– Если ты отступаешь, я буду наступать! – гаркает он. – Я буду наступать до тех пор, пока отступать тебе станет некуда! Отступай только тогда, когда готовишь ловушку, двигайся!
После, уставшие и потные, Кенамон и Телемах сидят на берегу ручья, выше по течению от того места, где в чистую воду суют мокрые пятаки свиньи Эвмея, и египтянин стаскивает хитон, плещет себе водой в лицо и в подмышки, опускает ноги в воду и вздыхает; Телемах не уверен, что его тощая тушка будет хорошо смотреться рядом с крепким телом взрослого мужчины, но, поколебавшись мгновение, тоже разоблачается, и вот они сидят рядом. Наконец Кенамон говорит:
– Сегодня полнолуние.
Телемах кивает, но не отвечает.
– Боишься?
Телемах качает головой и, к своему изумлению, чувствует легкий тычок в плечо.
– Не дури, парень! Конечно, боишься. Ты думаешь, твой отец не боялся каждый раз, когда шел в бой? Тот, кто боится, увидит копье, летящее ему в глаз. Тот, кто боится, выберет верное место и время для удара. Все вот это… – Кенамон обводит широким жестом раскиданное кругом оружие, – не для того, чтобы научить тебя, как пользоваться мечом или щитом. А для того, чтобы научить тебя сосредоточиваться, двигаться тогда, когда ты слишком испуган, чтобы думать.
В лесной чаще над храмом Артемиды Теодора упражняется с луком. Она натягивает тетиву и – пиу, пиу, пиу! – пока наконец Приена не подходит к ней и не говорит:
– Хватит мучить дерево.
Теодора снова натягивает лук, выдыхает, отпускает стрелу. Приена смотрит и ничего не говорит. У Приены нет дома, который она могла бы защищать. Ее домом был ее народ, а ее народ уничтожен. Она не знает, нравятся ли ей женщины, которых она учит; она знает, что ей никогда не понравится царица, которой она служит. Но она помнит, что такое дом, и видит отблеск этого в глазах Теодоры, и на мгновение ей чудится особая красота, и все это очень сильно сбивает ее с толку.
Кенамон говорит:
– Поосторожнее в бою, парень, – а Телемах встает, бренча бронзой.
Телемах кивает, а египтянин смотрит ему вслед, пока тот не скрывается с глаз.
Закат, золотое зеркало на море, кровавая кайма на западном небе.
Пейсенор сидит вместе с другими начальниками ополчения: Эгиптием, Полибием, Эвпейтом.
– Когда они появятся… – начитает Пейсенор.
– Если вообще появятся! – вставляет Эвпейт.
– …нам надо будет сосредоточить силы.
– Ну тогда гавань, конечно! – восклицает Полибий, и одновременно с ним Эвпейт говорит так, будто иное было бы несусветной глупостью:
– Ну конечно, зерно.
Мгновение они мрачно смотрят друг на друга. Эгиптий прокашливается и добавляет:
– На севере незащищенные деревни…
– Без гавани Итака умрет с голоду, – заявляет Полибий, подчеркивая каждое слово тычком пальца в воздух.
– Без зерна Итака тоже умрет с голоду! – возражает Эвпейт.
– На пристани есть своя стража, а амбары в глубине острова… – начинает несмело Эгиптий. Кажется, я поняла, почему Одиссей не взял этого советника с собой на войну.
– Мы не можем рисковать, – рявкает Полибий. – Мы должны защитить самое ценное, что есть на Итаке, а это гавань!
– Даже для иллирийцев обе эти цели не очень…
– Если вы хотите, чтобы сражались мои воины, то будете защищать житницы.
Пейсенору еле удается сдержать вздох. Конечно, эти слова не могли не прозвучать, это было ясно с самого первого дня, с того мига, как он начал договариваться со старцами Итаки. Тогда он не знал, как с ними обращаться, и, к своему стыду, он до сих пор не знает, что им сказать. Наконец Эгиптий говорит:
– Может быть, стоит подойти к этому… тактически. – Эгиптий ни разу не воевал. – Мы поставим дозоры на самой северной и самой южной точках, дадим им быстрых коней и факелы. Если они увидят корабли, то поскачут и сообщат ополчению. Его мы разместим как в гавани, так и у житниц, и в других местах на острове, и по знаку от дозорных ополчение соберется и защитит то место, куда будут направляться корабли.
Мудрецы Итаки обдумывают это. Пейсенор – нет.
Он уже знает, что учил мальчиков для того, чтобы они погибли, и больше ни для чего. Он уже много недель это знает и все же не знает, потому что его разрывает пополам: он мудрец, видящий истинное положение вещей, и он воин, боящийся старости, однажды видевший смерть на поле боя, но не посмотревший ей в глаза. Где же ты, Афина? Где твоя воинская мудрость? Пусть воссияет над этим сломленным человеком, пусть укроет его твоей благодатью. Но тебе, если честно, никогда не нравились сломленные.
Военачальник, который ценит свои войска, хочет сказать: «Так не годится. Даже если они смогут собраться, это слишком долго. Будет недостаточно…» – но слова превращаются во вздох.
– Я хочу, чтобы в гавани было не меньше двадцати человек! – рявкает Полибий.
– А я хочу, чтобы было двадцать человек у житниц, – тут же говорит Эвпейт.
– Оставшихся не хватит, чтобы защитить весь остальной остров… – начинает Эгиптий.
– Но, как ты и сказал, когда мы получим вести от дозорных, наши воины присоединятся к остальным, – говорит Эвпейт. – Они вместе встретят иллирийцев и прогонят их.
Эгиптий кидает взгляд на Пейсенора, ждет, чтобы тот сказал что-нибудь, хоть что-то, способное изменить происходящее. Пейсенор не говорит ничего. Он опустил голову, закусил губы, остальные молча ждут, и наконец он произносит:
– Я не вижу другого способа, – и он действительно его не видит.
Закат переходит в ночь, и ополчение выдвигается.
Оно выглядит довольно красиво: у них копья и щиты, пестрый набор доспехов разных видов, нацепленных на худенькие ноги и цыплячьи грудки. Впереди Телемах, ведет всех, он очень старается, его подбадривают одобрительными криками. И Эвпейт, и Полибий хотели возразить против этого, их подзуживали возмущенные сыновья-женихи – в конце концов, ведь это не армия Телемаха, а ополчение итакийцев, а он просто итакиец, такой же, как все.
Но потом им приходит в голову, что, вероятно, они наблюдают за тем, как сын Одиссея уходит на смерть, и даже если это не так, то он отправляется защищать их собственность, которую, если повезет, смогут унаследовать их дети. Посети это открытие кого-нибудь другого, он сильно присмирел бы; но их кровь отравлена жаждой власти, и они просто дергают себя за бороды и не смотрят никому в глаза, а мальчики уходят.
Амфином шагает в нескольких шагах позади Телемаха, рядом с ним четыре воина. Он необычно молчалив и, пока не закончено дело, отказывается обсуждать вопросы важнее, чем куда сегодня дует ветер или как лучше всего будет приготовить кролика. Он единственный из женихов, кто вступил в ополчение. «Нет смысла быть царем острова, если ты не готов за него сражаться», – заявляет он, и он, конечно же, прав, что очень всех раздражает.
Кенамон стоит сбоку от собравшихся людей, провожает Телемаха, улыбается ему, когда тот проходит мимо, и сосредоточенный мальчик, сам не зная почему, улыбается ему в ответ.
Пенелопа не машет рукой сыну. А он притворяется, что не ищет ее глазами в толпе.
Позже она скажет, что просто не хотела отвлекать его. На самом деле хоть она и собиралась идти его провожать, но оказалась занята другими делами и пропустила барабанный бой и сбор ополчения, думая, что у нее просто шумит в ушах. По крайней мере, именно в этом она убеждает сама себя.
Пойдемте со мной, пока луна восходит над Итакой.
Давайте, оседлав ее луч, проникнем в залы дворца, где Андремон сидит вместе с Антиноем и Эвримахом, и смеется, и говорит: «По-твоему, это история? Вот я тебе сейчас расскажу историю». Иногда, очень редко, глаза Андремона устремляются туда, где Пенелопа сидит и ткет свой саван, и в его взгляде есть то, что как будто говорит: «Как только тебе надоест, моя дорогая, дай мне знать, в любое время».
Она не встречается с ним взглядом, но это не значит, что его послание остается неуслышанным.
Леанира приносит на стол еду, виноградные листья и рыбную похлебку, багровое вино, которое красит губы в пурпурный цвет. Она ставит блюдо перед Андремоном, а он не смотрит на нее, не говорит «спасибо», и она не говорит ему ни слова.
Электра сидит и не ест.
– Орест скоро вернется, – говорит она, – с головой нашей матери.
Рядом с ней сидит Пилад и изо всех сил старается не похлопывать ее по коленке каждый раз, когда она, выпятив челюсть, заявляет что-нибудь в таком роде.
В храме Артемиды собираются женщины. Мужчин здесь нет, а потому слышен страннейший звук – голоса женщин, громкие, но поющие не похоронную песню. Некоторые поют о лесе и об оленях, танцуют вокруг костров, разложенных жрицами, и слышат полную надежды молитву в стуке барабанов. Другие – те, кто встречался втайне по ночам под сенью леса, – веселятся более осмотрительно. Самая старая женщина здесь – тетя Семелы, которую вытащили против ее воли из хибарки на северном побережье, и теперь она бурчит: «И это вы называете праздником?» – хоть еда ей и нравится.
Самая маленькая гостья – девочка трех лет, отцом которой был мужчина из Элиды: он клялся, что останется, а сам уплыл. Она не имеет представления о морских разбойниках и гневных морях, не понимает, что такое рабство, и так объедается медом из ульев Пенелопы, что ее тошнит.
Некоторые женщины – из отряда Приены – принесли с собой небольшие ножи или земледельческие орудия. «А, это? Я и забыла, что он у меня в руках», – говорят они. Конечно, они еще не готовы к сражению, но если иллирийцы осмелятся сунуться сюда, на эту священную землю, то, по крайней мере, они не погибнут неподготовленными.
Приена смотрит на них с опушки леса, через некоторое время к ней подходит Теодора с луком в руке, и вместе они молча наблюдают, как восходит луна.
Глава 30
В комнатке наверху открывается дверь. Молча впархивают три фигуры, прикрыв ладонями крошечные огоньки, ведущие их через мрак спящего дворца. Они украдкой стучат в тяжелую дверь, потом спускаются в подвал под землей. Другая дверь, она охраняется, тук-тук-тук, открывается тяжелая защелка, поднимается деревянный засов. Они входят в помещение, где пахнет влажной землей и известью. На крюках висят шкуры, на полу лежит несколько слитков олова, один слиток латуни. Стоят две серебряные чаши – свадебный подарок: может, от Икария дочери, а может, от Лаэрта сыну. Пахнет сушеной рыбой, стоит мешок драгоценной соли. Но в основном там пустой пол, на котором остались отметины в тех местах, где когда-то, вероятно, стояли сундуки с блестящим золотом или краденой бронзой, лежали бревна добытой разбоем дорогой древесины или сосуды со сладкими южными благовониями. Посреди этой пустоты стоит Пенелопа, рядом с ней – Эос, между ними – лампада.