нно, слово за словом, как будто бы разбираясь в каком-то великом, неподвластном разуму предмете, она произносит:
– Кого заботят… матери?
Мать Афины мой муж проглотил в свое время живьем, чтобы она не родила ему дочь, но та все равно выбралась наружу через его череп, испачканная кровью и липкая от мозговой жидкости. Зевс по непонятной для меня причине сразу же полюбил девчонку, а Афина, со своей стороны, ни разу не упомянула про съеденную мать, чтобы не огорчать его неудобными вопросами.
Если бы я собралась съесть Афину, то повелела бы подать ее на подушке из фиников. Ноги можно было бы потушить, живот – обжарить в масле. Иногда эта мысль развлекает меня, но, если задуматься, наверняка у меня из-за нее будет несварение.
– Кого… кого заботят матери? – повторяет Афина, будто опробует слова и находит их подходящими. – Поэты не поют… о родах. Поэтам все равно, легко или трудно приходит к матери молоко. Единственная мать, о которой стоит говорить, – это та, что приветствует сына, вернувшегося с войны! Единственные песни, о которых помнят, единственные, что поются в царских дворцах, – это песни о мужчинах, добившихся славы! О воинах и героях, умирающих в бою, чтобы прославить свое имя! Кого колышут твои вшивые матери?!
– Похоже, я задела тебя за живое, – говорю учтиво, с удовольствием глядя, как багровеет ее шея.
Когда она в ярости, щеки у нее раздуваются, как у рыбы. Это она унаследовала от моего мужа, только у него еще вена на шее бьется и извивается, как выброшенный на берег угорь.
– Ты зачем сюда пришла, старуха мать? – рявкает она наконец. – Твой муж заподозрит тебя в большом неблагоразумии, если увидит, что ты тут ошиваешься.
На Олимпе, обратись она ко мне в таком тоне, я бы повернулась к Зевсу и пронзительно вскричала: «Ты что, позволишь ей так разговаривать с мной?!» – а потом – к Посейдону, который презирает ее чуть ли не больше моего, и заплакала бы, и вопросила бы: «Почему все мои братья оставили меня?» – и они бы смутились, и почувствовали себя неудобно, и сказали бы Афине, что она плохо себя ведет, и на несколько недель, пока страсти не улягутся, она бы удалилась дуться куда-нибудь на восточные острова под видом пастуха, а я бы лежала, и несколько нимф разминали бы мне ступни и обмахивали опахалами мое лицо, пока мне не надоело бы слушать их бесконечную болтовню. Нынче я считала бы это победой.
Но сегодня на Итаке только смертные, а они не понимают слов богов.
– Может, я присматриваю за семьей Одиссея. Может, кто-то должен.
Афина скалится от отвращения.
– Я защищаю семью Одиссея. Я его защитница.
– Его, а не их. Ты видела этот зал? Какую именно защиту ты им даешь? Бормочешь на ухо какому-то египтянину? Насылаешь колики на жениха, который переел кабанятины?
– Их время придет. Одиссей вернется.
– Ах, Одиссей вернется! Ну тогда все в порядке. Я так рада, что у тебя все под контролем.
– Я могла бы рассказать Зевсу про твое неразумие, – рычит она.
Я наклоняюсь к ней, и во мне все еще есть тень, частичка того огня, что дается только молитвами истекающих кровью женщин, молящихся, чтобы не умерло их новорожденное дитя.
– А я – своему брату Посейдону, который любит меня почти так же сильно, как презирает моего мужа, и, хотя нас и покарают за это, мы могли бы вздыбить моря и утопить малютку Одиссея, скормить его медузам. Я готова была бы понести кару назло тебе.
Афина – богиня войны и мудрости. Я видела, как она поднимает копье с печалью в глазах, словно говоря: «Ну что ж, я ведь хотела оказать тебе милость, но ты слишком глуп, чтобы жить», и когда этот миг настает, ее уже не остановить, нет надежды на искупление или спасение. Когда имеешь дело с пламенеющим Аресом, то, по крайней мере, можно молиться, чтобы сердце его, воспламенившись, после растаяло.
Мгновение мы стоим друг против друга. Мы могли бы взбеситься – о, мы могли бы разнести этот остров и его стены по камешку, меряясь божественностью, не уступая друг другу, – но кто увидит? На Итаку обратятся глаза Олимпа, и меня наверняка накажут за то, что я вмешалась в дела людей – в мужские дела, сказал бы мой муж, в дела самих мужчин, а не каких-то там матерей! – но и Афине вряд ли придется лучше. Хоть она и поклялась блюсти девственность, ночами я замечаю, как она смотрит на остров Калипсо и по ее алым приоткрытым губам пляшет язычок, пока Одиссей стонет в жемчужной постели нимфы. Если какой-нибудь богомуж увидел бы ее взгляд, что он сказал бы? Какое насилие приказал бы совершить Зевс, если бы понял, что его дочь все же не чужда эротики?
На миг я забываю, как ненавижу ее самодовольное лицо, и хочу шепнуть ей на ухо: «Давай я пришлю кого-нибудь в твою постель. Не хочешь мужчину – возьми женщину. Боги не в состоянии постичь, что мы можем получать чувственное наслаждение, когда рядом нет мужчины, чтобы это наслаждение доставить. Это не нарушение правил, это так… развлечение, не больше. Вот. Чувствуешь что-то вот здесь? Разве ты не хочешь почувствовать побольше? Деметра и Артемида, даже скучная старая Гестия знают, о чем я говорю. Под покровом тьмы, безлунною ночью, мы вытворяли нечто такое, вскрикивали в таком экстазе, что если бы наши мужчины услышали это, то сам Зевс усомнился бы в собственной хваленой мужской силе. И ты так могла бы, Афина, если бы на миг бросила думать как мужчина».
Мне кажется, я вижу что-то у нее в глазах, как будто она оценивает все, что стоит между нами. И то, что стоит над нами: мужские глаза, следящие за каждым нашим движением. Потому что она вдруг откидывается назад, отворачивается, подняв подбородок, будто тут все в порядке и будто все в мире в порядке.
– Смотрю, прибыли дети Агамемнона, – говорит она, спокойная, как море.
– Прибыли.
– Ищут мать, конечно.
– Конечно.
– Ужасное преступление, когда сын убивает мать, но преступление также и сыну не отомстить за убийство отца. Интересно, как Оресту удастся сочетать это в своем сердце.
Я пожимаю плечами. Меня не заботит, как и удастся ли вообще.
– Ты ведь любила Клитемнестру, я помню. Она вела себя как сам Зевс. Издавала указы. Судила. Шествовала по дворцу, и все кланялись ей в ноги. Брала любовников, которые посвящали себя не только своему, но и ее наслаждению. Сколько раз она молилась тебе, чтобы ее муж не вернулся? Некоторые из ветров, которые не давали Агамемнону возвратиться к родным берегам, мне кажется, исходили не от трезубца Посейдона. Твой брат, властелин морей, знает, что ты перехватывала у него северный ветер? А твой муж?
Я ничего не отвечаю, но ей хватает совести не улыбаться.
– Ты сама знаешь, что Клитемнестре придется умереть. Орест станет царем, великим человеком. Так будет.
– У тебя слабость к убогим молодым людям, да? Как ты думаешь, поблагодарит ли богов Орест за то, что они повелели ему убить мать? Считаешь, что легок будет венец на его толстом черепе, когда это будет сделано?
– Его имя воспоют поэты, и я буду рядом с ним. – Ее глаза устремляются на мальчика, сидящего у ног Ореста, и в них проскальзывает блеск, который мне не нравится. – И рядом с Телемахом.
– Похоже, на этот раз нам с тобой для разнообразия нужно одно и то же. Я не враг Одиссею.
– Но подруга Клитемнестре.
– Я подруга всем царицам. И Пенелопе – тоже.
– Пенелопе? Пенелопа не… – Афина смотрит на женщину, молча сидящую в дальнем углу.
Может быть, мне стоило помолчать. Афина с несвойственной ей отрешенностью на лице рассматривает жену Одиссея, будто видит ее впервые. Нос дергается, словно ей встретилось что-то непривычное. Она встает с места – нищенские лохмотья висят на ней слишком свободно, а вокруг нее начинает светиться небесная аура, и даже недовольные женихи бросают на нее взгляды, и глаза их невольно обращаются кверху: взоры их слепы, но сердца видят отблеск Олимпа.
А потом она исчезает во всплеске золотого тумана, и я поспешно накладываю заклинание на мутные глаза, видевшие это, чтобы они не ослепли от зрелища божественности, чтобы забыли, что видели ее.
Как это похоже на Афину! Вечно за ней другие должны разгребать. Боюсь, мне придется столкнуться с ней снова до конца этой истории.
Глава 20
Рядом с храмом Артемиды есть лощина, она запрятана за кривыми деревьями, глубоко в лесу, куда ходят только дикие звери. Оттуда течет в море ручей: он так часто скрывается под камнями, что его источник обнаружить очень сложно. Лощина прикрыта от ветра высокими шершавыми скальными стенами, хотя сердитый голос может донестись из ее верхней точки до самого края острова.
Именно сюда приходят женщины.
Собрала их Семела: по всему острову ее слова шепотом передали женщинам Урания и ее услужливые родственники. Забытым женщинам послала она свое сообщение: незамужним дочерям мертвых отцов, вдовам потерянных мужей. «Приходите, – говорила Семела, – не бойтесь. Вы можете кое-что сделать».
Сегодня приходит и Теодора, дочь сожженной Фенеры, поднявшись с грубой лежанки в сарае, что стоит рядом со скрытым за листвой храмом, закинув лук за спину. У Теодоры нет дома, нет семьи, нет мужчины. Она идет вслед за женщинами в ночь.
Она идет, находя путь по приглушенному свету лампад и яркому свету звезд, в самую середину острова, туда, где лес черен, а воздух теряет привкус соли; туда, где могут рычать медведи или выть волки; она идет к роще, обрисованной огнем костра, где ждут женщины. Некоторых она вроде бы знает: вот Семела, вот ее дочери; вот жены, которые говорят: «Он просто пропал без вести, просто пропал»; вот матери, которые, напрягая руки и упрямо задрав подбородок, продолжают трудиться и отворачиваются от отчаяния и горя. На Итаке иначе нельзя. Надо просто продолжать трудиться. Сегодня собралось сорок женщин. Завтра будет больше.
В середине прогалины стоит другая женщина, одетая в обрывки шкур, на талии пояс, на поясе ножи. Она оглядывается, оценивает это пестрое будущее войско брошенных и потерянных, осматривает их оружие: топор лесоруба, нож рыбака, серп хлебороба, лук охотника. Непохоже, чтобы она осталась недовольна.