«Ну, слушай, ты отдал Артемиде дочь Агамемнона, а мне почему нельзя взять спутников Одиссея?!» – надулся Гелиос, когда моряки зарезали его священных быков, и действительно, а почему? Мой муж позволил отцу убить собственного ребенка ради случайно загнанного оленя – так что отдать Гелиосу, с которым и так всегда сложно, жизни последних мужчин Итаки показалось только справедливым. Вот так, по недомыслию, и создаются опасные прецеденты, когда царь богов занят тем, что разглядывает грудь какой-нибудь смертной, вместо того чтобы править как положено.
– Артемида – поистине великая богиня, – соглашается Пенелопа, думая, в свою очередь, о том, насколько гибок термин «величие». – Защитница женщин.
Анаит не смотрит на Пенелопу, перекатываясь с пятки на носок.
– Ну, защитница женщин. Да.
– И ее храм – это святилище, которое мужчины не посмеют тронуть.
– Богиня уничтожит их, – отвечает чопорно Анаит, и она, вполне вероятно, права. Афина обожает, когда какой-нибудь мускулистый воин в бронзовых латах стоит на коленях перед ее святыней, а когда на ее алтаре мужчина изнасиловал женщину, то именно женщине в наказание за такое святотатство она вырастила змей на голове вместо волос. Вот такая у нас мудрая Афина. А Артемида… Артемида гораздо меньше влюблена в мужские качества.
– Тебе… требуется убежище?
– Нет. Пока нет.
– Но… может потребоваться?
– Надеюсь, до этого не дойдет. У меня есть союзники на Кефалонии, которые, я надеюсь, помогут мне, если станет… сложно.
– Я слышала, гавани закрыты.
– Есть и другие способы добраться до Кефалонии, не только через гавани. На острове полно бухточек и скрытых мест, где можно держать небольшой корабль, быстрый, с парусом и веслами, с которыми управится женщина. Люди Фенеры это понимали.
Анаит кивает и, поскольку ей нечего сказать, ничего и не говорит.
Пенелопа прикрывает глаза, произнося куцую молитву – она почти не колышет воздуха этого маленького святилища. Я наблюдаю, как ее молитва возносится, словно пыль в солнечном луче, потом она встает, быстро пожимает руку Анаит, на миг кажется, что поклонится ей, а после разворачивается и поспешно покидает святилище под сенью листвы и хвои.
Эос стоит снаружи, ждет.
– Ну, как прошло? – спрашивает она тихонько, но Пенелопа подносит палец к губам и молчит, пока они не отходят от храма настолько далеко, что долину закрывает выступ леса и их не услышит никто, кроме богов.
– Очень хорошо, – говорит она наконец. – Если повезет, то к закату половина острова будет знать про нашу лодку.
Глава 23
Вечерняя встреча в галерее. Электра все еще в сером. Пенелопа закутана в покрывало. Ей пока удавалось избегать столкновения со своей микенской родственницей – вместо этого Пенелопа посвящала все внимание Оресту. Но Электра изучила галереи дворца, нашла даже оружейную, где хранится лук Одиссея, и разузнала о привычках его обитателей.
– Если она пошла в мать, то захватит оружейную, наставит на нас копье и будет требовать того, что ей надо, – предупреждает Эос.
– Если она пошла в мать, то зачем ей оружейная? Она возьмет мясницкий нож на кухне да и перережет нас всех во сне, – поправляет ее Автоноя, с сочной улыбкой снимая кожицу с фиги.
Теперь Электра стоит перед Пенелопой, за спиной у каждой – маленький отряд служанок под покрывалами. Рядом с царевной к стене жмутся Орест и Пилад, как будто они не могли решить, обогнать женщин или отстать, и в итоге оказались зажаты рядом с ними. Галерея слишком узка для такой неуклюжей процессии. Первой пытается сгладить неловкость Пенелопа и спрашивает, придавая голосу выражение, среднее между тревожным и мягким:
– Как идут поиски твой матери, добрая сестра?
А Электра рявкает:
– Плохо!
Тут же натягивает на перекошенное лицо улыбку и голосом, сладким, как нектар, повторяет:
– Плохо. Нам придется обыскать святилища, а может быть, даже сам дворец.
– Безусловно, обыскивайте дворец, безусловно! Но святилища! Разве это не разгневает богов?
Стоящий рядом с Электрой Орест кивает. Он все знает о том, как разгневать богов, его семья знаменита этим. Электра тоже знает, что ее род проклят, но считает, что раз уж ты проклят, то хуже все равно не будет, так что пошло оно все к Аиду. Что еще могут сделать им боги?
Маленькая моя, шепчу я ей на ухо, мы еще даже не начинали.
– Может быть, нужно больше людей, – задумчиво говорит Электра. – Может быть, попросим дядю прислать людей из Спарты, воинов, чтобы полностью закрыть выход с этих островов.
– Какая прекрасная мысль, – щебечет Пенелопа. – Я пошлю к Нестору на Пилос и ко всем царям Греции. Я уверена, что все, у кого доброе сердце и благородный дух, хотят, чтобы это дело завершилось успехом.
Улыбка Электры тонка, как кинжал, который ее мать вогнала в сердце ее отца, остра, как лезвие, убившее ее сестру. Она кивает Пенелопе, а та делает шаг в сторону, чтобы пропустить ее.
Вечером – унылый пир.
Орест ест только тогда, когда Электра кормит его. Она держит перед ним блюдо, подцепляет хлебом мясо, просит его: «Ешь, милый брат, ешь», и он молча съедает то, что она ему дает.
Два микенца за его спиной осматривают зал так, будто думают, что Клитемнестра переоделась и теперь, притворяясь одним из женихов, сидит здесь, пытаясь заполучить руку Пенелопы.
Поэты поют песни об Агамемноне, о его величии, его мощи, его невероятной силе. Один заводит было песню, в которой упоминается, как отец Агамемнона убил детей своего брата, а потом угостил его ими на пиру – так он стал вторым в этой семейке, кто подал на стол собственных родичей, – но, оценив настроение толпы, быстро перескакивает через эту часть.
Служанки ходят по залу, молча услуживая сгорбившим широкие плечи мужчинам.
Поэты не поют о женщинах.
О, когда-то, когда-то они провозглашали мое имя, поднимали ввысь образ благословенной богини-матери, с круглым животом и вздымающимися грудями, они впивались пальцами в землю и взывали: «Матерь, Матерь, Матерь!» Но однажды мой брат Зевс утомился своими трудами в делах смертных и богов. Он увидел то, что есть у других, и захотел себе еще больше – хоть его и без того считали великим, громовержцем, повелителем молний. Но он думал иначе. Изобилие даров у других уменьшало его собственное богатство. Честь, оказываемая другим, ему казалась уроном его собственному величию. Быть великим среди равных ему казалось мелким и обычным, и потому он возвысил себя – а поскольку ему, отцу богов, подниматься выше было уже, в общем-то, некуда, то ему при необходимости пришлось для этого унижать других.
Поэты не поют о женщинах, а женщины поют только на похоронах или вдали от мужчин.
Но когда пир закончен и воздух темнеет, пока дремлют поэты, а громовержец храпит под золотым небом, я буду петь, и вы услышите мой голос. Пойдемте со мною; заглянем в сердца молчаливых служанок, пока мужчины Итаки и Микен спят в пьяной роскоши.
Эос было тринадцать лет, когда Одиссей вручил ее Пенелопе в качестве свадебного подарка. Некоторое время Пенелопа держалась отстраненно и холодно, изо всех сил стараясь быть царицей. Но потом пришло время рожать Телемаха, и, пока она кричала, Эос держала ее за руку, а Урания – за ноги; а если какая-то женщина столько времени смотрела тебе в раскрытую вагину, то остается лишь одно: либо прогнать ее и сделать вид, что ничего не было, либо преодолеть себя и признать, что между вами возникла связь, которая крепче кровных уз.
Эос поклялась, что никогда не будет иметь детей. Соответственно – подобно Афине – она поклялась никогда не иметь и мужчины, но, в отличие от моей падчерицы, находит другие способы развлечься в прохладные зимние ночи.
Автоноя прислуживала во многих домах, прежде чем ее купила Пенелопа, и про нее говорили, что она на любителя. В глазах ее был вызов, а в словах – острота, которые часто кончались битьем. Хотя в тех краях, где чтили законы, мужчинам было запрещено трогать принадлежащую им рабыню без ее согласия, но за соблюдением запрета никогда не следили очень пристально; и если бывшие хозяева хотели посеять свое семя в ее животе, то из этого выросла лишь месть, месть, ярость и месть.
– Чего ты хочешь? – спросила Пенелопа после того, как Автоноя в миг исступленного вызова чуть не выцарапала глаза одному мужчине, и Автоною поразил этот вопрос: ей никогда не приходило в голову задать его, и она понятия не имела, как на него ответить.
– Власти, – бросила она наконец. – Власти, как у тебя.
– Как ты ее получишь?
– Может быть, на мне кто-то женится?
– Именно так ты намерена действовать?
Автоноя заколебалась. Было непривычно думать о том, чего же она хочет; но еще непривычнее – рассуждать о том, как она этого достигнет. Тогда Пенелопа сказала:
– Поверь царице: нет у нас, женщин, власти мощнее, чем та, которую мы забираем тайком.
Именно тогда я поняла, что люблю Пенелопу. Я не думала, что смогу полюбить ту, которая казалась из всех цариц Греции самой смиренной и кланялась мужчинам ниже всех. Я ошибалась.
Меланта не возражала, чтобы ее продали Пенелопе. По крайней мере, во дворце Одиссея ее неплохо кормят, дают два выходных дня из восьми, у нее есть одежда из довольно приличной ткани и собственная постель. К тому же она тоже учуяла запах власти, и, хотя сама не знает этого, неспособна постичь, но в ней родился голод, который однажды придется утолить.
Феба была рождена рабыней; ночью она молится Афродите; ей нравятся прикосновения мужчин, которые стараются сделать приятно, и однажды она поймет, что молиться ей нужно мне. Афродита – богиня юных и тех, кто еще не познал потерь.
Эвриклея была кормилицей младенца Одиссея, и Антиклея очень любила ее. Когда на Итаку прибыла Пенелопа, Эвриклея взлохматила ей волосы и сказала: «Ни о чем не беспокойся, тетя Эвриклея все уладит!» – а потом кормила Телемаха сладкими пирогами, несмотря на запреты матери, и разрешала ему вылизывать миски из-под меда, и щипала его за щеки, и говорила что-нибудь вроде «не слушай маму, пусть себе ругается, а ты у меня самый лучший!», пока наконец Пенелопа не ворвалась в комнату Антиклеи и не вскрикнула: «Прогони ее сейчас же!»