И вот наконец братья увидели ручей, а подле него гранатовое дерево и михраб, и они не могли поверить своему счастью. Юноши сели у ручья, напились из него воды и поели гранатов с того дерева. Затем они легли и проспали в этом месте до тех пор, пока не взошло солнце.
Тогда они сели, умылись в ручье, поели гранатов, что росли на дереве, и проспали до вечера. Дальше они идти не могли, так как у аль-Асада распухли ноги. Поэтому братья отдыхали в этом месте три дня, а затем снова двинулись в путь. Они шли вдоль горы много дней, томясь от жажды и усталости.
Наконец вдали показался город. Братья обрадовались и направились туда, прославляя Аллаха Великого. И аль-Амджад сказал аль-Асаду: «О брат мой, сядь здесь, а я пойду в город и посмотрю, что это за местность и кому она принадлежит. Мы узнаем, через какие мы прошли страны, пересекая эту гору. Воистину, если бы мы шли у ее подножия, мы бы и за год не достигли этого города. Хвала же Аллаху за эту удачу». — «О брат мой, — сказал аль-Асад, — позволь лучше мне отправиться в этот город. Если ты сейчас меня оставишь, я буду слишком волноваться за тебя». И аль-Амджад отвечал ему: «Хорошо, иди, но не задерживайся там надолго!»
Аль-Асад, взяв с собой денег и оставив брата ожидать его, спустился с горы. Попав в город, он пошел по его улицам. По дороге ему встретился один человек — глубокий старец с бородой, доходящей до самой груди и разделенной на две части. Одет он был в роскошную одежду, на голове носил большой красный тюрбан, а в руках держал посох. Увидев старика, аль-Асад подивился его облику, но подошел к нему, приветствовал и спросил: «Где дорога на рынок, о господин мой?» Услышав эти слова, старик улыбнулся и сказал: «О дитя мое, ты как будто чужеземец?» — «Да, я чужеземец», — ответил ему аль-Асад. — «О дитя мое, — сказал старик, — своим приходом ты оказал нам великую радость, но заставил тосковать по тебе своих родных. Чего же ты хочешь на рынке?» — «О дедушка, — ответил аль-Асад, — у меня есть брат, которого я оставил на горе. Мы идем из далеких стран уже три месяца, а когда мы достигли этого города, я отправился сюда купить еды и питья, дабы мы смогли продолжить свой путь».
Старик отвечал ему: «О дитя мое, радуйся своей удаче. Как раз сегодня я устроил пир и пригласил много гостей. Я собрал для своего торжества все лучшие угощения, какие только можно пожелать. Не хочешь ли ты отправиться со мною в мое жилище? Я дам тебе то, что ты хочешь, и не возьму с тебя никакой платы. По дороге я расскажу тебе о нашем городе. Хвала Аллаху, о дитя мое, что именно я встретился на твоем пути». — «Я пойду с тобой, но поспешим, так как брат мой ожидает меня и беспокоится обо мне», — ответил аль-Асад.
Старик взял юношу за руку и повернул с ним в узкий переулок. Добрый человек улыбался аль-Асаду и говорил ему: «Слава Аллаху, который спас тебя от жителей этого города!» И шли они до тех пор, пока не вступили в просторный дом с большим залом.
И увидел аль-Асад сорок стариков, усевшихся в круг, посреди которого горел огонь. Старики поклонялись огню и прославляли его.
Аль-Асад оторопел от этого зрелища, и волосы на теле его поднялись дыбом. Он не знал, что думать. А старик закричал сидящим людям: «О старцы огня, да благословен сегодняшний день!» Потом он крикнул: «Эй, Гадбан!» — и к нему вышел черный раб высокого роста, ужасный видом, с хмурым лицом и плоским носом. Старик сделал рабу знак, и тот повернул аль-Асада к себе спиною и крепко связал его. Затем старик сказал рабу: «Спустись с ним в ту комнату, которая под землей, оставь его там и скажи такой-то невольнице, чтобы она мучила его и днем, и ночью».
Раб взял аль-Асада и, спустившись с ним в ту комнату, отдал его невольнице. Та же стала мучить его каждый день. Она давала ему одну лепешку рано утром и одну лепешку вечером, а также кувшин соленой воды на обед и на ужин. А старики решили между собой так: «Когда придет время праздника, мы зарежем юношу на горе и принесем его в жертву огню».
Однажды невольница спустилась к нему и стала больно его бить, пока кровь не потекла из его боков и он не потерял сознание. Затем она поставила у его головы кувшин соленой воды, положила лепешку и ушла, оставив его одного. Аль-Асад очнулся в полночь и нашел себя связанным и избитым. Побои причиняли ему сильную боль. Он горько заплакал, вспомнив свое прежнее житье в величии и счастье, рядом с любимым отцом и братом.
И произнес царевич такие стихи:
«Пойди по нашим следам и расспроси о нас —
Не думай, что мы в прежнем положении находимся.
Теперь разлучитель-рок заставил расстаться нас,
И души завистников о нас не злорадствуют.
Теперь меня мучает бичами презренная,
Что сердце свое ко мне враждою наполнила.
Но, может быть, нас Аллах с тобою сведет опять
И карой примерною врагов оттолкнет от нас».
Окончив свои стихи, аль-Асад протянул руку и нашел рядом с собою лепешку и кувшин соленой воды. Он поел немного, чтобы заполнить пустоту и укрепить свой дух, выпил немного воды и всю ночь до самого утра провел без сна из-за множества клопов и вшей.
Когда наступило утро, невольница спустилась к нему и переменила на нем одежду, которая испачкалась кровью и прилипла к его телу. Снимая с царевича рубаху, она содрала с него и кожу. Аль-Асад закричал, заохал и воскликнул: «О Владыка, если на то твоя воля, то я готов стерпеть и большее! Но, Господи, не избавь от наказания тех, кто так жесток со мной». И затем он произнес такие стихи:
«К твоему суду терпелив я буду, о Бог и рок,
Буду стоек я, коль угодно это, Господь, тебе.
Я вытерплю, Владыка мой, что суждено,
Я вытерплю, хоть ввергнут буду в огонь ада.
И враждебны были жестокие и злы ко мне,
Но, быть может, получу я взамен блага многие,
Не можешь ты, о Владыка мой, пренебречь дурным,
У тебя ищу я прибежища, о Господь судьбы!»
И еще прочел он такие стихи:
«К делам ты всем повернись спиной,
И дела свои ты вручи судьбе,
Как много дел, гневящих нас,
Приятны нам впоследствии.
Часто тесное расширяется,
А просторный мир утесняется,
Что хочет, то и творит Аллах,
Не будь же ты ослушником.
Будь благу рад ты скорому —
Забудешь все минувшее».
Когда царевич окончил свои стихи, невольница стала бить его, пока он не потерял сознание. Затем она бросила ему лепешку, оставила кувшин соленой воды и ушла. А аль-Асад остался один, покинутый и печальный. Кровь текла из боков его, и был он закован в железо, находясь далеко от любимых.
Заплакав, царевич вспомнил своего брата и прежнюю жизнь, полную величия. Он принялся охать и жаловаться, стонать и плакать. И произнес он такие стихи:
«Дай срок, судьба! Надолго ль зла и враждебна ты,
И доколе близких приводишь ты и уводишь вновь?
Не пришла ль пора тебе сжалиться над разлученным
И смягчиться, хоть душа твоя, как камень, крепка?
Огорчила ты мной любимого, тем обрадовав
Всех врагов моих, когда беды мне причинила ты,
И душа врагов исцелилася, как увидели,
Что в чужой стране я охвачен горем в одиночестве.
И мало им постигших меня горестей,
Отдаления от возлюбленных и очей больных,
Сверх того постигла тюрьма меня, где так тесно мне,
Где нет друга мне, кроме тех, кто в руки впивается,
И слез моих, что текут, как дождь из облака,
И любовной жажды, огнем горящей негаснущим,
И тоски, и страсти, и мыслей вечных о прошлых днях,
И стенания, и печальных вздохов горестных.
Я борюсь с тоской и печалями изводящими
И терзаюсь тоской пожирающей.
Не встретил я милосердного и мягкого,
Кто бы сжалился и привел ко мне непослушного.
Найдется ль друг мне верный, меня любящий,
Чтоб недугами и бессонницей был бы тронут он?
Я бы сетовал на страдания и печаль ему,
Что глаза мои вечно бодрствуют и не знают сна.
И продлилась ночь с ее пытками, и поистине
На огне заботы я жарюсь пламенеющей.
Клопы и блохи кровь мою всю выпили,
Как пьют вино из рук веселого, чьи ярки уста.
А плоть моя, что покрыта вшами, напомнит вам
Деньги сироты в руках судей неправедных.
И в могиле я, шириной в три локтя, живу теперь,
И мне кровь пускают, и цепью тяжкой закован я.
И вино мне — слезы, а цепь моя мне музыка,
На закуску — мысли, а ложе мне — огорчения».
Окончив свое стихотворение, царевич снова принялся стонать и сетовать. Вот, что было с ним.
Что же касается аль-Амджада, то он прождал аль-Асада до полудня, но тот не вернулся. Тогда сердце аль-Амджада затрепетало и заболело от разлуки с братом. Он пролил обильные слезы и стал плакать и кричать: «Увы, мой братец, увы, мой товарищ! О горе мне! Как я страшился разлуки, и она пришла!»