– Скоро полнолуние.
– Я знаю.
– Женщины будут сражаться, когда придут разбойники?
– Нет.
– Почему?
– Они еще не готовы, и, даже если бы были готовы, я не могу знать заранее, куда устремятся иллирийцы.
– А. – Энтузиазм Анаит такой же непостоянный, как у ее хозяйки, это у них тоже общее. – Что же тогда мы можем сделать?
– Я подумала над этим. Жрецы храма Афины иногда в полнолуние приносят жертву. Я сама часто приходила туда, чтобы помолиться за мужа. Мне кажется, храм Артемиды тоже мог бы захотеть отпраздновать. Может, устроить какие-нибудь полуночные торжества? Что-нибудь вроде священного пира, как раз в полнолуние? Песни, пляски, медовые пироги для детей, все такое? Что-нибудь, чтобы люди с побережья перешли чуть ближе к середине острова, подальше от ласкового моря.
Глаза Анаит блестят.
– Храм Афины ведь хорошо снабжается. Все, кто проходит через гавань, приносят жертву в честь знаменитой покровительницы Одиссея. А вот Артемида… Мы глубже в лесу, к нам приходит мало народу…
– Я сделаю так, что вы не будете нуждаться.
– И крыша течет, после прошлогодних зимних бурь…
Пенелопа слишком устала, чтобы торговаться и закатывать глаза.
– Я пришлю плотников, чтобы поправили крышу, и подводы с дарами.
– Богиня любит полночные пляски, – заключает Анаит, удовлетворенно кивая, но тут же снова начинает хмуриться: – А то, другое, дело? Та… та, которая не села в лодку?
– Пока что она в безопасности, я клянусь.
– Пока что?
– Я над этим работаю, – вздыхает Пенелопа. – Знаю, что… понимаю, что прошу тебя просто поверить мне на слово. Но я стараюсь как могу, чтобы все разрешилось удачно.
Все кругом только и делают, что стараются как могут, думает Анаит. Да вот только это почти никогда ничего не значит. Но, вероятно, она и не может просить от них большего. Анаит понимает, что ею воспользовались, но ее это не очень оскорбляет. Воспользоваться ею было разумно, а она не любит тех, кто не уважает разумных решений.
– Я уверена, что богине доставит радость наш священный праздник, – говорит она задумчиво.
Пенелопа кивает и улыбается.
– Мы делаем, что можем, чтобы почтить богов.
Глава 27
Сквозь ночные облака я смотрю с небес и, кажется, вижу…
Да, глядите, вот она.
Афина как полнейшая дура сидит совой на почерневшей ветке старого высохшего дерева и ухает. «Ух», чтоб ее, «ух», кричит она, черные зрачки отражают тьму – можно подумать, я ее не увижу, можно подумать, ей хоть раз удавалось обмануть меня своими жалкими играми в прятки.
«Ух», чтоб ее, «ух», ну пускай себе ухает пока – все-таки, как это ни противно, Итака принадлежит скорее ей, чем мне, а в драку нужно ввязываться только тогда, когда уверен, что победишь.
«Ух-ух», кричит она и – стойте. Посмотрим снова. Под бегущими облаками я чуть не пропустила это, но она сегодня не только ловит мышей.
Афина взывает к полуночному туману, что поднимается над волнующимся морем, и туман отвечает ей. Он вползает в сны старого Эвпейта, отца унылого Антиноя, который хочет видеть сына царем западных островов, и теперь ему снится, как он стоит, голый и опозоренный, а Полибий, Эгиптий и толпа стариков тыкают в него пальцами и кидают свиным навозом. Как до такого дошло, думает он, извиваясь от стыда, пытаясь спрятать свое иссохшее тело от их злобы, что старцы, которые то вместе служили Лаэрту, то вместе сражались и были друзьями, стали врагами?
Афина взывает к полуночному туману, и по ее приказу он вплывает в ноздри Амфинома, когда-то воина, а нынче всего лишь жениха вдовы, и ему снятся копья, и кровь, и танец смерти, и он падает, падает, падает под ударом меча златокудрого героя, лица которого не видит, и восстает, и падает, падает, падает снова.
Афина взывает к полуночному туману, и он дотрагивается до женихов, превращая их сны в кошмары о крови, об ужасе и о давно готовящемся возмездии. Дотрагивается до спящего Ореста, но этого прикосновения недостаточно, чтобы проломить оковы боли, сковавшие его сны, – Афине понадобился бы таран, чтобы выбить из его окровавленного разума лицо его матери.
И ее туман дотрагивается до старого воина Пейсенора, к которому у нее слабость, и только в эту ночь он верит, что его ополчение из взъерошенных мальчишек может победить. И до Кенамона из Мемфиса, который не знает, как понимать это вторжение в его сон, учитывая, что раньше греческие богини никогда не ниспосылали ему видений.
Ее туман не дотрагивается ни до царицы, ни до рабынь.
«Ух-ух», кричит сова, «ух-ух», и моей падчерице не приходит в голову, что с женщинами Итаки тоже стоило бы немножко считаться.
Я могла бы засмеяться, плюнуть ей в лицо, зажать ей клюв пальцами и орать в желтые мигающие глаза: «Ух-ух, пропади ты пропадом!» Может, потом. Не сейчас.
Потом, в последний миг, я замечаю еще один сон, который она послала, он крошечный и черный как уголь. Он не плывет туманом, его приносит укус тонкокрылого насекомого, которое вывелось в луже стоячей воды под окном Телемаха. Оно пробирается под его одеяло, пронзительно пища, нюхая теплое дыхание, а потом наконец находит бьющуюся вену на шее и втыкает хоботок в сладкую алую лаву его крови.
И пока оно пирует, он видит сон и вскрикивает во сне, и я не знаю, что за сон она послала, не могу его разглядеть. Я могла бы сойти с Олимпа, снять комара с его горла, раздавить его и рассмотреть видение, которое вселила в него Афина, но она узнает об этом, увидит, и, конечно же, побежит к моему мужу и скажет: «Могучий отец, а ты знаешь, что твоя жена копается в разуме смертных?»
И мой муж скажет: «Гера? Ну нет, это недопустимо!» – и не пройдет и дня, как он меня вызовет и скажет, что я должна устроить какой-нибудь пир или создать какое-либо пророчество либо что-то в том же роде, какую-нибудь невыносимую глупость, чтобы только не пускать меня в мир людей, а он будет поглядывать на меня искоса и спрашивать себя, не была ли я – я! – неверна ему.
Именно так все будет, как и много раз до того. В конце концов, я богиня жен, а долг жены – сидеть дома.
Так что я даю Афине послать сон сыну Одиссея и не знаю, что он видит во сне – только то, что он просыпается в поту, хватая ртом воздух, и сегодня мое незнание пугает меня.
И луна прячет свой свет за облаками, но мы, способные разделить небо мановением руки, видим, что она растет.
А потом…
В день перед полнолунием, в пасмурный день, когда по бескрайнему небу над непостоянными водами Посейдона несутся облака, в зал втаскивают какого-то морехода и кидают к ногам советника Эгиптия.
Эгиптий выслушивает его историю, потом вызывает Пейсенора и Медона. Пейсенор и Медон выслушивают его историю и посылают за Пенелопой. К тому времени, когда историю выслушала Пенелопа, три раза повторенные слова уже пропитаны скукой, а яркие подробности, украшавшие первый пересказ, так же как уклончивость, и попытки оправдаться, и даже предположения, растворились в простом утверждении действительности: когда, где, как – и ничего больше.
Эгиптий говорит:
– Надо рассказать царю Оресту! – И все соглашаются, что это хорошая идея.
Вызывают Ореста, и приходит Электра, а за ней – отставая на несколько шагов, ее брат и верные воины.
– Что случилось? – резко спрашивает она, обращаясь ко все увеличивающемуся собранию добрых мужей, могучих мужей и просто любопытных мужей. – Что за шум?
Пенелопа смотрит на нее из-за стены своих ученых советников, которые хотят говорить за нее, и думает, что как бы ни возмущалась Клитемнестра, но в дочери очень много от матери. А как может быть иначе, если ее отца так долго не было дома?
– Это купец с Коркиры, – громко докладывает Пейсенор, который любит включаться в происходящее, когда в помещении наличествуют царственные особы, даже если это еще не до конца воцарившиеся царственные особы. – Он торгует янтарем, путешествует от северных гаваней до Нила. Покажи его высочеству то, что показал нам!
Моряк, которого зовут Ориген и который совсем не заслужил таких проблем, разжимает кулак и показывает то, из-за чего поднялся такой шум. Это предмет из золота, тяжелый, он удобно лежит на его выдубленной солнцем ладони. Электра наклоняется и берет предмет, поворачивает туда-сюда. Послеполуденный свет, проникающий через окна зала, похож на густой мед, он рисует четкие полосы и горячие копья в недвижимом воздухе. Она взвешивает перстень в руке, оглядывает его со всех сторон – брату даже не показывает.
– Это перстень моей матери, – говорит она наконец, и все несколько преувеличенно охают и ахают. Пенелопа немножко опаздывает с этим, поскольку она предполагала, что по поднявшейся суете все и так поняли, что это перстень матери Электры, но все равно получается хорошо.
– Как он к тебе попал? – рявкает Электра, обращаясь к сжавшемуся от страха мореплавателю, и снова, хоть Пенелопа не скажет этого вслух, она видит Клитемнестру в том, как сверкают глаза Электры и как она поднимает подбородок. Однако у кого еще ей было учиться быть царицей?
– На Гирию прибыла женщина, – отвечает он. Изначально, рассказывая это, он говорил униженно и просительно, балаболил и приукрашал, но теперь излагает спокойнее, ведь он уже столько раз рассказал это и все еще цел. – Она хотела плыть на север. Она села на корабль купца по имени Сострат, который меньше двух месяцев назад покупал у меня лес. Она заплатила ему этим перстнем, а он отдал его мне в уплату долга. Но когда я попытался обменять его на какие-нибудь товары, с которыми мог бы отправиться на юг, меня потащили к правителю города, а тот – к микенцу, который поклялся, что это перстень предательницы, царицы Клитемнестры. Потом они послали за воинами, которые и доставили меня сюда, и вот я здесь. Готовый служить и чтить вас, – добавляет он поспешно, поскольку теперь в помещении царские особы. – Верно служить.
Пенелопа слушает с таким же любопытством, как и все остальные. Она ведь эту историю раньше не слышала и, слушая, гадает, что именно здесь устроила Урания. Конечно, женщина, которая отдала перстень Сострату, – какая-нибудь родственница Урании, но теперь ее уже не найдешь, ее отвезли тайком в безопасное место, где она и останется на долгие месяцы. Еще кто? Может, и сам Сострат тоже подчиняется Урании, а может, просто оказался удачно разыгранной фигурой, просто орудием, чтобы доставить перстень к Оригену, а Оригена – к двору Пенелопы?