стают новой кожей, теплой и толстой. У Семелы при себе охотничий нож, что вполне приемлемо для женщины, обрабатывающей эти непростые земли, – не столько оружие, сколько неожиданно острый инструмент, смотря кого спросить. У Эос и Урании оружие спрятано, как и подобает женщинам дворца. Только Анаит не вооружена. Может быть, она думает, что ее, когда все начнется, защитит Артемида.
Мысль об Артемиде пробегает по мне как олень, неприятно топоча по сердцу. Мне придется как-то решить вопрос со своей падчерицей, и не мешкая, до новолуния. Афина, Тартар ее побери, тут права.
– Что угодно он мог сделать, куда угодно отправить их, но сюда?! Это нарушает все законы, все установления благородства, он ест мою еду, пьет мое вино, он… Как он смеет?!
Перед советом мужчин у Пенелопы нет возможности задавать такие вопросы. Ответы, конечно же, очевидны, но она задает вопросы не потому, что не знает на них ответы. Она восклицает их, как часто делают женщины, пытаясь постичь те заносчивость, самоуверенность, жизнерадостную убежденность в том, что тебе все должны, что царит среди мужчин за ее столом. Это ощущение так давно вырвано у женщин, что, хоть они и видят своими глазами все приметы, говорящие им: вот, смотрите, это правда, – в глубине души они все равно верят в это с трудом. Я однажды почувствовала себя так, когда Зевс держал меня за загривок, заскучав с моими сестрами, его прошлыми женами. Я знала, что он делает со мной, понимала по его взгляду, что он думал, будто берет то, что ему причитается, совершает нечто логичное и уместное, и все же до сего дня часть меня все равно не может этого понять. Я вижу это выражение в его глазах, когда он смотрит на женщин, и понимаю, что царем среди богов делает его не молния, которой он управляет, а то, что он сам верит в свое превосходство.
– Любопытно, что они пришли за Лаэртом, – говорит наконец Приена, которой, вероятно, надоела ярость Пенелопы. – Это смело.
В ее голосе отзвук восхищения. Противостояние усилилось, и ей приятно осознавать, что разбойники, которых она будет убивать, – на самом деле воины, достойные ее внимания, а не просто какие-то греческие твари. В этом есть нечто от чести – странное слово, которое, как она думала, оставлено в прошлом, но теперь оно начинает просвечивать на горизонте ее памяти.
– Андремон, – рычит Пенелопа, швыряя это имя наземь как проклятье. – Он пытается навязаться мне в мужья, похитить отца Одиссея! Его отца – какая наглость, какая…
– И ему почти удалось. – До нее доносится голос Приены, и я вижу, как на лице Афины мерцает улыбка, улыбка стратега, наблюдающего за тем, как кто-то другой строит военные замыслы. – Лаэрту повезло, что он успел проснуться и убежать.
Эй! Повезло?! Я тебе покажу «повезло», нахалка, я…
Анаит прокашливается – может быть, она и вправду хорошая жрица и чувствует в воздухе отзвук божественного неудовольствия.
– Повезло. Или это благословение богов.
Я слегка успокаиваюсь, противясь желанию наслать на голую шею Приены насекомых, чтобы они искусали ее и отложили там свои набухшие желтые яйца.
– Неужели мы ничего не можем сделать с Андремоном? – задумчиво спрашивает Урания. – Есть ведь способы его… опрятно убрать.
– Ты предлагаешь мне разделаться с одним из моих гостей? – резко спрашивает Пенелопа, все еще скалясь даже на тех, кого любит. Урания поджимает губы, тщательно обдумывая богохульную мысль. Пенелопа отгоняет ее, недовольно хмурясь.
– Даже если я отделаюсь от Андремона потихоньку, остальные все равно не поверят, что я ни при чем. Даже если один из них возьмет и сам прыгнет с утеса, они все равно обвинят в этом меня. Скажут, что это я его довела своими каверзами. Нам придется разобраться с Андремоном иначе. Доказать всем, что он нарушил законы гостеприимства, чтобы его можно было уничтожить и в глазах всех это было праведно.
– А, ну, подумаешь, какая малость, – вздыхает Урания.
– Где Леанира? – спрашивает Пенелопа, поворачиваясь к Эос.
– Все еще во дворце. Она работает и ничего не говорит.
– Она разговаривает с Андремоном?
– Он говорил с ней накоротке вчера вечером, но если она с ним встречалась с тех пор, то этого никто не видел.
Короткий кивок; с этим разбираться потом.
– Когда женщины будут готовы? – Пенелопа поворачивается к Приене, которая смотрит на луну, будто ищет у нее ответа.
– У них хорошо получается, – отвечает она наконец. – Лучше, чем я ожидала. Нам придется тщательно выбрать место. Вчера ночью твое детское ополчение было раскидано в пяти разных местах по всему острову и было совершенно неспособно собраться вместе на бой, не то что победить в нем. До сих пор все бои велись на условиях Андремона. Следующий будет на моих.
– И как ты это собираешься устроить?
– Ну ясно же как, – отвечает та. – Мы заманим его в ловушку.
Наступает неловкое молчание. Потом Урания бормочет:
– Телемах…
– Нет. – Голос Пенелопы как хлыст, и, хотя Урания морщится, она пробует снова.
– Стало ясно, что Андремон готов похищать или убивать родичей Одиссея. Если бы мы могли сделать так, что Телемах оказался бы в определенное время в определенном месте…
– Мы не станем ставить под угрозу жизнь моего сына!
– Он знает об этом? О нас? – предельно небрежно спрашивает Приена.
– Нет.
– А ему стоит знать?
Пенелопа неровно выдыхает.
– Его друзья погибли. Его хваленое ополчение разгромлено. Его доблесть… подвергнута сомнению. Кто из вас пойдет к моему сыну и расскажет ему, что тайное собрание женщин вознамерилось сделать то, чего он, сын Одиссея, сделать не смог?
Приена поднимает было руку, но ее тянет вниз Теодора. Пенелопа мрачно осматривает круг своих приближенных.
– Мой сын должен быть самостоятельным мужчиной. Я это знаю. Но до тех пор, пока он не сможет защитить себя, я буду защищать его сама, даже если он меня за это возненавидит. Понимаете?
Они кивают, бормочут что-то утвердительное. Наконец Урания говорит:
– А если Андремон захочет тебя похитить?
В вопросе нет никакой злобы, просто вежливое уточнение стратегии. В его прямоте есть даже облегчение, словно выдох, словно лопнуло гудящее напряжение. Пенелопа думает о нем минуту, потом качает головой.
– Нет. Если мы что и поняли на примере моей сестры Елены, так это то, что похищение царицы приводит к одним только осложнениям.
– А Клитемнестра? – спрашивает Семела. Все смотрят на нее.
– Будет неразумно дать Андремону узнать, что царица у нас, – бормочет Урания. – Чем быстрее мы удалим ее с Итаки, тем лучше.
– Теперь, когда его разбойники ушли, по крайней мере, некоторое время воды будут достаточно безопасны, – говорит Пенелопа. – Урания, я хочу, чтобы ты устроила отбытие моей сестры.
– Ты не отдашь ее Оресту? – спрашивает Анаит.
– Нет. Политически это было бы мудрее всего. Но мысль о том, что он будет убивать свою мать на моем острове, я нахожу особенно отвратительной. Ее грехи велики, но преступление ее нельзя назвать… беспричинным. У меня нет сомнений, что моя сестра устроит шум где-то еще, привлечет к себе внимание. Она никогда не была скромной. Но меня там не будет, и это будет не моя вина.
«Прекрасная царица, – шепчу я, гладя Пенелопу по щеке. – Ты тоже можешь быть моей любимой. Вся моя власть будет твоей, и ты будешь моей, благословленной богами».
Наконец Урания произносит:
– Ну, если мы не можем использовать кого-то в качестве наживки для Андремона, то придется искать что-то другое.
Пенелопа вздыхает.
– Я поработаю над этим. А ты, Приена, пока подыщи хорошее место для боя.
Воительница кивает, уходит, Теодора – за ней. Я вижу, что Афина смотрит на удаляющихся женщин, чувствую, как она запускает руку в их головы, роется в их снах. Потом ощущаю какой-то зуд на затылке, словно жужжащее насекомое, которого не могу прихлопнуть, словно в зубах что-то застряло и я не могу это смыть. Поворачиваюсь в поиске источника этого неприятного ощущения и, к своему неудовольствию, вижу, что Анаит молится Артемиде, сложив руки и закрыв глаза. Это, как ни противно, очень искренняя молитва, и она царапает меня и заставляет скрипеть зубами.
На краю поля сгибаются деревья, шелестят листья. Я снова ищу глазами Афину, но она исчезла, снова оставила меня делать грязную работу. Я машу ей вслед кулаком, и от моего неудовольствия зарождаются холодный ветер, ледяная морось, падающая маленьким, но подчеркнутым кружком вокруг Анаит и собравшихся женщин.
Глава 36
На Итаке идут дни.
Полибий распахивает дверь в зал совета, а за ним, чуть менее драматично, плетется хвостом его сын Эвримах.
– Вы не можете просто так ворваться, пока мы… – начинает Эгиптий, но Полибий перебивает его:
– Почему микенцы все еще здесь? – яростно спрашивает он. – Почему они все еще обыскивают наши корабли?
В своем привычном углу Пенелопа не поднимает глаз от ниток. Автоноя играет ноту на лире. Звук высокий, чуть излишне звонкий и не заканчивает ту мелодию, которую она как бы пытается подобрать.
– Орест уплыл искать мать… – начинает Медон, но снова Полибий не хочет слушать.
– Орест уехал, но люди его сумасшедшей сестры все равно осматривают все корабли, которые заходят в гавань и уходят из нее, неважно, откуда они! Я целыми днями слушаю жалобы, а сегодня утром они не давали отплыть одному из подданных Нестора, пока не обыскали его корабль с носа до кормы! Я только и делаю, что униженно извиняюсь за ваши ошибки, и мне надоело!
Телемаха нет на совете. Его почти не видели в эти последние пять дней, и если бы Автоноя не увидела, как он бредет к хутору Эвмея – рука на перевязи, на поясе меч, – то Пенелопа сочла бы, что ее сына поглотила земля. Может, и хорошо, что его сегодня нет: значит, нынче никто не будет кричать, пока не закончит кричать Полибий.
Пейсенор стоит молчаливый, посеревший и слушает крики старика. Медон ждет. Эгиптий раздувается от возмущения, но не отвечает. Автоноя ищет следующую ноту, и она звучит, совершенно случайно, как чудной знак препинания, каждый раз, когда Полибий останавливается, чтобы перевести дух, и в конце концов он оборачивается к ней и орет: