На камне под утесом собрались кучкой женщины, они что-то тянут из воды. На спинах у них пустые плетеные корзины, некоторые из них обвязали пояса веревками. Эти женщины, жены пропавших мужей, – такие же упрямые, как камни, – собираются залезть в эти самые пещеры, где, по слухам, контрабандисты Фенеры держали свои сокровища. Женщины жестоко разочаруются тем, что найдут там.
Пенелопа приближается к ним, и они отходят, опустив глаза. Она кивает им и делает вид, что не замечает их снаряжения, выдающего тех, кто готов поживиться оставшимся без присмотра добром. Она глядит на то, что плавает в неглубокой отмели между черными блестящими скалами, – то, что женщины пытались вытащить на сушу. Кровь почти смыло отливом, хотя на камнях, поверх зеленой бахромы слизи и темно-синих водорослей, осталась по верхней линии прибоя тонкая алая полоска. Тело уже начало разбухать, но вода раздувает вокруг него хитон, и это не так заметно. Волосы, словно пена, плавают вокруг головы. Он всегда гордился своими волосами, упругими кудрями с медным отливом.
Женщины втаскивают тело на сухие камни, и под их пальцами его плоть скользит и оползает, как шкурка с луковицы. Они переворачивают его на спину. Мелкие рыбешки, что заплывают в каменистые отмели с приливом, кусали его за лицо и грудь, прозрачные прибрежные червячки обсасывали шелушащуюся кожу и серые глаза – этот человек – целый пир для них.
– Знает его кто-нибудь? – спрашивает Пенелопа.
– Да, – отвечает, не задумываясь, одна из женщин, потому что она честная; и тут же об этом жалеет, ведь на нее теперь смотрит царица, а она-то сама не пришла ли сюда, часом, для того чтобы украсть то немногое, что осталось от незаконных богатств Фенеры? Вообще-то, да, именно за этим и пришла. Ну что ж, теперь уже поздно.
– Его зовут Гиллас. Он купец.
– Он… моих лет. – Царице не пристало упоминать свой возраст, но, когда на острове так мало мужчин и не с кем сравнить, иногда даже женщине приходится говорить о себе. – Он с Итаки?
– Нет, он из Аргоса, но бывал на севере и на западе. Торговал янтарем и оловом с варварами, а с микенцами – бронзой и вином.
– Странно, что я его не знала.
Они пожимают плечами. О мертвых не принято говорить плохо.
Эос опускается на колени, чтобы прошептать молитву, и получше рассматривает труп. Из двух служанок она более прагматична в вопросах смерти. Кровь, плоть, жидкости, гной – кто-то же должен этим заниматься, а хорошая служанка знает, как быть полезной. Она задирает его подбородок, видит маленькую рану между челюстью и горлом, отводит одежду, чтобы посмотреть, нет ли еще ран, не находит их, хмурится и бросает взгляд на Пенелопу.
Пенелопе вовсе не хочется вставать на колени на мокрый камень рядом с раздутым зловонным трупом, который выглядит так, будто, если нажать на него, мышцы лопнут и наружу полезут внутренности, – но ведь она пришла по делу. Она принимает позу, которая, как надеется, наилучшим образом выражает достойную царицы задумчивость: прижимает руки к груди и вслух – чтобы слышали другие – молится Аиду, чтобы тот был добр к несчастному и побыстрее пропустил его в Элисий. Автоноя отгоняет женщин, велит им принести ткань, чтобы закрыть тело, просит освободить царице место для молитвы. Если Эос всегда спокойна, то Автоноя в совершенстве овладела искусством произвольной истерики: в самый нужный момент она умеет пасть на землю и зарыдать.
Женщины отходят немного, и Автоноя шепчет дрожащими губами: «Какое горе!» – и эти слова уносит морской ветер. Было время, когда Эос и Автоноя не терпели друг друга, как огонь и лед, но годы научили их ценить те достоинства, что есть у другой, так что теперь Эос наделяет подругу полуулыбкой, а потом снова обращает все свое внимание на мертвеца.
Этот Гиллас не молод. Пожалуй, он мог бы возить припасы под Трою, разбогатеть на золоте, украденном из города и отданном ему в уплату за зерно, что накормило войска Агамемнона. Но он и не сгорбленный старик. Он мог бы стать хорошим рабом. Пальцы его огрубели от весел и веревок, но живот кругл, и он хорошо поел перед смертью.
– Рана под подбородком, – шепчет Эос, пока Пенелопа, не особенно вдумываясь в слова, бормочет вслух еще несколько молитв, присоединяя их к более громким богоугодным восклицаниям Автонои.
Пенелопа наклоняется ближе к телу. Ее пальцы ненадолго останавливаются на его груди, и она готова поклясться, что чувствует, как соленая вода выливается из дыр, прогрызенных в его скользкой коже, но знает, что это ей кажется, – и все равно отдергивает руку. Сердце Гилласа не пробито копьем. Меч не рассек его живот, и череп не вдавлен ударом молота.
Пенелопа смотрит вместе с Эос на единственную рану. Она не шире ее большого пальца, пробила и дыхательное горло, и позвоночник. Вокруг входного отверстия небольшое красное пятно, след от рукоятки лезвия, слишком маленького, чтобы быть мечом, – вероятно, ножа для чистки рыбы, обоюдоострого и смертельного. Эос отводит мокрые складки от ног Гилласа. На них сотня красных пятнышек, оставленных солью и морем, но нет порезов или синяков. Она проводит рукой по его животу и останавливается. Там что-то привязано, завернуто в кожаную ладанку.
Пенелопа говорит:
– Помоги мне, Автоноя, мне плохо.
Автоноя тут же опускается на колени рядом с Пенелопой, держит в своей ее левую руку, и теперь у трупа не только благочестивая картина женской слабости и скорби, но также и три склоненные спины, которые прекрасно закрывают от наблюдающих то, что будет делать Эос.
Она достает из-под хитона ножик. Из-за морской воды кожаный шнурок стал прочным, но Эос долгое время была забойщицей скота, пока не стала служанкой царицы. Шнурок расходится под ее лезвием, и, сбившись тесным горестным кружком под своими покрывалами, они раскрывают сверток.
Внутри перстень, тяжелый, с единственным ониксом, а металл испещрен точками, как шкура леопарда. Пенелопа берет его из руки Эос, держит близко к глазам, чтобы не увидели наблюдающие за ними женщины. И говорит, сама себе не веря:
– Я узнаю этот перстень.
Эос смотрит на Автоною; Автоноя смотрит на Эос. Люди думают, что Автоноя верит в лучшее, но они ошибаются: она просто с большей готовностью смеется в лицо тьме. Сейчас не смеется никто.
Потом является жрец, один из стариков Афины, сплетник, лезущий во все дела, подходит, неодобрительно восклицая:
– Добрые жены! Что у вас тут такое?.. Ох!
Они поднимаются все вместе, перстень зажат у Пенелопы в кулаке, на лице Эос учтивая улыбка.
– Мы молились и думали о тех, кто погиб, – нараспев произносит Пенелопа. – Какой ужас.
В закатном свете приходят плакальщицы.
Они зарабатывают этим ремеслом на жизнь, пришли из деревни на другом склоне холма, одеты в свои самые рваные хитоны – какой смысл рвать приличные, если толком не заплатят, – по просьбе Автонои они встают в кружок и начинают выдирать себе волосы, царапать лица и всячески шуметь. Мужчины перестают работать, чтобы выказать уважение. Местные женщины тоже собираются, из благовоспитанности присоединяют свои голоса к их стонам, хотя у большинства все слезы выплаканы уже давным-давно.
В тени под лучами заходящего солнца Пенелопа и Эос стоят в шаге друг от друга.
– На нас кто-нибудь смотрит?
Эос качает головой. Плакальщицы дают отличное представление – за то им и платят.
– Пойдем посмотрим на эти пещеры.
Не пристало царице карабкаться по острым скалам в пещеру контрабандиста. Афина поцокала бы языком, Афродита бы воскликнула: «Бедняжка, она же себе все ногти обломает!» – и притворилась, что упала в обморок. Может быть, лишь Артемида, богиня охоты, резко кивнула бы в знак одобрения. Но с ней никогда не поймешь: потому ли она одобряет, что ценит усилия смертных, или просто для того, чтобы своей грубостью и неотесанностью взбесить утонченных сестер.
Тем не менее именно к пещере и карабкаются Пенелопа и Эос, а Автоноя остается внизу и, как только плач начинает стихать, добавляет к нему знатный вопль душераздирающего отчаяния, чтобы зевакам, буде таковые придут, было на что посмотреть. «О добрый жрец! – кричит она, кидаясь к ногам Афининого лицемера, когда его взгляд начинает уходить куда-то в сторону. – Что делать нам, несчастным женщинам?»
Автоноя никогда, до самой смерти, не признается – не снизойдет и не доставит никому такого удовольствия, – но иногда ей даже нравится ее работа.
Подъем к пещерам не такой тяжелый, как показалось вначале: многие руки хватали черный камень, многие ноги протоптали по уходящей из-под ног скале тонюсенькую тропинку, невидимую, если не знаешь, куда смотреть; а вот если знаешь, то сразу видишь, что ее проложили люди. По ней Пенелопа и Эос и двигаются в сосредоточенном молчании, заправив полы хитонов под пояса, ударяясь коленками о скалу, и вот наконец добираются до первого каменного отверстия.
Пещеры Фенеры обобраны дочиста. Можно догадаться, где что было: тут пролито вино, там в пыли остался след от амфоры, здесь гусиные перья и помет коз, а вот и игральные кости, которые выронил пьяный моряк, ожидавший здесь прилива. Чего не нашли и не взяли себе разбойники, обнаружили и забрали женщины Итаки. Пенелопа пинает пыль, та вздымается облаком и снова укладывается на пол, мягкая, как закат.
– Странно, – бормочет она. – Я вроде как не должна знать о том, что в этих пещерах прячутся контрабандисты; мой совет понятия об этом не имеет. Так как же иллирийцы узнали, где искать?
Эос качает головой и не дает ответа. Тут ничего нет, и в других пещерах они также ничего не находят: лишь разграбленная пустота там, где должны быть тайны. Они как раз собираются возвращаться, как вдруг Пенелопа обращает внимание на еще одно место: всего лишь небольшой каменный навес, выдолбленный морем, под ним толком и не укроешься ни от бури, ни от солнца. На нем видна сажа, под ним – остатки костерка. Эос опускается на колени, трогает угли. Они остывшие, но холодный западный ветер и море еще не успели разметать ни золы, ни очертаний тела на песке: тут кто-то спал, свернувшись клубком для тепла.