– А теперь мы убежим и спрячемся в канаве.
Старуха ахает, а я готова обнять его, сжать так, чтобы он лопнул.
– Но, господин… – начинает она.
– Когда мой сын вернется, он придет один, с подобающим уважением и убедительным объяснением того, где его носило последние восемь лет, – отмахивается Лаэрт. – Короче, ему придется хорошенько передо мной поунижаться. Принеси мой плащ! Мы спрячемся и будем ждать, пока все это не закончится.
Она бежит за его плащом, а я кружусь волчком в воздухе вокруг него. Он прикрывает глаза. Может быть, почувствовал мое присутствие, помнит его прикосновение с тех времен, как был моложе, – но теперь не время об этом думать. Накинув свой потертый, выцветший серый плащ, он кивает и с изяществом кентавра гордо убегает прочь.
Через несколько минут после этого до его двери добираются налетчики. Они вламываются внутрь, видят горящий светильник, смятое одеяло на деревянной лежанке. Они зовут старика, думая, вероятно, что Лаэрт, будучи благородных кровей, ответит, если его позвать по имени, словно он Гектор или Ахиллес, а не тот, кто прячется в канаве на другой стороне темного поля, смердящего свиным навозом. «Царь Итаки! – кричат они. – Выходи, старик! Выходи!»
Лаэрт не выходит; он лежит в канаве, повернувшись спиной к своему дому, сведя вместе пальцы на груди, как будто пытается рассчитать орбиты звезд над собою, а его домочадцы молча сжимаются от страха.
Когда становится ясно, что Лаэрта в доме нет, да и богатств, мягко говоря, немного, один из разбойников, тот, что понаходчивее, выхватывает из очага горящее полено и кидает на все еще теплую постель старого царя, таким образом вызвав пожар, который еще до зари сожжет хутор Лаэрта дотла.
Сделав это, они уходят без выкупа и без добычи и поворачивают обратно, в сторону своих кораблей.
Так кончается первая битва этой ночи.
Вторая происходит через несколько минут, когда разбойники, возвращаясь с пустыми руками и злыми лицами от разгорающегося хутора Лаэрта, натыкаются на шеренгу вооруженных мальчиков, которые соединили щиты и выставили копья: это Телемах приказал им занять оборону, чтобы не дать разбойникам скрыться. Первый «не совсем иллириец», который в руках тащит поросенка, а на спине – связанную козу, видит их и останавливается так резко, что остальные чуть не врезаются в него, и постепенно у него за спиной выстраивается полукругом весь отряд несколько удивленных налетчиков. Им есть чему удивиться.
Во-первых, они не ожидали никакого сопротивления, и молчаливая стена почти что мужчин перед ними – это неприятное препятствие на пути их замыслов. Во-вторых, если бы сопротивление и было, они ожидали землепашцев с палками, а не вооруженных и, наверное, даже обученных воинов с копьями и щитами. Но, увы, впечатление, что перед ними легендарные воины Итаки, храбрые спутники Одиссея, рассеивается при более внимательном взгляде, ведь вот, смотрите: этому мальчику слишком велика нагрудная пластина, она впивается ему в подмышки неудобно и некрасиво, так что плечи у него торчат, как крылья чайки. У второго шлем еле держится на качающейся под его тяжестью голове. А у третьего щит погнут так, что и на щит уже непохож почти, и одной стороной плоско прилегает к руке. Поистине если это лучшее, что может собрать Итака, то век героев действительно ушел без возврата. А потом разбойники смотрят еще внимательнее и видят наконец, что пусть мальчикам и не хватает военного опыта, хорошего вооружения и умения, зато им категорически не хватает численности.
– Ну, – бормочу я на ухо Афине, опускаясь рядом с ней позади шеренги итакийцев, – вот и всё.
Она смотрит на меня мрачно, но на ее лице неуверенность.
Ах, если бы она могла сражаться вместе с этими мальчиками, то в одиночку бы повернула ход битвы; какие песни пел бы в ее руке меч, как просты были бы ее движения: мельчайший шаг, легчайший танец, кровавая симфония. Для славного Ареса каждая битва – это триумфальный взмах топора, огромная волна силы, рев легких и лязг оружия по доспехам. Но Афина – я видела сама – может победить, просто разрезая руку, держащую вражеский меч, отсекая по пальцу зараз коротким движением запястья, как будто говоря: «Ну хватит, пора образумиться».
Она могла бы, если бы хотела, сделать так и сейчас: притвориться простым мальчишкой с этого острова и разорвать налетчиков на части. Но тогда и другие услышат ее музыку: глаза с Олимпа посмотрят вниз, и великие боги зададутся вопросом, а что это мы, женщины, делаем на Итаке, во что вмешиваемся, вечно мы вмешиваемся. Одно дело, когда Афина вмешивается в жизнь Одиссея, он как-никак герой, да и вообще сейчас сношает нимфу. Но это?! В этом есть что-то некультурное. Это похоже на власть и свободу.
Так что вместо этого Афина шепчет:
– Я вызвала другого, – и я не успеваю спросить у нее, что она имеет в виду, потому что разбойники обнажают мечи. Не сики, искривленные мечи иллирийцев, а короткие, греческие. Такое оружие, которое можно приставить к горлу женщины, кратко объясняя ей, какое будущее ее ждет. Такое оружие, которым удобно пользоваться, если хочешь оставить одну руку свободной – волочь на корабль ребенка, чтобы потом продать его в рабство.
К чести мальчиков Телемаха надо сказать, они не дрогнули. Их тоненькая шеренга не колеблется. Она немного искривляется, когда разбойники начинают окружать их, потому что мальчики хотят сохранить место для маневра, но не хотят отходить далеко друг от друга. Морские разбойники не издают воинственных кличей, не выкрикивают ни насмешек, ни издевательств, ни призывов сдаваться. Они очень опытны в своем деле и не хотят тратить дыхание на пустое – лишь на то, чтобы рубить, колоть, двигаться; а мальчики чувствуют, как в их отвагу начинает вгрызаться страх смерти, слышат в сердцах первый шепот сомнений и ужаса.
– Спокойно, – бормочет Телемах и остальным, и себе самому. – Спокойно. Делаем, как учил Пейсенор. Прикрываемся щитами. Держимся вместе.
Пейсенор этому учил, но он еще не успел объяснить им, что делать, если ты полностью окружен опытными воинами, которые безо всякого уважения смотрят на твои навыки и оружие, которые начинают распознавать в своих противниках побледневших от испуга юнцов и в чьих глазах страх уступил спокойному расчету, исход которого – твоя смерть. Круг сужается, а я с изумлением чувствую, что Афина сжимает мое предплечье. Она бледна, губы сжаты, костяшки побелели, стискивая копье, и я не понимаю. Потом она шепчет:
– Что бы ни случилось, спаси Телемаха.
Когда в битве меч противостоит копью, умело используемое копье должно показать себя лучше. Оно такое длинное, что хорошо обученный воин успеет проткнуть горло врагу, не подпустив его к себе на расстояние удара меча. Но эти мальчики не обучены хорошо, так что, мгновение помедлив, один из разбойников – назовем его вожаком – делает шаг вперед и хватает голой рукой древко того копья, что болтается у него перед носом, и дергает так сильно, что мальчик, держащий его, падает лицом вперед в грязь. Слышится чей-то смех, и в этот миг чернейшего отчаяния разбойники нападают.
Когда музы поют, то не о таких битвах. Они не поют об оскальзывающихся в грязи ногах, о вскриках и о том, как меч пробивает щит. Они не поют о мальчиках, с голов которых сдергивают шлемы, или о разбойниках, которые могут просто не замечать направленных на них ударов, потому что они ничто по сравнению с их собственным убийственным замахом. Они не поют о бойнях.
Нет, кое-кто из мальчиков Итаки пытается противостоять. Некоторым везет, удается воткнуть копье куда надо. Некоторые – поскольку их линия смята и всякое преимущество потеряно – берутся за оружие покороче и встречают врагов на их условиях. Афина шепчет в их сердцах: смелее, смелее, смелее, – но, когда они падают во мраке, воя от боли, она не стоит с ними рядом. Она не забирает их боль; не в том ее дар. Будь они женщинами, здесь пригодился бы мой, но вместо этого я лишь бессильно кружу над побоищем.
Телемах плохо справляется в первые мгновения – любая такая битва исчисляется мгновениями, а не минутами, – старается держаться за щитом, как учил Пейсенор, пытается колоть копьем. Но на него набрасываются двое: один – слева, привлекая к себе удар его копья, а другой – справа, хватает древко, пытается вырвать копье. Телемах было вцепляется в копье, но потом отпускает, за миг до того, как его опрокинули бы на землю, делает шаг в сторону, выхватывает меч, ударяет ближайшего к нему противника щитом в грудь. Тот сбит с ног, Телемах не ожидал такого успеха, наносит рубящий удар, целясь в живот другого разбойника, а тот отпрыгивает, роняя копье Телемаха в грязь.
В канаве неподалеку Лаэрту слышны звуки битвы, но он все еще лежит на спине и смотрит на звезды. Кто-то из его слуг принимается тихонько плакать, он шипит: «Ну-ка, цыц!» – и рыдания поспешно заглушаются.
Вокруг Телемаха падают наземь мальчики, землю заливает кровь. Афина бросается вниз, отбивает лезвие, летящее ему в затылок, отсекает кончики волос и тут же исчезает, чтобы даже это мимолетное вмешательство не было замечено, а Телемах разворачивается, не понимая, что за ветер пролетел у него за спиной. Разбойник наносит удар, Телемах неудачно отбивает его щитом, он слабо держит его, и мощный удар отталкивает его назад. Следующий удар он принимает чуть лучше, делает движение вперед, чтобы поймать его на подлете, но все равно по всей руке идет гул, отдает в позвоночник, когда сила сшибается с силой. Он знает, что его друзья умирают вокруг и он тоже сейчас умрет, но пытается применить прием, которому его научил египтянин: наносит удар из-под нижней части щита, метя в лодыжки врага. К его удивлению, он попадает, прорезает кожу и плоть, но меч замедляется, завязнув в теле врага: так никогда не было во время упражнений, – Телемах теряет драгоценное мгновение, приходя в себя, и противник успевает ткнуть его мечом, целясь в грудь. Телемах отбивает удар, острие соскальзывает по круглому верху щита и попадает в руку, но мальчик не замечает боли, у него кровь колотится в висках, ему не хватает воздуха.