Все мужчины выстраиваются в очередь, чтобы совершить возлияние в огонь. Их не предупреждали, что будет жертвоприношение, и позже им придется бежать домой за какими-нибудь более приличными жертвами, чтобы прилюдно сжечь на священном алтаре. Но даже в присутствии смерти Пенелопа показала себя как хорошая хозяйка и повелела, чтобы мужчинам выдали по пригоршне зерна и чаше вина из дворцовых запасов, их потихоньку раздают служанки, пока Пилад говорит, чтобы ни один из мужчин, когда придет время вставать с места, не оказался не готов выказать свое преклонение перед великим убитым царем.
Даже Кенамон, чьи обычаи другие, делает то же, что и все, и выливает вино из чаши к ногам посеревшей Электры и каменнолицего Ореста, детей убитого монарха, и бормочет короткую молитву, хотя не знает, кому из богов может понадобиться такое сердце, как у Агамемнона.
В этот вечер и еще неделю не будет пира, и Пенелопа, с одной стороны, испытывает облегчение от такого поворота событий, а с другой – обеспокоена. Передышка в семь вечеров – это очень хорошо для дворца, но куда денутся все женихи, что они будут делать, если она не будет следить за ними?
Орест что-то говорит, какие-то слова, полные возмездия и крови. Электра не говорит ничего, но берет его за руку, когда он садится, и сжимает так сильно, что Пенелопе кажется: из-под ногтей у него показывается кровь, оставляя лишь бледную плоть, – хотя сам Орест если и замечает это, то, похоже, не потревожен.
Детям Агамемнона отдают лучшие покои. Не комнату Одиссея, конечно, – то было бы святотатством, – а старые опочивальни Лаэрта и его покойной жены Антиклеи. Может быть, есть некая гармония в том, что первая, кто ляжет в пыльную кровать мертвой матери, будет дочерью мертвого царя.
Пенелопа ловит Телемаха за руку, когда он проходит мимо.
– Держись рядом с Орестом, – шепчет она, но он вырывает руку:
– Я сам знаю, что мне делать, матушка.
– Теперь, после смерти отца, он станет самым могущественным человеком в Греции. Тебе нужна его поддержка.
– Он мой двоюродный брат. Мне не нужно… женских уловок… – Телемах спотыкается о слова, пытается найти те, которые полностью передадут его презрение к этим тайным сговорам и сделкам. – У нас общая кровь и общая честь.
– Только что мать этого мальчика убила его отца. Его отец убил его сестру. Его дядя жаждет занять микенский трон. Во имя Афины думай, перед тем как что-то сказать.
Телемах разворачивается, и, хотя он собирался совсем в другую сторону, ему приходится идти в противоположную, потому что это единственное направление, которое он может выбрать, чтобы оказаться спиной к матери.
Позже, после того как она уходит, он пробирается туда, куда ему нужно, тайком, чтобы не испортить впечатления.
Эос стоит рядом с Пенелопой в ее вдовьей спальне из оливкового дерева и вместе с ней смотрит на море.
– И что теперь? – просто спрашивает она.
– М-м-м?
– Что теперь будем делать?
– Не знаю.
– Тебе нужен корабль? Мы бежим?
– Пока нет. Может быть, придется. Но пока – нет. Мне надо подумать. Это все меняет. Только страх перед Агамемноном удерживал властителей Греции. Если Орест не сможет занять престол, то единственным, кто способен поддерживать мир, окажется Менелай, а он…
А что Менелай? Он слушает новости о смерти брата, перебросив ногу через золотой подлокотник своего трона и запустив руку в мягкие кудри Елены, своей жены, сидящей у его ног. Он кивает в пространство, слушая новости, и прикусывает губу, и не плачет, и не хмурится, и не смеется, а просто спрашивает, когда вестник замолкает: «А где сейчас Орест?»
Так новости добираются до Спарты.
На Итаке Эос смотрит в пол.
– Ты подумала, увидев паруса, что это Одиссей?
– Это было возможно.
– Ты надеялась?
– Надеялась? – слово кажется непривычным на языке Пенелопы, непонятная ей идея. – Что мой муж погиб?
– Или что он жив?
Страннее и страннее! Пенелопа перебрала столько вариантов, но вопроса о том, что делать, если Одиссей окажется жив, среди них не было.
Это открытие на миг веселит ее и в то же время печалит, но странная пляска чувств длится лишь мгновение, а потом она снова хмурится – она точно постареет раньше времени.
– Нет, я не надеялась.
Тихий стук в дверь – это Автоноя, она отбрасывает покрывало с лица, поскольку зашла в личные покои. На людях все служанки будут неделю носить покрывала или, если покрывал на всех не хватит, обмажут себе лица золой, добавив в нее что-нибудь, дабы не приходилось тратить лишнее время на подновление благочестивого вида.
– Госпожа Электра хочет с тобой поговорить, – произносит она негромко, и в ее голосе слышится предупреждение. В нем не звучит горечи по поводу смерти царя, лишь сокрушение о том, что должно за этим воспоследовать.
Глава 16
В комнате Электры, в которой раньше жила мать Одиссея, горит только один светильник. Он отбрасывает на стены резкие танцующие тени, впускает через черные углы мрак Аида. Одиссей почти пять лет назад встретил на берегах Стикса свою мать. Она слизывала с его пальцев кровь, впавшие глаза видели только красную жидкость, которую он ей предлагал, пока наконец, когда она немного насытилась, в ее пустом черепе не вырос заново язык и она не рассказала ему о скорби и о мертвых.
Пенелопа об этом, конечно же, не знает, а все, кто отправился с Одиссеем в землю ушедших, теперь сами стали лишь тенями, бродящими по полям почерневшей пшеницы. Но здесь сегодня ей кажется, что она чувствует на шее поцелуй мертвеца, и она спрашивает себя, не ее ли это муж.
Электра все еще в золе. Это свидетельствует о целеустремленной преданности, которая и раздражает Пенелопу, и внушает ей невольное уважение. Дочь Агамемнона на несколько лет старше Телемаха, но до сих пор не замужем: она ожидала, как сама говорила, чтобы отец выбрал ей мужчину и благословил ее. Хотя у нее есть общая кровь с Еленой, в честь ее красоты ни в одном дворце не напишут фрески. Она унаследовала от отца ястребиный нос, а от матери – упрямый подбородок, и ее профиль похож на согнутый лист металла.
Волосы у нее в тугих завитках, связаны очень крепко – сейчас так не носят – и слишком густы, чтобы быть послушными. Глаза огромные, но о мечтательных глазах ее брата поэты скажут, что в них есть очаровательная открытость, а у Электры поворот головы напоминает движение хищной птицы, ее глаза впитывают свет так, будто каждый рядом с ней – всего лишь дрожащий заяц. У ее отца были такие же глаза, но он научился поворачивать голову медленно, как лев, который решает, сожрать вас сейчас или в его желудке пока достаточно крови, а он сыт и не хочет нападать.
Электра худая как жердь, одета в серый хитон. В детстве она носила золотые браслеты, подаренные матерью, и та прижимала ее к себе так крепко, что Электра боялась переломиться, и шептала ей на ухо: «Ты будешь жить. Ты будешь жить, моя дочь, и никто не причинит тебе вреда».
Электре было пять лет, когда ее сестру Ифигению принесли в жертву на алтаре Артемиды окровавленной рукой отца. Она почти ничего не помнит о сестре – только редкие вспышки боли.
– Госпожа моя Электра, – говорит Пенелопа, усаживаясь напротив девушки в темной комнате. С Электрой прибыли две служанки, такие же пепельные, как она сама, и теперь по вялому мановению костлявой руки они исчезают. Непонятно, как обращаться к этой худенькой сгорбленной девушке. Она не царица, но теперь, когда ее брат Орест вот-вот станет царем Микен, она, по сути, сестра величайшего монарха всей Греции. И все же что такое в наше время сестра без мужа?
– Пенелопа… можно называть тебя Пенелопой? Мы ведь родственницы, верно?
Пенелопа улыбается и кивает.
– Хорошо, Электра. У тебя есть все, что нужно? Может, принести еще лампаду?
– Нет, спасибо, этого хватает. Твоего гостеприимства вполне достаточно.
Итака именно что достаточна. Это, можно сказать, девиз острова.
– Вся Греция скорбит о твоей потере. – Удачно, что царица может использовать эти простые слова. Таким образом задача по пролитию моря слез и вырыванию волос распределяется на множество разных людей, а твоей собственной красивой прическе не грозит непосредственная опасность расчленения.
– Я знаю. Моего отца любили.
Агамемнон – мясник Трои, который повел величайших мужей Греции на смерть в десятилетней войне по причине похищенной царицы. Поэты его точно любят; а когда кости станут прахом, а прах развеется над морем у руин сгоревшей Трои – в тот день любовь поэтов действительно станет единственным, что будет иметь значение.
Пенелопе нечего на это ответить.
Повисает молчание. Вместо него должна звучать светская болтовня. Пенелопа, хоть и умная, не очень умеет заниматься этим. Ей было позволено восемнадцать лет глубоко скорбеть по отсутствующему мужу, и это оказалось чем-то вроде подарка судьбы, приемлемым покровом ее молчания. Но в этой темной комнате должны быть соблюдены определенные ритуалы и действия, которые Пенелопа теперь пытается раскопать в памяти, вытащить из-под слоя беспокойных мыслей.
Она открывает рот, чтобы начать с какого-нибудь незначительного замечания: может, о том, какого хорошего быка забьют в честь Агамемнона; или, может, с какой-нибудь истории, рассказанной ей мужем, когда они были молоды, о чудесах, связанных с этим великим царем. Все истории Одиссея были про его молодость. Пенелопа не знала его старым.
Потом Электра говорит:
– Ты хочешь узнать, зачем мы прибыли?
Ох, боги, вот спасибо, думает Пенелопа, а вслух говорит:
– Любой из дома Агамемнона всегда…
– Ты хочешь узнать, зачем мы прибыли на Итаку? – перебивает ее Электра, что ужасно грубо. Но грубость здесь желанна, освежающа, благословенна. – Мы могли бы прислать гонцов. Многие люди, в том числе и великие цари, узнали новости от жалких рабов. Даже мой дядя Менелай получил их от любимого виночерпия. Ты хочешь узнать, зачем мой брат и я лично приплыли на Итаку, на остров, который… – она морщит нос, пытаясь подыскать слово, которое было бы точным, но притом не оскорбительным, – так далеко находится от сферы интересов Микен?