И вот оно, вот оно.
Кто-то, видно, нашептал ему на ухо: «Агамемнон, насчет твоей жены…»
Кто-то, наверно, сказал ему, что, пока его не было, она сидела на его троне, говорила его голосом и те, кто задавал поначалу вопросы относительно этого, быстро перестали их задавать. Она была женщиной и правила как царь, а теперь – вот оно, к тому и шло – он поднимает ее, швыряет на кровать, и, хотя она кричит, царапается и пытается воткнуть ему пальцы в глаза, он все равно сильнее. Он всегда был сильнее.
Закончив, он лежит, задыхаясь, на липкой простыне, доказав ей то, что хотел, наилучшим известным ему способом.
Эгист шлет весть из-за стен дворца: я уже иду, я уже иду, я соберу воинов, и мы возьмем свое…
Но он не приходит.
Агамемнон призывает назад своих изгнанных друзей, воров и лгунов, которые ограбили его дворец, пока его не было, льстецов и негодяев, которые шептали медовые речи и попирали закон. Он раздевает Клитемнестру догола перед ними и говорит: «Проси у них прощения» – но, когда она не просит, не склоняется, он кидает ее себе на колено и избивает до крови, а Эгист не приходит.
И потом, однажды вечером, когда он отвернул ее лицо к стене и растянул в стороны ее ноги: «Шалава, проклятая шлюха, проклятая шалава, я царь, я царь, я царь!» – как только он закончил и лежал там, потный, воняющий вином и потрохами, она встала, чтобы помыться, чтобы оттереть его от себя, и увидела на серебряном блюде нож, которым иногда резала фрукты. Тот самый кинжал, что был ее свадебным подарком.
И перестала вытираться, потому что скоро придется мыться снова.
И взяла нож.
«Ты выглядишь как проклятая…» – говорит он, но предложение не будет закончено.
Она делает это.
Не ради сына, убитого во дворце Тантала.
Не ради дочери, зарезанной на алтаре Артемиды.
Она делает это той ночью, в отчаянии и лихорадке, ради себя.
Только ради себя.
Я люблю тебя, шепчу я, а по ее рукам течет кровь.
Я люблю тебя, говорю я, а Эгиста вызывают из его убежища, и он в ужасе смотрит на труп. «Что ты натворила?» – спрашивает он, и у нее нет ответа.
Я люблю тебя, бормочу я, а она бежит. Ты любима царицей богов. Ты освободилась, ты летишь через ночь, как луна, ты справедливость, ты возмездие, ты праведное лезвие во тьме! Ты моя Клитемнестра.
Через несколько дней Орест бросит то копье, что оборвет жизнь Эгиста. Он станет первым человеком, которого убил ее сын.
Я люблю тебя, выдыхаю я, а Клитемнестра сидит, неподвижно и молча, в итакийской ночи. Я продеваю свои пальцы в ее, и ловлю рукой руку Пенелопы, и связываю их с собой и друг с другом в этом тихом месте. Мои царицы, шепчу я, и солнце пронзает восточный горизонт. Не бойтесь.
Снаружи, в выцветающей ночи, кричит сова, и я на миг чувствую присутствие другой, улетающей на оперенных крыльях.
Глава 26
В темноте за хутором Семелы ждет Приена. Теодора из Фенеры стоит рядом с ней с луком за спиной. Урания, начальница соглядатаев, стоит чуть поодаль с одной из своих служанок. Есть там и другие – вглядитесь повнимательнее в темноту и увидите их: вдов, сирот, незамужних девушек и потрепанных жизнью рыбачек. Царица позвала их, и они пришли, и теперь молча ждут и смотрят в полутьме, как Пенелопа приближается вместе с Эос.
Пенелопа берет руки Урании в свои, шепчет ей на ухо. Старуха кивает, жестом показывает своим женщинам, что они могут идти; от них больше ничего не требуется. Скоро потребуется снова.
Потом царица подходит к Приене. Воительница не кланяется ей. Она не оказывает почестей ни женщине, ни мужчине. Пенелопа останавливается за несколько шагов и смотрит на Приену при тусклом свете лампад, смотрит на клубящуюся вокруг них тьму, на глаза, полускрытые в тени. Наконец говорит, достаточно громко, чтобы услышали все:
– Приена. Воевода.
Приену еще никто не называл воеводой. В ее племени не было необходимости в подобных титулах. Все и так понимали свой долг и свое место, этого не нужно было растолковывать в историях, которые сильные навязывают слабым. Но это Греция, у слов здесь есть собственная власть.
– Царица, – отвечает она, не уверенная, что обращаться надо именно так, но ей все равно. А потом добавляет: – Так это жена Агамемнона.
Пенелопа глядит на небо, на садящуюся луну, на серую полосу на горизонте, потом делает небольшое движение рукой в сторону, показывая, что им нужно пройтись вдвоем и поговорить потише.
– Да, это она.
– Она правда это сделала? Она его убила? – Приена не может скрыть восхищенного трепета в голосе. – Он и правда был в бане, голый, как рассказывают? Она правда выпила его кровь? Она правда съела его мужской…
– Эти вопросы я ей не задавала. Как идет обучение? Скоро полнолуние.
Приена пожимает плечами: это и так ясно, поэтому нет смысла отвечать.
– Разбойники приходят в полнолуние, – добавляет Пенелопа, глядя, как блеклый свет играет на лице Приены, стараясь увидеть знак в ее глазах. – Женщины будут готовы?
Приене не приходится долго обдумывать ответ: пнув камешек, попавший под ноги, она отвечает:
– Нет.
Пенелопа одергивает себя, не дает себе зашипеть, хочет возразить, вспоминает, что нельзя. Она терпелива. Она все время напоминает себе об этом. Быть терпеливым – это чувствовать жгучий гнев, бессильную злобу, яриться и хотеть махать кулаками на несправедливость мира и все же – и все же – держать язык за зубами. Это она точно знает о терпении, хотя никто, похоже, не понимает, как жжет оно ее грудь. Так что она говорит:
– Очень хорошо. Возвращайся к работе. Хорошего тебе дня.
– Царица, – выпаливает Приена, прежде чем Пенелопа успевает уйти. – Эта Клитемнестра.
– Что?
Приена встает чуть прямее, двумя пальцами правой руки прикасается к сердцу.
– Я буду молиться за ее благословение и благополучие.
Приена уже очень давно не молилась. «Молись мне, молись мне! – шепчу я ей на ухо, когда женщины уходят. – Молись мне, моя огненная, молись Гере!»
Приена не слышит. Ее сердце закрыто для всех, кроме госпожи востока, которая купается в огне утренней зари.
Утром у ворот дворца стоит Анаит, уперевшись в землю ногами, как ясень корнями.
– Жрица Артемиды, как чудесно, что ты посетила нас, – пронзительно восклицает Автоноя. – Пожалуйста, заходи.
Анаит мрачно смотрит на нее, на дворец, на город вокруг, как будто подозревает, что все это – какая-то ловушка, потом наконец неохотно перешагивает порог. Она не пьет предложенное ей вино, не садится на предложенное кресло, а стоит, сложив руки, женщина-ствол, почти целый час, пока мимо нее тянутся с мутными рожами похмельные женихи, а потом наконец появляется Пенелопа.
– Добрая жрица, – нараспев произносит царица. – Твое посещение – честь для нас.
– Нет, не честь, – отвечает Анаит. – Люди не такие.
– Пожалуйста, давай поговорим наедине.
Они говорят, несколько неловко, перед маленьким домашним алтарем Гестии, где находят время молиться только женщины. Моя сестра – слишком скучная старая дева, ее не волнует, что перед ее святилищем стоит, будто так и надо, чужая жрица. Вот если бы на алтаре, перед которым ведет беседу служанка Артемиды, стояла моя статуя, я бы наслала на нее бородавки.
– Ну где она? – шипит Анаит.
– Если под «ней» ты подразумеваешь мою двоюродную сестру, то она в полной безопасности.
Анаит фыркает. Она не вполне понимает, что ей делать с этими неожиданными сведениями, и не приготовила никакого ответа. Можно было бы протянуть: «А точно в безопасности?!» – но вообще-то, по правде говоря, это как-то по-детски. Пенелопа вздыхает, улыбается, преодолевает искушение похлопать ее по спине.
– Оставляя в стороне мои… сложные чувства относительно того, что ты прятала в своем храме самую разыскиваемую женщину в Греции, а также мои столь же богатые и разносторонние чувства по поводу того, с какой готовностью ты рассказала ей о моей лодке…
– О которой рассказала мне ты! – почти пищит Анаит, а потом оглядывается, чтобы удостовериться, что никто не слышал ее вскрика. – Ты того и хотела, чтобы я сказала ей! Ты хотела, чтобы я сбагрила ее с острова!
Пенелопа ждет мгновение, пока уляжется возмущение жрицы, потом улыбается и снова кивает.
– Я, конечно же, хочу, чтобы Клитемнестры не было здесь. Но она не дочь наяды. Ее навыки в управлении кораблем ограничиваются замечаниями о том, какие мощные мышцы у ближайших красивых гребцов. Этот выход наименее плохой из тех, что у нас сейчас есть.
– Она под моей защитой. Она попросила убежища.
– Она была под твоей защитой. Когда она вышла из священной рощи, то оказалась только под своей собственной защитой. Теперь она под моей.
– Артемида будет…
– Артемида приказала Агамемнону убить ее дочь. Как бы ни вмешивались боги в нашу жизнь, добрая сестра, не стоит думать, что ими движет что-то кроме их собственных причуд.
Будь я Аполлоном, господином песен и создателем эпосов, я бы прямо тут и закончила свою историю, на этой крайне выразительной мысли. Увы, он сейчас натягивает струны на лиру в Делосе, пока привлекательные мальчики с еще не сломавшимися голосами удовлетворяют, скажем так, его музыкальные пристрастия, и поэтому я продолжу свою историю, хотя и сомневаюсь, что в ней еще прозвучат слова более мудрые и правильные.
Анаит не знает, что сказать, она надувает щеки и, если честно, сама не знает, как отнестись ко всему происходящему. Наконец говорит:
– Я хочу с ней увидеться.
– Нельзя.
– Почему?
– Потому что я не хочу, чтобы вся Итака знала, где Клитемнестра.
– Я бы не…
– Но ты понимаешь, почему я не хочу рисковать.
Анаит точно что-то чувствует сейчас – может, возмущение? – опять-таки она сама не уверена, какое чувство и когда ею движет, пока не сядет и не поразмыслит об этом. Так что она говорит, задрав нос и не глядя на Пенелопу:
– Я смогу хранить твои тайны, царица. Ты знаешь, что смогу.
– Я знаю и благодарна.