Тот, другой, рычит от боли, отшатывается, ругается, и она застывает, все еще оскалившись, а Андремон зажимает расцарапанную кожу и восклицает:
– Ах ты, дрянь!
Он ощупывает себя, но из оставленных ею царапин сочится прозрачная сукровица, а не кровь. И все же он снова бормочет:
– Дрянь ты этакая, – а потом превращает это слово в улыбку, почти в смех. – Попала по мне.
– Чего ты хочешь?
– Ты знаешь, чего я хочу. Извиниться. – Попросить прощения, вероятно. – То, что я там сказал… я пытался сделать все как надо, окончить все раз и навсегда. Ты слышала, что она сказала. Она ненавидит тебя.
– А ты? – резко отвечает она. – Ты не бросился защищать мою честь.
– Твою… честь? – он спотыкается об это слово, и на миг кажется, что он расхохочется, но ему удается превратить это в улыбку, и он держит Леаниру перед собой, крепко сжимая ее за плечи, то ли по-братски встряхивая, то ли по-супружески обнимая. – Я не думал, что у кого-то еще осталась честь, которую надо защищать. У меня так точно нет. Ты сама прекрасно знаешь, что если я буду царем Итаки, то мне придется спать со шлюхой царицей. Так положено. Ты знаешь это. Но люблю я тебя. Только тебя.
– Ты действительно присылаешь налетчиков? – Леанира сама еле слышит собственный вопрос. Она так устала, ее тянет к земле, кости кажутся такими тяжелыми. – Ты присылаешь разбойников на Итаку?
– Да, – просто отвечает он, – присылаю. Я задумал это для того, чтобы заставить ее побыстрее принять решение, пока не понаехало еще больше женихов, которые могут осложнить дело. А теперь я просто собираюсь взять силой все те богатства, которые она не хочет отдать мне путем брака. Так или иначе они будут моими.
– А я? – спрашивает она.
– И ты, – отвечает он. – Во что бы то ни стало ты будешь моей.
– Так давай сейчас убежим. – Она чувствует, как он застывает, но продолжает, пьяная от лунного света. – Ты ведь слышал, что она сказала. Она не выйдет за тебя. Тебе придется силой брать то, чего ты хочешь. Но ведь ты уже берешь это силой. Она это знает. Так зачем оставаться? Давай уедем. Она никогда нас не найдет, а ты можешь продолжать грабить ее, и мы будем свободны.
– Это… не так просто.
– Почему? Что может быть проще? Ты не Парис, я не Елена. Что же тут сложного?
– Чтобы быть истинно свободными, нам нужны богатства. Налеты приносят мне рабов и добычу, но их приходится делить между членами команды, я должен заплатить им то, что обещал. Да, я руковожу ими, я говорю им, куда нападать, но пока мы не найдем ее сокровища, настоящее золото…
– Да нет у нее золота! Она лжет, строит каверзы и снова лжет, но я знаю ее: она весь день проводит, торгуясь за коз и рыбу! Нет никакого золота! – Леанира почти выкрикивает это, понимает, что больше не может сдерживать слезы, не может сделать так, чтобы не дрожали плечи. Андремон вздыхает, как терпеливый отец, прижимает ее к себе. Его прикосновение отвратительно ей, покровительственное объятие вора, источник ее горя, и все же она не хочет, чтобы он отпускал ее, и впивается пальцами в его спину, и держится крепче, и плачет.
«Смерть всем грекам».
– Любовь моя, – выдыхает он, запутав пальцы в ее волосах, поглаживая голову. – Моя прекрасная. Видишь, как Пенелопа обманула тебя?
Ленанира не плакала с самой Трои, но сейчас она закрывает глаза и дает слезам течь, как реке в море, а Андремон крепко держит ее в объятиях.
А над ними луна – идеальный шар в исчерканном звездами небе, и под нею идут морем разбойники.
Глава 31
Афину я нахожу на берегу, она стоит босиком на черном песке, волны набегают на ее лодыжки. Она никем не притворяется сейчас, в руках у нее не оливковая ветвь, а копье и щит. Шлем лежит рядом, волны заносят его песком. Она смотрит на море, на три корабля, скользящие к Итаке, подгоняемые ветром и веслами, что быстро бьют по пене.
Я очень долго это откладывала. Теперь на Итаку пришли люди с мечами и факелами; и уже нет выбора, кроме как поговорить с властительницей войны. Сегодня вечером мы либо договоримся, либо закончим всё раз и навсегда.
Я снимаю золотые сандалии и подхожу к ней, вздрагивая от приятного прикосновения прохладной воды, что забирается между пальцами. Когда подхожу к ней, она говорит:
– Ты вмешиваешься, старая.
– Ты тоже, богиня мудрости, – отвечаю я.
Она надувает губы, но не отводит взгляда от очертаний кораблей, которые направляются к берегу. А может, еще не поздно поговорить с Посейдоном? «Как было бы здорово, дорогой брат, – могу сказать я, – чтобы на гавани Итаки обрушился шквал или неожиданный ураган! Вот бы огорчились подданные Одиссея!» Может быть, он попался бы на это, а может, и нет. Афина этого, конечно, не сделает – она ждет, пока ее отец прикажет Посейдону оставить свои счеты к итакийскому царю, а потому ей приходится терпеливо играть вдолгую.
На гребне холма вспыхивает факел: кто-то еще увидел корабли. Факелом отчаянно машут, подавая знак тем, кто находится в южной части острова, но ветер гасит огонь и знака никто не видит. Я смотрю одним глазом на мальчика с факелом, он уже забирается кое-как на спину одной из немногочисленных быстрых лошадей Итаки и сейчас поскачет к житницам или, может быть, в гавань, где стоит без дела остальное ополчение. Они так далеко, и их настолько мало – все это совершенно бессмысленно.
Афина говорит:
– Они идут к берегу.
Так и есть; воины натягивают доспехи, проверяют остроту мечей. Куда именно они направляются, пока непонятно. Борясь с боковым ветром, они сворачивают паруса, налегают на весла.
– Значит, – задумчиво говорит Афина, пока мы наблюдаем за приближением кораблей, – войско из женщин?
– Это не я придумала, – пожимаю плечами.
– Но ты не отговорила их от этой затеи.
– Я смотрю на вещи практически. На острове недостаточно мужчин боеспособного возраста, но есть другие, кто готов сражаться.
Она поджимает губы. Где-то за нашими спинами мальчик скачет на коне к своим товарищам и не может поверить, что его лошадь плетется так медленно, в то же самое время, когда по морю столь стремительно приближается смерть.
Наконец она говорит:
– Если Зевс узнает, он будет в ярости. Одно дело, когда в восточных племенах женщины наряжаются в штаны и ездят верхом, и совсем другое – в его землях.
– Я полагаюсь на то, что мой муж не будет проверять, что здесь творится.
Она кивает. Это логичное предположение. Я смотрю на нее, а она никак не взглянет мне в глаза. Расскажет ли она ему? Мы с ней всегда презирали друг друга, и все же пусть она и незаконнорожденная, порождение уродливого союза между богом и титаншей, но она мудра. И ей нужно, чтобы Одиссею было куда возвращаться. Наконец она произносит:
– Мне не нравится, что ты вмешиваешься в дела Итаки.
– Я почти не вмешивалась, – отвечаю чопорно. – Всего лишь присматриваю, как и ты сейчас.
– Потому что здесь Клитемнестра? – хмурится она. – Твоя ненаглядная убийца?
Я вздыхаю, не снисхожу до ответа. Наконец она спрашивает:
– Ты говорила с Артемидой?
– Нет. Зачем?
Она поворачивает голову, в глазах испепеляющее презрение.
– У тебя тут женщины упражняются с луками и стрелами. Ставят ловушки на мужчин, учатся сражаться в рощах вокруг ее храма. Здесь праздник в ее честь, который совпадает с нападением разбойников на итакийские берега. И ты спрашиваешь зачем? Да не будь она так занята собой, то уже носилась бы с воем по лесу. Я не говорю, что она будет против – но она будет против того, что все это происходит без ее благословения, без того, чтобы ей досталась кровь. Тебе стоит поговорить с ней, пока она не разузнала об этом, а то она побежит прямо к отцу.
Мое лицо искажает неудовольствие.
– А ты…
– Категорически нет. Я не буду – до поры до времени – раскрывать эту твою затею, дорогая мачеха, но и ставить под удар свое доброе имя, принимая в ней участие, я тоже не собираюсь. Сама делай свою работу.
– Я спасаю землю Одиссея для Одиссея! – резко отвечаю.
– Ты спасаешь ее для его жены, – возражает она сурово. – Можно подумать, кому-то интересно, доживет ли она до конца его истории.
Я проглатываю горький ответ. Были бы мы в другом месте, я бы за такое неуважение влепила ей звонкую оплеуху, обозвала тысячей прозвищ, каждое из которых кусачим муравьем впилось бы в ее плоть. Но здесь, в эту ночь, мы на краткое время союзницы, и мне надо, чтобы она на Олимпе держала рот закрытым, если я хочу спокойно делать свою работу. Это ранит меня, меня тошнит от этого – да, Афина мудро поступила, поклявшись никогда не становиться ничьей женой (не то чтобы мне давали в этом смысле какой-то выбор).
Наконец она говорит:
– Я сохраню твою тайну, царица тайн. Позволю тебе делать то, что ты делаешь, чем бы оно ни было. Но я назначу цену.
Я щетинюсь, вспыхиваю, сияю божественным светом – чуть излишне божественным, яркой вспышкой пламени на берегу, лучше погасить ее, пока песок под моими ногами не превратился в стекло или некий взор с неба не заметил моего неистовства. Какая наглость! Она вздумала со мной торговаться!
Она, не мигая, смотрит на корабли, как будто ее совершенно не трогает сияние моей мощи, и я постепенно угасаю. На мгновение становлюсь смертной, как то тело, в которое сейчас кажусь облеченной: старая, уставшая женщина, которая забыла, что значит быть молодой.
– Какую цену? – спрашиваю я.
– Телемах, – отвечает она. – Он мой.
Я едва не пожимаю плечами.
– Это высокая цена, – лгу, чтобы она не подумала, что я легко сдаюсь. – Отдать тебе поиграть сына Одиссея вдобавок к отцу? Другие могут возмутиться, если у тебя будут целых два героя, которые тебя восхваляют. Скажут, что ты жадная.
– Ничего такого они не скажут. И отец, и сын хитры, а значит, от рождения принадлежат мне, – отрезает она. – Боги глупы и слепы. Они думают, что величайшие поэмы те, где поется о гибели в битве и изнасилованных царицах. Но в веках будут жить те истории, в которых говорится о потерянных, об испуганных,