авляется — жив ли? А то хорошая квартира в центре Москвы может без наследства пропасть.
— В общем, один, совсем одиноким остался, — вновь пуская слезу, заканчивал он свой рассказ. — Ты не поверишь, Настенька, бывает целый месяц пройдет, и даже никто не позвонит, разве что оплатить коммунальные услуги.
— А ее где хранили? — кивнула Афанасьева в сторону мешка.
— Честное слово, до самого 1981 года, пока гаражи не стали сносить под реконструкцию, даже не тронул, — он бережно погладил мешковину.
— С тех пор в квартире и зазря выйти боюсь, охраняю. А дотронусь — тепло, аж тебя вспоминаю, молодею.
— И не побоялись сюда приехать? — все же язвителен ее голос.
— Конечно, боялся, — аж встал.
— Но мне помогли, попросил, — он молодцевато выпрямил осанку.
— Я ведь всякое поведал.
— И всякое натворили, — почему-то и Афанасьева встала.
— А скрипку зачем сюда привезли?
— Но без нее не мог, — он артистично развел руками.
— Она как верительная грамота. Посмотри, — он стал быстро развязывать мешковину, в спешке запутался, долго возился, прежде чем достал до боли знакомый ей футляр.
Анастасии Тихоновне стало плохо, она дрожавшей рукой прикрыла глаза, вспоминая молодость, роскошь австрийского дворца, еженочные застолья с изысканными яствами, а потом страстные ухаживания Столетова, опьяненного старым вином и ее юным телом… Это была единственно яркая, радостная страница в биографии ее жизни, и она сгорела в мгновение, как искра, оставив лишь страдания и на все последующие годы.
— Вот это вещь! Посмотри! — он бережно взял в руки скрипку, провел смычком. — Звук! Я ее для нас сохранил. А иначе, — он попытался заглянуть в ее глаза, — давно бы ты с ней рассталась.
— А я давно с ней рассталась, — все еще туманен взгляд Афанасьевой.
— Нет же, нет, — возбужден гость.
— Мы уедем, выгодно ее продадим и будем до конца жизни в свою угоду жить.
— Хе, и долго вы еще собираетесь «в свою угоду» жить!?
— Ну, а что? Еще бодр. Слежу за собой, — он вновь подтянул осанку.
— Настя, мы должны срочно из этого кошмара убираться. Ты нужна мне, — он попытался дотронуться до ее плеча, она отпрянула.
— О! Какая склипка! — из полумрака коридора послышался голос Мальчика.
— Вернулся! — Анастасия Тихоновна аж засияла, ожила.
— Иди ко мне, золотой! — она обняла Мальчика, будто давно не видела, поцеловала в головку.
— А можно на ней поиглать?
— Конечно, конечно можно, — потянулась бабушка к гостю.
— Да ты что? Ты что? — попытался огородить инструмент гость.
— Простите, не утруждайтесь, — доселе неведомым Мальчику леденящим голосом напирала бабушка, почти что в борьбе выхватывая скрипку.
— На, сыграй, — уже иным тоном.
— Это достойный инструмент. Попробуй.
Как бы приноравливаясь к новшеству, Мальчик очень внимательно рассматривал скрипку, прилаживая ее к плечу.
— Стлуны длугие, — сразу определил он, — и пахнет подвалом.
— Верно! — улыбнулась бабушка, подбадривая, кивнула.
Мальчик внимательно осмотрел древний, уже потрескавшийся у рукоятки смычок, бережно приложил его к струнам, словно чего-то остерегаясь, медленно заиграл, сделал паузу, вновь заиграл и вновь остановился, вопрошающе глянув на бабушку.
— Что, звук иной? Так ведь сколько лет никто руками струн ее не касался — продолжала бабушка, — давай настроим.
— А вы попробуйте наш творог и мед, — в это время засуетилась вокруг стола Роза.
— Нечего трогать инструмент, — возмутился было гость, даже потянулся, но перехватив строгий взгляд Афанасьевой, осел и, поглядывая на стол:
— Да, можно попробовать местные продукты, сутки толком не ел, — он посмотрел на часы.
По ходу обучая Мальчика, бабушка довольно долго возилась со скрипкой.
— Поосторожней, поосторожней, Настя, — не сдерживаясь, кидал тревожные реплики гость, заедая свежий творог медом.
— А что, вкусно, очень хорошо, — и вновь в сторону скрипки.
— Вообще то, ты понимаешь, что это не игровой инструмент, тем более в руках ребенка… Раритет.
Увидев жгучий, искоса брошенный взгляд настройщицы, он потупил взгляд, как бы поглощенный трапезой, и все же не сдержавшись, будто про себя:
— Я за все эти годы изредка на ней играл, лишь для поддержания звука.
— Нечего чужое использовать, — едко среагировала Афанасьева, передавая скрипку Мальчику.
Он вновь заиграл. Вначале медленно, прислушиваясь, и вдруг остановился, светло улыбнулся:
— Какой звук! Как послушна! — и вновь стал играть, теперь уже веселее, увереннее, полностью поглощаясь своей игрой.
— Вот это да! — с набитым едой ртом изумился гость.
— Ведь это «Аллегро» Каркаси.
— Теперь плавно перейди к вариациям на тему Моцарта, — дирижировала бабушка. — Вот так… Так… Молодец!
— Сколько ему лет? Кто его обучил? — изумился гость, встал.
— Природа! — не глядя на пришельца, ответила бабушка.
— Что ж вы его здесь держите?! — артистично взмахнул руками мужчина.
— Его надо в столицу! На любом конкурсе он не останется в тени. А это сегодня — популярность, деньги! — он вновь посмотрел на часы. — Впрочем, не зря я приехал…Нам пора.
— Кому это «нам»? — встрепенулась Анастасия Тихоновна.
— Ну, — несколько жеманно улыбнулся гость, и почему-то обратив взгляд к Розе.
— Нас здесь, на блок-посту, ждет специальная машина…Я с благим намерением, — и совсем вкрадчиво, — мне кажется, я должен вам хоть чем-то помочь. Как-никак, а мы когда-то с тобой были повенчаны и…
— Молчите! — не своим, визгливым голосом заорала бабушка, при этом так ударила костлявой ладонью по столу, что посуда зазвенела, а Мальчик с испугу отскочил, чуть не упал, выронил смычок.
— Прости, прости, — бросилась она ребенка обнимать, и не оборачиваясь к пришельцу: — Прошу вас, гражданин, как вас, — Зайцев или Зверев величать, — она вывернула в его сторону голову, чуть заметно тоже выправила осанку и с напускной надменностью, — покиньте, пожалуйста, нас, и побыстрее. А то спецмашина без спецчеловека уедет.
— Настя, да ты что, что? — он попятился к выходу.
— Впрочем, она всегда была такой, — вновь апеллировал он к Розе.
— Бог миловал, — он воровато потянулся к пустому мешку, потом сделал неуверенный шаг к Мальчику, которого все еще обнимала бабушка, погладил его кудряшки.
— Чудо-ребенок. Жаль, пропадет, — и он стал забирать скрипку.
— Не каркай, дрянь! — впервые на «ты» перешла бабушка.
— А пожалей свою «пропавшую» жизнь.
Что-то бормоча под нос, гость спешно стал упаковывать скрипку.
— Очень холоший инстлумент, — неожиданно выдал Мальчик.
— Тебе понравился? — склонилась бабушка к нему, и не дожидаясь ответа, сделав решительный шаг, оттолкнула гостя, выхватила скрипку, держа на обеих руках, торжественно преподнесла Мальчику. — Дарю! Больше нечего, так обе скрипки тебе завещаю.
— Дура! Совсем с ума сошла, — сделал попытку вернуть инструмент пришелец.
— Да ты знаешь, что это такое?
— Знаю, — грубо отстранила его притязания Афанасьева, — это— моя погубленная честь.
— Ха-ха-ха! Что значит — твоя «честь»! Это исторический шедевр, который разыскивает «Интерпол» уже…
— Прочь! Я сказала — прочь! — вновь закричала бабушка.
— Ух, ты! — защищаясь руками, как от удара, попятился гость.
— А от своих барских замашек даже в этом дерьме не избавилась.
— Прочь!
— Хе-хе! Не зря я приехал, не зря! Эту скрипку — не продать. Хранить — ярмо. Кто узнает — убьет. Выбросить — невозможно. В общем, твоя «честь» пусть с тобой и останется, а моя совесть теперь чиста, — чуть ли не присвистывая, он торопливо стал спускаться по лестнице.
— Совесть?! Какая совесть? — прошептала Афанасьева дрожа, она еще раз, как впервые, осмотрела скрипку, и что-то вспомнив, крикнула вслед.
— Мразь! Мразь мерзопакостная!
Глава седьмая
Майское солнышко рано встает. Вместе с ним пробуждаются и ласточки. Прямо над балконом Мальчика полуразбитый карниз. Там, Мальчик помнит, издавна было свито ласточкино гнездо. Еще позапрошлую зиму, в разгар войны, пустующее гнездо, вместе с частью карниза обвалилось от содрогания старого дома под бомбежками. И в прошлую весну здесь и Мальчика не было, и гнезда не было, и, значит, ласточек в городе не было.
А теперь вроде мирная жизнь в Грозном возрождается, стреляют все меньше и меньше, вовсе не бомбят, лишь далеко в горах, посему и ласточки прилетели, гнездо на прежнем месте свили, птенчиков еще нет, да с самой зари птички хлопочут, все щебечут и щебечут, Мальчика первым пробуждают.
В одних трусиках вышел босоногий Мальчик на балкон, беззаботно зевнул, потянулся. Первым делом посмотрел на гнездо, поздоровался с ласточками, а потом стал любоваться утренней зарей, овладевшей городом.
У самого дома сплошь разбитый асфальт, где когда-то пролегал шикарный проспект, а теперь пробивается неугомонная зелень. На набережной дружный, сплошной бурьян, и не вспомнишь, что некогда здесь цвел парк, пестрели клумбы, стояли ели. Лишь жалкий постамент еще торчит от памятника Лермонтову, да мраморный остов фонтана напоминает о былом.
А далее река. Сунжа все так же течет, слегка ворчит, сизый парок вьется над ней. За рекой вновь руины, на которые и смотреть не хочется. А потом — незыблемая, непокорная вечность — плечом к плечу ставшая череда остроконечных белоснежно-чистых кристальных горных вершин седого Кавказа.
Упиваясь этим восхитительным зрелищем, надолго застыл взгляд Мальчика, пока на его плечо не легла теплая рука бабушки.
— Даст Бог, вот таким же высоким, сильным и великим вырастешь ты! И здесь обязательно построят новый, светлый «Детский мир», и здесь будет город — большой, просторный, богатый, и у него не будет нынешнего — чуждого, грозного, даже грязного названия. Он будет назван именем великого сына своего. Может быть, даже твоим. Но для этого надо учиться, надо трудиться, надо честно жить! — она ласково погладила его курчашки, склонившись, поцеловала.