– Смотри, смотри на меня, Уиуа-джи, – сказал Талу, худой мальчик с заметной хромотой. Никто из них не мог правильно произнести ее имя. Они называли ее либо мадам сахиб, бомбейская версия мэмсахиб, либо мисс Уиуа, либо иногда ласково Уиуа-джи. Самые маленькие называли ее мабап («ты моя мать и мой отец»), комплимент, от которого неизменно сжималось ее сердце.
– Я вырезаю хвост павлина, – сообщил Талу.
– По-моему, он больше похож на хвост от дохлой крысы, – усмехнулся Судай, известный насмешник, схватил его и покрутил над головой. Талика засмеялась, и это был звонкий детский смех.
Она соскочила со скамейки, держа в руках наполовину сделанного змея.
– А у меня птичка! – воскликнула она, держа его за нитку. – Глядите!
Она скинула сандалии и стала танцевать, выбивая ногами точные ритмы; ее змей кружился над головой в красочном вихре. Кружась, прыгая, забывшись в танце, она закрыла глаза и запела пронзительным, с вибрациями, детским голосом. В эти моменты она была великолепна, от нее невозможно было оторвать взгляд. Вива даже не заметила, когда Дейзи присела рядом с ней.
– Похоже, кое-кто уже чувствует себя лучше, – сказала Дейзи, кивая на кружащееся сари Талики.
– Разве не удивительно? – спросила Вива. – Интересно, где же она научилась так петь?
– Вообще-то, Вива, я имела в виду тебя, – улыбнулась Дейзи. – Ты выглядишь гораздо веселее, чем в первый рабочий день.
Хвост змея зацепился за ветку тамаринда. Вива вскочила и отцепила его.
– Мне тут нравится, Дейзи, – сказала она, снова садясь. – А к детям я всегда была равнодушна, во всяком случае, мне так казалось.
– Что ж, ты умело скрываешь свое равнодушие, – пошутила Дейзи. – И все-таки можно тебя предостеречь? Приятно видеть детей такими свободными и веселыми, но даже тут мы должны проявлять осторожность. Теперь всюду шпионы, и если они увидят что-то подобное, они могут сказать местным, что мы обучаем девочек, чтобы они стали храмовыми проститутками.
– Ты шутишь?
– Нет, хотелось бы, чтобы это была такая веселая шутка. Но это не так. Первые стычки с местными произошли у нас в прошлом году. Люди не всегда понимают, что мы делаем. Да и как им понять?
– Господи! – Вива и прежде слышала подобные истории, но не верила – думала, что их рассказывают трусы, которым везде мерещится опасность. – Но ведь танец был такой невинный, мне ужасно не хотелось его останавливать.
– Понимаю. Неприятно, когда искажается очевидное, но что делать? Мы живем в несовершенном мире.
– Несколько месяцев назад одного из старших мальчиков арестовал местный хавилдар (полицейский констебль) и допрашивал насчет ив-тизинга, ну, так они называют приставания… – Дейзи чуточку смутилась. – Это когда мальчишки хватают девочек, щиплют их… за грудь. Обвинение было раздутое, но мы ничего не могли с этим поделать, и приют чуть не закрыли… И второй совет… – Дейзи ласково положила ей руку на плечо. – Не перерабатывай. В прошлом году половина нашего персонала разбежалась, потому что сотрудницы устали. В этом году мы настояли на том, чтобы каждый сотрудник делал перерыв в работе – отдыхать нужно обязательно. Разве ты не говорила, когда мы с тобой познакомились, что планируешь отправиться на север и взглянуть на дом, где жили твои родители?
– Правда? – Вива невольно напряглась. – Я что-то не припомню, когда сказала вам об этом.
– Ах, прости. – Глаза Дейзи заморгали за стеклами очков. – А мне казалось, что это ты говорила. – Они обменялись странными взглядами. – Тогда другое предложение. Жара будет доводить нас до сумасшествия, пока не начнутся дожди. Если ты хочешь недельку отдохнуть, то у меня такое предложение: мои друзья содержат восхитительный пансионат в Утакамунде, превосходное место, где ты сможешь спокойно поработать – читать и писать, и это совсем недорого. Я с радостью оплачу твой отдых, если у тебя туго с финансами.
– Спасибо, ты очень добра, – сказала Вива. – Но странное дело, я чувствую, что не могу сейчас уехать.
– Поначалу так бывает со всеми, – сказала Дейзи. – Впервые в своей жизни ты не думаешь о себе. И это такое облегчение, верно?
Когда Вива подняла глаза, Дейзи как ни в чем не бывало пришпиливала хвост змея и избегала ее взгляда.
– Известно ли тебе, – сказала она, – что первые змеи были запущены в четырнадцатом столетии в Греции, чтобы проверить зрение слепого принца? У меня есть превосходная книга об этом, если хочешь, возьми и почитай – религиозная символика просто потрясающая.
– Возьму, – сказала Вива, потом спросила: – Дейзи, ты считаешь, что я более эгоцентричная, чем другие?
Дейзи пристально посмотрела на нее сквозь толстые стекла очков и после долгого молчания ответила:
– Эгоцентричной, если подумать, тебя не назовешь: ты всегда наблюдаешь за жизнью, и тебе все интересно. Мне это в тебе нравится. Тебя скорее можно назвать закрытой, замкнутой. Ты очень скупо рассказываешь о себе, или, может, ты оберегаешь свой внутренний мир для своего творчества? – Дейзи снова шутила.
– Возможно. – Вива не хотела обижаться, но эти слова задели ее за живое. Порой она уставала от обвинений в том, что у нее есть какие-то секреты, которых она и сама не понимала.
За ленчем она размышляла о том, почему же ей так не хочется рассказывать новым знакомым о своем прошлом и о родителях. Прямо неврастенический синдром какой-то. Ведь в их смерти нет ничего позорного.
В Индии в самом деле бывает так, что люди умирают внезапно, это жизненный факт, кладбища полны могил. Делать из этого специальную тайну – все равно что вести себя как дети, которые верят, что они тайные, незаконные наследники королей или принцев, потому что не хотят считать себя обычными людьми.
Подробностей было мало: отец погиб во время набега бандитов на железную дорогу, мать умерла через несколько месяцев (от горя, как сказали Виве монахини) – вероятно, только потому, что никто в Англии не знал ее родителей достаточно хорошо. Они уехали очень давно, почти не общались с оставшимися в Англии родственниками и друзьями. Когда немного утихла боль от потери, она ничего не могла ни понять, ни выяснить – знакомая ситуация для многих людей, живущих далеко от дома. Такую вот цену они платят.
Повзрослев, в восемнадцать лет ей отчаянно захотелось найти кого-то, кто мог бы говорить с ней о ее родителях нормально, без поспешных выводов или хитрости. Конечно, тут-то и возник Уильям. Поначалу ей казалось, что это подарок судьбы! Ведь он не только исполнял волеизъявление ее родителей, но и так ей сочувствовал, складно говорил – он был ведущим барристером. К тому же он был неотразим! Они проводили много времени вместе – обеды, долгие прогулки, вечера за бутылкой вина в его холостяцкой квартире на Иннер-Темпл.
При первой встрече он сказал ей, что знал их очень хорошо. Жил с отцом в одном кваде в Кембридже, гостил у них в Кашмире еще до ее рождения.
Он вспоминал Джози, рыженькую и забавную в младенчестве – ее прозвали набобом за властный жест, с которым она отталкивала бутылочку с молоком. В тот вечер, когда Уильям рассказал ей о Джози, он нежно-нежно утер ей слезы, дал немного вина и положил к себе в постель.
Потом, гораздо позже, она совершила большую ошибку, спросив его о матери.
Они с Уильямом поднимались на лифте в его квартиру, когда она внезапно спросила: «А что, у мамы уже было слабое сердце, когда ты знал ее?» Об этом ей когда-то сказала одна из монахинь.
Он повернулся – она помнит все, словно это было только вчера, – и ответил ледяным тоном: «Откуда мне знать? Я был ее душеприказчиком, а не врачом». А когда лифт остановился наверху, возле его аккуратной квартиры, – где он повесит в гардероб свой костюм, положит в коробку уголки для воротничка и лишь после этого приступит к своим холодным, но умелым поцелуям, – он сказал: «И вообще, в конце концов, какое твое дело?» – словно она сунула нос в дела каких-то случайных знакомых.
Даже сейчас она морщилась от досады, вспоминая, с какой покорностью приняла тот упрек. У него был бойкий язык, и он умел им пользоваться. В конце концов ей стало казаться, что она со своей податливостью настолько утратила собственную волю, что отдала ему часть своего языка и половину мозгов.
Она привстала, чтобы стряхнуть с коленей обрезки бумаги. К ней подбежала Талика и передразнила ее, скорчив серьезное лицо.
– Уиуа-джи, не грусти, – сказала она на маратхи. – Солнце светит, и мы пойдем на море.
Пляж Чоупатти был на удивление пуст, когда под вечер Талика, Судай, Талу, Нита и Вива вышли из автобуса. На набережной сидели старики и глядели на море. Поодаль по пляжу медленно бродили несколько семей, ужасно худой пони катал желающих, а под чахлым деревом сидел старый морщинистый йог в набедренной повязке и выделывал со своим телом невесть какие чудеса, чтобы привлечь внимание прохожих.
Поначалу Талика и Нита побаивались и, вытаращив огромные глазенки, цеплялись за «мисс Уиуа».
– Рам, рам. Хелло, хелло, – с благоговением забормотала Талика, словно океан мог ей ответить, потом спросила у Вивы: – Он не обидит меня?
Через несколько минут они, разувшись, уже носились по песку и визжали от восторга. Судай, толстый мальчик, гордо надувал щеки – он уже видел море и до этого, ничего нового, – немного побегал со змеем в руках, но потом положил его, тщательно придавив камнем, и стал уговаривать девочек побегать по воде. Те, подобрав подолы сари, робко зашли в море. Солнце светило сквозь ткань, и малышки казались расцветшими цветами. Какие они милые и нежные, полные невинного удивления – они казались похожими на молодых ланей, впервые пришедших попить воды.
Сначала все пытались запускать своих змеев, но теплый и влажный воздух был почти неподвижен, лишь изредка налетал ветерок. Талика тут же шлепнулась в воду, и ее пришлось вытаскивать и обтирать. Но потом Судай заставил Ниту пробежать шагов двадцать с ниткой, а сам бежал со змеем. И вот под его радостные крики змей взлетел в небо, поймал воздуха и повис там, крутясь, под детское улюлюканье, потом стал было падать, но снова взмыл в огромное голубое небо.