Иногда мне хочется покарать Эвриклею за то, что она такая невыносимая, но если приглядеться, то в ней есть что-то общее со мной, и от этого мне неуютно; я отвожу от нее свой гнев, и мне не по себе от всего этого, но я предпочитаю не пытаться понять почему.
Пенелопа выдыхает, и во все дальнейшие годы она будет порой удивляться тому, что еще дышит.
Вот наша картина.
Телемах, сидящий на земле, и причитающая над ним Эвриклея.
Женщины Итаки, уносящие тела его друзей.
Эгиптий и Пейсенор, застывшие в молчании своего провала.
Сгоревший хутор отца царя Итаки.
Лаэрт, молча сидящий на своем табурете, будто на троне Зевса, спиной к пеплу своей старости.
Кенамон, стоящий поодаль.
Амфином, стоящий поближе.
Пенелопа посреди всего этого – ветер дергает ее покрывало, прячет слезы в ее глазах от взгляда мужчин.
Все бы так и оставалось – я уверена, что ни мать, ни кормилица не смогли бы заставить Телемаха или Лаэрта сдвинуться с места, – но тут появляется другая. Электра, верхом, по обе стороны от нее микенские воины. Она оглядывает пепелище, чувствует в воздухе запах крови, слышит песнь плакальщиц, быстро считает тела окровавленных мальчиков, которые грузят в тележку, запряженную ослом, видит Телемаха, колеблется, потом приближается к нему.
Она проходит мимо Пенелопы, мрачно смотрит на Эвриклею, и та отползает, съежившись, под ее взглядом; потом Электра опускается на колени перед молчащим раненым мальчиком и берет его руки в свои.
– Телемах, – говорит она громко, в ее голосе ни следа доброты, ни отсвета сочувствия. Он медленно поднимает глаза на нее. На ее лице две линии, проведенные пеплом, словно оно разбито пополам. Она сделала это в память об отце, но сегодня, вероятно, и в память об Итаке.
– Месть, – говорит она.
Он моргает, как будто это слово на незнакомом ему языке; а за спиной у царевны застывает Пенелопа.
– Месть, – повторяет Электра, сжимая его ладони. И снова: – Месть.
Он кивает, медленно поднимается, морщась от боли по всему телу, – позже, когда снимет доспехи, он обнаружит, что по всей груди и рукам у него синяки: в его тело впечатался металл, отбивавший удары металла. Она улыбается короткой мерцающей улыбкой, а потом вдруг обнимает его, крепко держит, отпускает. Его кровь пачкает ее молочную кожу, и она довольна.
– Месть, – выдыхает он, и Электра улыбается так, будто увидела в нем своего.
Глава 34
Лаэрта приводят во дворец, в его прежние покои. Он нюхает воздух и говорит:
– Тут кто-то спал!
– Орест, царевич Микен, – отвечает Пенелопа, опустив голову, как всегда в разговоре со свекром.
– М-м-м. – Он хотел было устроить шум, ему так хотелось вдоволь попортить жизнь всем окружающим, чтобы всем было так же погано, как ему самому; но Орест, сын Агамемнона… Даже Лаэрту приходится признать, что это, вероятно, приемлемо, хоть и едва. В наше-то время.
Женихи собрались перед воротами дворца. Они вроде как пришли выказать уважение, но на самом деле большинство их думает: опять траур? Еще несколько дней без веселого пира, под взглядами Электры и Пенелопы из-под измазанных пеплом век?
Андремон стоит позади, и, когда Пенелопа проезжает мимо него на своей серой кобыле, он глядит на нее, приподняв брови, будто спрашивает: «Ну что, не хватит с тебя?»
Она не смотрит на него.
Электра стоит у двери покоев Пенелопы.
– Разбойники, Пенелопа? – бросает она.
В ее устах это звучит как нравственное уродство или заразная болезнь, принесенная из дома свиданий. В голосе слышится намек: попробуй кто поразбойничать в ее царстве – она бы съела их на ужин. Атриды всегда выказывали некоторую слабость к блюдам высокой кухни из человеческой плоти.
– Разбойники, – отвечает Пенелопа и более ничего говорить не хочет.
Когда Телемах, окровавленный, но на ногах, проходит через молчаливые улицы города, никто не встречает его приветственными кличами. У ворот дворца к нему подходит Амфином, пытается говорить какие-то слова утешения, те, которыми обмениваются воины:
– Телемах, я…
Но юноша смотрит на него так, что даже Амфином отшатывается и закрывает рот.
– Сейчас тебя искупаем, умастим маслом, моя радость! – кричит пронзительно Эвриклея. – Горячую воду, несите горячую воду!
Служанки ввосьмером почти час наполняют горячей водой ванну, которую Эвриклея сама приволокла по каменному полу, и каждое мгновение этого часа она верещит и визжит, что они слишком медленно, слишком медленно это делают, бестолковые девчонки!
Когда в ванну выливается последнее ведро, в бане появляется Пенелопа и говорит:
– Я сама все сделаю.
Эвриклея надувает губы, упирает руки в бока, но уже знает, что с хозяйкой дома не надо спорить. И тут Телемах поднимает голову и впервые что-то произносит.
– Нет.
На его лице мелкие брызги крови, как точки на утином яйце. Это кровь из сердца человека, которого Кенамон убил своим первым копьем, но было так темно и непонятно и в голове у него стоит такой гам, что Телемах не знает, чья это кровь и не его ли она собственная.
– Телемах, – начинает Пенелопа, – ты ранен. Дай мне помыть тебя и обработать твои раны.
Он медленно поднимается с края исходящей паром ванны, выпрямляется, кривя лицо от боли, и рычит, почти орет:
– Мне мама не нужна!
Пенелопа отшатывается, впервые за много лет чувствует, как горят ее щеки, как горят глаза, и даже она не в состоянии это скрыть. Даже Эвриклея внезапно поняла, что гораздо лучше быть крошечной, серой и невидимой. Телемах снова садится на край ванны, опустив голову.
От двери слышится покашливание. Там стоит Электра: волосы убраны от лица, руки оголены, кулаки сжаты.
– Я помогу тебе снять доспехи, брат, – говорит она просто, и Телемах смотрит на нее мгновение, почти не понимая, а потом устало кивает. Электра подходит, проводит ладонью по испачканной кровью бронзе, поворачивает туда-сюда его подбородок, будто проверяет, нет ли еще повреждений, смазывает несколько алых капель кончиками пальцев по его шее. Бросает взгляд на старших женщин у двери.
– Спасибо, – говорит она. – Я пошлю за вами, если понадобится помощь.
Эвриклее хватает ума немедленно исчезнуть.
Пенелопа стоит на месте, как дерево, пораженное молнией, покачиваясь на ледяном штормовом ветру. Если она моргнет, из глаз может политься глупая вода, поэтому она не моргает, не двигается. Электра снова бросает на нее взгляд, как будто удивлена, что она там все еще стоит.
– Спасибо, – повторяет она. – Я пошлю за тобой.
Я беру Пенелопу за руку. «Пойдем, – шепчу я. – Пойдем. Обопрись на меня».
Она не знает, отворачиваясь от сына, что это я веду ее от двери, подхватываю, чтобы она не упала, стираю слезы с глаз, чтобы никто не увидел на ее лице чувств, которых не положено испытывать царице.
«Никакой слабости, – шепчу я. – Никаких слез. Только ты сама можешь распрямить спину».
Она спотыкается, хватается за живот, ахает, резко вдыхает воздух.
Потом медленно выпрямляется.
Выдыхает вместе с воздухом неразумие из груди.
Стоит как скала.
Я последний раз сжимаю ее руку, потом отпускаю.
Глава 35
Пенелопа не присутствует на вечернем пиру.
Нет на нем и Телемаха, и Электры.
Вместо этого, ко всеобщему удивлению, в зал медленно спускается Лаэрт и занимает то самое кресло, которое держат пустым для его сына: искривляется в нем, тело согнуто вправо, ноги вытянуты влево, будто ему неудобно сидеть прямо. Он мрачно глядит на собравшихся женихов, которые замолкли при его приближении, а потом рявкает:
– Ну, чего не едите, псы? – и хватает кость с блюда у ближайшей служанки. Он жует с открытым ртом, ухмыляясь, перемалывая красное мясо в серую кашицу желтыми зубами, и женихи медленно, наклонив головы, начинают есть.
Андремона среди них нет, Амфинома – тоже.
Антиной шепчет:
– Я слышал, они даже не сопротивлялись. Говорят, ни одного иллирийца не убили!
Эвримах бормочет:
– Некоторые из тех, кто погиб, – наши друзья, Антиной, слуги наших отцов…
Антиной фыркает в свою миску.
– Думаешь, мой отец отправил бы кого-то действительно ценного умирать в это несчастное ополчение? Погибли только калеки и недоумки.
– Антиной! – голос Лаэрта разносится по залу, заставляя их замолчать. – Ты, кажется, говоришь что-то важное. Так расскажи это всем!
В другой жизни Лаэрт стал бы поистине жутким учителем для щенков Итаки. Антиной неискренне улыбается – задумывалась дружелюбная улыбка, а получается дрожание губ и языка – и поднимает руки:
– Нет-нет, вовсе нет! Просто… отдаю честь героически погибшим.
– Ясное дело, – хихикает Лаэрт. – Очень на тебя похоже.
Кенамон нахмурив брови сидит поодаль от остальных. Его обычное дружелюбное любопытство сегодня сменилось молчанием, которое остальные не решаются нарушать.
Луна начинает истончаться, и семь женщин встречаются втайне рядом с черным пеплом хутора Лаэрта.
– Они напали на моего свекра! Они напали на царя Итаки!
Пенелопа не повышала голоса уже… она не помнит, когда это было последний раз. Не пристало царице кричать, или топать ногой, или вышагивать туда-сюда так, что волосы развеваются в дымном воздухе, но сегодня ее видят только женщины. Так что она воздевает руки к небесам и рычит:
– Они напали на Лаэрта! Они убили мальчиков – мальчиков! Детей в бронзовой одежде! Мой сын… они могли… Как они посмели? Как они посмели?!
Афина смотрит на них тоже. Я вижу, как сверкает ее копье на опушке леса, чувствую в наполненном пеплом воздухе запах ее самодовольства. Она смотрит на Пенелопу и, может быть, впервые видит в глазах царицы что-то, до чего ей есть дело. Пламя, ярость. Что-то подобное войне. Афина раньше не смотрела на жену Одиссея. И я не знаю, довольна ли тем, что она смотрит на нее теперь.
Женщины ее совета учтиво стоят молча, а Пенелопа шагает туда-сюда, проклинает, ругается и снова шагает, выпуская в прохладную темноту ночи скопившийся за день огонь. Приена стоит вооруженная, положив руку на рукоятку меча, как будто ждет, что налетчики явятся снова, вот-вот выползут из моря – она была бы рада. Она наблюдала за ними из лесной темноты и да, о да, теперь знает их, чует их запах раздутыми ноздрями. Теодора стоит рядом: в руке лук, на поясе колчан. Мозоли на сгибах ее пальцев полопались и теперь зара