о тех, кто, невзирая на жестокие невзгоды и отчаяние, находят надежду, находит силу – находит путь домой. У победы всегда должна быть цена. Я хочу Телемаха. Он мой. Я не буду вмешиваться в твои дела, если ты не станешь трогать его.
Боюсь, у этого ночного разговора могут быть далеко идущие последствия, но она не оставила мне времени о них поразмышлять. Хитрая Афина – ее мудрость может быть не только остроумием, подходящим для пира философов, но и грубой, приземленной смекалкой рыночной торговки.
– Ладно, – резко отвечаю, – договорились.
Между нами вспыхивает пламя, невидимое для смертных глаз, – договор, скрепленный волей двух богинь, записанный насечками на наших алмазных костях. Я вздрагиваю от его прикосновения, а ей, похоже, все равно: она смотрит на море и слегка хмурится, следя за кораблями. Я гляжу туда же, куда и она, и вижу, что они снова поворачивают, буквально в сотне шагов от берега, уточняют курс, обходят россыпь скал, наполовину скрытых волнами. А по темной тропинке несется, чуть не вываливаясь из седла, всадник и кричит: «Враги! Враги!» – но голос его не пересилит ночного ветра.
– Куда это они? – спрашиваю больше сама у себя, когда налетчики поворачивают к маленькой бухте, где обычно бегают лишь крабы и босоногие дети. Там некого грабить, не найти ни спрятанного золота, ни рабов – только камни, на которые сложно будет высаживаться. На берегу их ждут, кто-то быстро поднимает и опускает факел, и ему отвечают с корабля. Это тот же самый человек, что привел их к Фенере, лицо его скрыто тьмой. Мгновение Афина тоже не может понять, потом распахивает глаза.
– Лаэрт! – восклицает она.
Я бросаю взгляд вглубь острова и понимаю, что она имеет в виду: вижу каменистую тропинку, ведущую от воды к одинокому хутору, где громко храпит старик, отец царя, которого никто не охраняет, не считая нескольких мальчишек и женщин. Спит старый монарх Итаки, последний из аргонавтов.
– Но не посмеют же они?..
– Посмеют, – отвечает она быстро и хватает шлем. В ее голосе презрение и жажда мести. – Они собираются напасть на его отца.
Я кладу руку ей на предплечье, не даю повернуться.
– Что будешь делать? – спрашиваю. – Если поразишь их, Зевс обязательно узнает, Посейдон почувствует кровь на волнах, и что тогда? Меня отправят обратно на Олимп за то, что вмешалась в дела людей, а ты никогда не сможешь вызволить Одиссея с Огигии. Скажут, что ты переступила черту; все, что мы делаем, вызывает подозрения, особенно если это касается дел людей.
Она скалится, показывая зубы, но не двигается; взгляд ее, сверкая, скользит по воде. Потом, не сказав ни слова, она исчезает, превращается в серебристый туман под моей рукой. Я сердито превращаюсь в ветер, особо резкий и пронизывающий, и несусь вглубь острова, преследуя ее во мраке. Она не уходит далеко: Итака вообще невелика. Она опускается, будто бледность после перенесенной болезни, на лицо Телемаха, который подпирает стену одного из стойл Эвпейта, охраняя добро своего врага вместе с кучкой из еще четырех или пяти воинов, и в его сердце она шипит: смотри!
Он шевелится медленно, заторможенный прохладой ночи и поздним временем. Я хватаю лунный луч, закручиваю вокруг мизинца, кидаю так, что он скользит по воде и подсвечивает один из кораблей. Телемах, ахнув, выпрямляется, сразу тянется за копьем, а Афина, чуть ли не тряся его за плечи, шипит так громко, как смеет: «СМОТРИ!»
И вот он видит корабли на волнах, слышит топот лошади, несущей гонца, – из ее рта капает пена, на шкуре белые полосы пота.
– Разбойники! – кричит мальчик. – Разбойники!
– Беги к Лаэрту, – шепчет Афина, пока я тревожно кручусь в воздухе вокруг нее. – Спасай его!
Глава 32
На Итаке в ту ночь совершаются две битвы.
Ни об одной не сложено песен.
Вторая – это битва между шестнадцатью мальчиками и тридцатью девятью разбойниками. Остальные мальчики из ополчения так и не услышали призыва и не пришли. Они охраняли склады Полибия и дом Эвпейта. Амфином вместе с пятью другими зачем-то охраняет деревушку, где нет ничего, кроме глины и рыбы, хотя все женщины оттуда и ушли вглубь острова на какой-то праздник в храме Артемиды, про который никто не соизволил сообщить ополчению. Первые новости о битве, в которой должны были участвовать, Амфином и его люди получают только утром, когда по острову, словно первая весенняя пыльца, расползаются песни плакальщиц.
Итак, вот бегут под светом луны всего лишь шестнадцать из ополчения Пейсенора, несутся навстречу своему року. Телемах, конечно, с ними: Афина побудила его бесстрашно схватить копье и щит. Из его спутников трое – его друзья, выросшие без отцов, верные ему. Сначала они с трудом находят друг друга, размахивают факелами, бегая по изогнутым низинам в серебряной ночи, спотыкаясь в доспехах, пытаясь объединить копья.
Со стороны берега идут разбойники. Они все еще в иллирийских одеждах, ибо если другие цари Греции узнают, как жестоко предал доверие Пенелопы один из ее гостей, то все законы гостеприимства враз отменятся и Андремона за горло прижмут к стене дворца. Поэтому они наряжены – так грубо, что это пародия на обман. На самом деле они опытные греческие бойцы, прошедшие Трою, наемники ахейских морей, которые умеют только сражаться и отнимать.
Они втаскивают свои корабли на шершавый песок с таким звуком, будто нож скребет по кости, и собираются на берегу, где их ждет человек. Его плащ наброшен на голову, плечи широкие, руки сжаты в кулаки. Мы его уже видели – шепчущим в темноте, наблюдающим, как горит Фенера. Он показывает рукой: пошли, пошли, я знаю дорогу, пошли – и ведет псевдоиллирийцев по узкой тропинке вглубь острова. Они не бьют в барабаны, не выкрикивают боевых кличей – в темноте пробирается ватага воров и убийц.
– Куда это они, куда? – лепечет один из мальчиков-ополченцев, и Афина снова кладет руку на плечо Телемаху и шепчет: «Думай, парень, думай, куда они идут, куда они идут?»
Она могла бы ему просто сказать, конечно, но он ведь сын Одиссея, и она от него чего-то ждет, а он должен соответствовать ожиданиям. «Думай, парень, думай!»
Телемах с трудом соображает, когда на него смотрит столько глаз, но другого начальника здесь нет: ни Эгиптий, ни Пейсенор не пришли к ним, – так что ему нужно показать себя, оценить положение, и эта оценка должна быть правильной.
«Ты знаешь остров как свои пять пальцев, – шепчет Афина, – ты так хотел отсюда уплыть, стоял на скалах и мечтал о великих битвах в далеких краях, но теперь ты ДОЛЖЕН использовать то, что знаешь! Думай! Тебе известно, где высадились разбойники, тебе известно, что там нет ничего, на что они позарились бы, так где здесь хоть что-нибудь ценное? Куда они пойдут?»
Она уже готова крикнуть это ему в ухо – схватить его за плечи и заорать: «Во имя Олимпа, парень, ты что, совсем идиот?!» – когда до него доходит, и он, ахнув, распахивает глаза.
– Дедушка, – выдыхает он, и Афина закатывает глаза в молчаливом удовлетворении: ну наконец-то, парень, наконец-то, а она уж чуть было не решила, что ты все-таки не стоишь ее внимания. – Дедушка, – повторяет он более уверенно и выпрямляется, воевода мальчишек. – Они направляются на хутор Лаэрта!
Мальчики-ополченцы бегут во мраке. Афина – рядом с ними: летит тенью, дает им второе дыхание, дает им силу, – так что на мгновение они снова свободны, как дети, играющие в полях, не обременены доспехами, не думают о смерти, лишь о доблести и историях – тех историях, что расскажут поэты, тех песнях, в которых они станут героями. Как странно, что, делая мужчин из этих мальчиков, Афина сначала превращает их в детей, прогоняет из их голов память о смертности, мысли о кровопролитии, и они бегут, бегут, бегут к хутору Лаэрта.
Я уже там, конечно. Бужу живущих в доме сквозняками, мерзкими снами, кусачими насекомыми и причудившимся запахом дыма. Лаэрт просыпается одним из последних, ворочается под тонкой шерстяной тряпкой, которую называет одеялом, – намного некрасивее, чем тот саван, что как бы ткет его сноха, – и бормочет, и брюзжит, из уголка рта стекает слюна. Я бы влепила ему пощечину, ослепила бы своим божественным присутствием, но другие увидят, в небесах зашевелится Зевс и задастся вопросом: а что это там делает его жена с умами смертных? Так что вместо этого я хватаюсь за одну из старух-служанок, сжимаю ее мочевой пузырь так, что она с хныканьем выбегает в темноту, и там, в лунном свете, она сможет бросить взгляд на море. «Смотри! – кричу я ей. – Узри!»
Наверное, я перестаралась: она так стремится поскорее облегчиться, что мне не удается ее ни на что сподвигнуть, пока она со вздохом устраивается над выгребной ямой; но, как только она заканчивает, я снова трясу ее и рычу почти слышно: «ДА ПОСМОТРИ ЖЕ ТЫ, ТУПАЯ СТАРУХА!»
Она наконец поднимает голову, сначала не видит, но я кидаю ей что-то в глаз, тогда ее взгляд снова падает туда, и она наконец замечает блеск лунного света на доспехах, слышит звон металла на ветру. Она сначала не понимает, а потом приходит к какому-то своему выводу и бежит в дом, крича:
– Воины! Воины идут! Одиссей вернулся!
Я так сильно бью себя ладонью по лбу, что с низкого потолка сыплется пыль, с крыши – солома. Лаэрт, который несколько осмотрительнее, медленно поднимается, жуя пустым ртом, будто не может говорить, не разогрев сначала свои беззубые десны, и наконец произносит:
– Воины?
– Идут сюда! – пронзительно кричит женщина. – Твой сын вернулся!
Я не знаю, почему Афину так зацепил сын Лаэрта, но про отца могу одно сказать: иногда он оказывается не дураком. Ясон не зря его взял на «Арго», и, учитывая, что остальная команда состояла из Зевсовых ублюдков со львиными мышцами и комариными мозгами, я вас уверяю, что Лаэрта там ценили не за стальную мощь. Он добавил команде жестокого остроумия, тихой трусости, и Ясону стоило бы следовать его примеру в тяжелые времена. Так что Лаэрт вытаскивает себя из кровати, не тратит время на одевание, только набрасывает тряпку – несколько грязную – на самые интимные места и ковыляет к двери. Он смотрит в ночь затаив дыхание, слушает звуки из темноты и заявляет: