чтобы оказаться в третьих-четвертых рядах: «Извините, извините за опоздание, опять колесница в грязи застряла, бесполезная колымага!»
Вспоминая все это, вечером Телемах рычит, упражняясь под руководством Пейсенора, в соответствии с традицией; рычит, чтобы показать, что он воин; однако утром, до того, он примеряется и изо всех сил пинает Кенамона по незащищенному колену, но промахивается и вместо этого заряжает ему в пах.
– Ой, прости, пожалуйста, ой… прости-прости! – бормочет он, но втайне доволен тем, как вышло.
А ночью, хотя церемониальный траур окончен, женихи сидят притихшие под взглядом Электры, восседающей на высоком сиденье, а луна растет, но Клитемнестра не найдена.
В один из вечеров, когда луна уже почти полная, Андремон хватает Леаниру за руку.
– Ты что, во имя Аида, вытворяешь? – рычит он. – Она на меня даже не смотрит. Ты сказала, что заставишь ее поговорить со мной! Ты сказала, что можешь…
Леанира не знает, что думать. Она выдергивает руку, трет ее. Ее и раньше, конечно, хватали, били и дергали. Физическая боль – ерунда. Но ведь это человек, который поклялся быть с ней, теперь же его глаза в свете огня кажутся красными, а женихи ждут за полуоткрытыми дверями, и воздух в галереях дворца липкий и прохладный.
– Она с тобой встретится. Она встретится с тобой скоро.
Он качает головой, отворачивается. Разочарован, не сердит. Опечален ее неудачей, ведь он так высоко ее ценил.
В небесах растет луна.
В одной из бухт спрятана лодка, о которой знают лишь несколько женщин на Итаке.
По крайней мере, раньше знали лишь несколько: Урания, Эос, Автоноя – те, кому доверяют в доме Пенелопы.
Потом про нее узнала Анаит, жрица Артемиды, и шепнула про это в строжайшей тайне послушнице, которая вполголоса передала своей сестре, та тут же рассказала их матери, а она поведала двоюродной сестре, которая поделилась с подругой, а та, вы не поверите, торгует рыбой, и, в общем, через очень короткое время…
Чтобы спуститься к воде, надо сползти по веревочной лестнице, переброшенной через край обрыва. Это опасно. Но если добраться до берега, то там есть черные камни, по которым можно ступать очень осторожно, кое-как придерживаясь за просоленные бороды висячих водорослей и скользкую слизь. Бухта очень тесная и не нужна никому, кроме самых нищих контрабандистов, а рыбачки не ходят в нее, потому что до нее чрезвычайно сложно добираться. Иногда дети ловят тут крабов, а тот, кто отважится пробраться сюда, может, пройдя чуть дальше, за поворот берега, набрать толстых вкусных моллюсков со скальной стены залива, в которую колотят волны.
Лодка принадлежит Урании. В нее помещаются десять человек, шестеро из которых – гребцы. У нее заплатанный треугольный парус и запас сухого мяса и чистой воды, и она достаточно крепкая, чтобы даже при противном ветре донести желающих с Итаки на Кефалонию, где можно найти, например, союзников или убежище. Обычно Урания держит ее на виду, ее женщины выходят на ней в море и возвращаются с неплохим уловом. Иногда она лежит на берегу, у конца тропинки, спрятанная за высокими зелеными кустами, упрямо цепляющимися за мосластые холмы Итаки, словно пальцы эринии, и готовая унести прочь встревоженную царицу, которой срочно понадобилось обратиться в бегство.
Сегодня она в бухте, снаряженная как раз для такого поворота событий, – темное угловатое пятно в темноте ночи.
К краю скалы подходит завернутая в грязную накидку женщина.
Ей отвратителен запах собственного тела. Ей отвратительны колючки, царапающие ее ноги. Ей отвратителен вкус рыбы и запах соли. Ей отвратительна темнота и неровная каменистая тропинка, а больше всего ей отвратителен этот проклятый остров. Этот мерзкий, проклятый островишко, она его презирает. Если бы у нее был выбор, она ни за что не оказалась бы здесь, но все корабли, идущие на запад, обязательно останавливаются на Итаке.
Она несет в руке украденный факел и мгновение шарит руками по земле в поисках свернутой лестницы. Когда находит, не сразу верит, что воспользоваться придется именно этим; проходит немного влево, потом вправо и, не найдя иного способа спуститься, сбрасывает ее вниз, слушая, как внизу море шлепает, хлюпает, возится на каменном ложе; застывает, прикидывая, правильно ли поступает, прикрывает рукой пламя, которое пытается погасить ветер.
Задача – как спуститься и одновременно не дать ветру задуть огонь. Женщина садится на край скалы, вытягивает одну ногу, тут же втягивает обратно. Так не получится. Она перекатывается на живот, свешивает ноги, пытаясь нащупать веревку, рычит: «Как же, во имя всего… Что за… это самое идиотское… Ненавижу этот проклятый остров, ненавижу…»
Хруст сухого дрока слева – и она замолкает. Вскакивает, поднимая факел, как оружие, ищет на поясе маленький нож. Он остался у нее, хоть все остальное и отнято; и она готова пустить его в ход.
В тенях стоит Семела, рядом с ней – ее дочь Мирена. Старуха вежливо покашливает, опираясь на топор. Мирена, дочь давно умершего отца, которого не помнит, смотрит с учтивым любопытством, сжимая пастушеский посох, и хмурится, будто пытается понять, что это за особа такая, которая не умеет пользоваться лестницей. Потом еще одна женщина, и еще одна, и еще три выходят из мрака. Среди них Теодора из разрушенной Фенеры, ее стрела наложена на тетиву, а в лице что-то такое, чего в нем не было, когда она просто охотилась на зайцев.
Мгновение женщины стоят, глядя друг на друга, слушая, как бьется о скалы западный ветер. Потом та, что в обносках, опускает свой факел, сплевывает на землю, поднимает глаза и бормочет:
– Вот же не везет.
Глава 25
Они встречаются на хуторе Семелы.
Как и вся Итака, хутор скромен, но все же скромность его не совсем подлинная. Женщины этого дома были вынуждены отложить чинные женские дела и стать предприимчивыми в области ремесла и производства. Так, совсем неподалеку живут две освобожденные рабыни, которые невероятно искусно плавят олово и свинец, а на другом конце хуторской земли – бывший батрак, который как-то раз споткнулся, идя за плугом, покалечился, но зато, пока выздоравливал, придумал несколько занятных способов применения навоза.
Женщина в лохмотьях сидит на низком табурете у огня. Волосы ее растрепаны, но она все же постаралась изобразить высокую прическу и пустить несколько темно-каштановых кудрей мягкими локонами по сторонам от исхудавшего лица. Говорят, что она вылупилась из яйца, и действительно что-то лебединое: в длинной шее, молочной белизне кожи, огне янтарных глаз, которыми она оглядывает помещение, – выдает в ней дочь Леды. Ей ни к чему красить лицо свинцовыми белилами и купаться под вечер в меду. У нее волевой подбородок отца и полные, плотно сжатые губы матери, а ее руки – поверьте, у нее невероятно красивые, совершенные руки, которые, лежа на ее коленях, похожи на покоящиеся перед боем знамена: изящные тонкие пальцы, ногти крепкие и здоровые, кожа буквально светится изнутри, ведь она столько лет умащивала ее маслом и не выходила на солнце.
На поясе Семелы висит нож. Он тонкий, красивый – не орудие землепашца. Семела отобрала его у этой женщины: та вопила, пиналась и кусалась, а теперь сидит так спокойно, как будто ничего и не было и все предельно обычно. Она ждет и не снисходит до разговора со своими стражницами, просто сидит, высокая и спокойная. Мне часто приходилось так ждать, готовясь развернуться к мужу и воскликнуть, гордо защищаясь: «Но ведь малютка Геракл задушил тех змей, так зачем же ты на меня кричишь?» За гордостью, конечно, следует смирение, когда ты срываешься, и рыдаешь, и цепляешься за край его плаща; но это нужно делать не сразу, нужно дать мужчине почувствовать: он тебя сломил, ты действительно поняла, что была неправа.
Первую часть она освоила – гордый ответ, вспыхивающие гневом глаза, и было время, когда Агамемнон, который сам был таким, находил это обворожительным. Но ни она, ни он так и не освоили вторую часть, а потому их брак, скажем так, не задался.
Приходит Пенелопа: глаза у нее немного мутные, потому что ее только что разбудили, на плечи наброшен плащ грубой ткани, она немного запыхалась. Она стоит в дверях, вокруг нее звезды, которые то и дело гасят летящие облака, а вокруг лодыжек завитки стелющегося тумана. Мгновение женщины смотрят друг на друга, потом Семела, которая уже очень давно не спала, резко спрашивает:
– Ну? Это она?
– Да, – отвечает Пенелопа. – Это Клитемнестра.
– Привет тебе, уточка, – говорит Клитемнестра.
– Привет тебе, сестра, – бормочет Пенелопа, оглядываясь в поисках еще одного табурета. Женщины не сразу понимают, а потом Мирена, сообразив, вскакивает с места и предлагает царице свое сиденье, та с улыбкой принимает его, а дочь Семелы встает у стены, сложив руки на груди, слегка сбитая с толку присутствием в своем доме такого количества цариц.
– У тебя дрок в волосах.
– Проклятый остров! – выпаливает Клитемнестра, пытаясь распутать свалявшиеся пряди. – Ты, девочка! – властный жест в сторону Мирены, которую, как видно, сочли способной подчиняться. – Помоги мне!
Мирена смотрит на Пенелопу, та слегка качает головой.
– Эос, помоги, пожалуйста.
Эос делает шаг от двери, ставит на пол светильник, подходит к царице Микен, бестолково дергающей себя за волосы, и начинает осторожно разбирать ее пряди.
– Эос великолепно справляется даже с самыми непослушными волосами, – объясняет Пенелопа, глаза ее поблескивают в свете огня, – кроме прочих ее достоинств. Семела и ее дочери – хозяйки этого дома, а ты – их гостья, и тебе пристало бы вести себя соответственно обычаю.
– Я думала, гостеприимство на Итаке священно.
– Так и есть. Именно поэтому Эос помогает тебе распутать волосы.
Клитемнестра смеется – «ха!» – громкий, резкий звук, похожий на гогот лебедя, который, как говорят, породил ее.
– Ты меня долго искала, уточка Пенелопа.
– Ты должна радоваться, что тебя нашла я, а не твоя дочь.