Обойдя обросший мхом камень у края воды, я смотрю вниз и вижу богиню охоты собственной персоной, лежащую в воде на спине, а рядом с ней дева… Давайте из соображений приличия скажем, что она расчесывает Артемиде волосы.
– А еще погромче ты не могла топать? – спрашивает моя падчерица, когда я подхожу к берегу. – Я тебя услышала за десять стадиев.
– Я не хотела тебя напугать, – отвечаю резко. – Учитывая, как опасно тебя пугать.
Она, довольная, вздыхает, глаза ее закрыты, а волосы цвета осенних листьев плавают по воде вокруг головы.
Я пытаюсь смотреть ей только в лицо, но меня очень сильно отвлекает деятельность ее девы, и я выпаливаю:
– Ты не могла бы одеться? Это все, конечно, очень… но как твои женщины не мерзнут?
– Они бегают обнаженные по зимнему снегу, – отвечает Артемида. – Они бегут, пока их щеки не начинают пылать, а сердце – колотиться в висках, а потом падают друг другу в объятия вокруг костра, обнимая плоть своей плотью…
– Да, спасибо, я поняла.
Она вздыхает, мановением руки отсылает деву, которая была так занята, и открывает глаза. На мгновение кажется удивленной при виде меня, а потом говорит:
– Ничего себе ты старая!
Я делаю глубокий вздох.
– Ты давно не радовала нас своим присутствием на Олимпе, падчерица. Твой отец скучает по тебе.
Она медленно поднимается из воды, не делая никаких усилий к тому, чтобы прикрыться, жестом показывает своим служанкам, чтобы они отошли и дали нам поговорить наедине.
– Ничего он не скучает. Он скучает по моему брату, у них сходные вкусы во… многих вещах.
– Хорошо. Он не скучает по тебе.
– И ты не скучаешь, – добавляет она.
– Я… Все не так просто, как тебе кажется, падчерица. Я признаю: мы не всегда с тобой согласны…
Она фыркает, начинает отжимать волосы. Вода течет по ее спине, по впадинке между ягодицами. Артемида совсем не соответствует расхожему представлению о женственности: у нее очень смуглая кожа из-за того, что она много времени проводит на солнце, чересчур сильные ноги, излишне широкие бедра, маленькие груди и мощные плечи. Она может, если захочет, притвориться мальчиком и отправиться срывать вредными замечаниями церемонии своего брата Аполлона или подбадривать бегунов на Летних играх, не боясь, что кто-то опознает в ней женщину. И все же в ее силе есть несомненная красота, а гибким движениям может позавидовать сама Афродита.
– И все же мы обе богини, – продолжаю я сквозь стиснутые зубы. – Нас тем не менее что-то связывает, правда?
– Да? – отвечает Артемида. – Я не замечала.
Я бросаю взгляд на небо. Облаков на нем нет, но даже Зевс не решится так просто заглядывать в священную рощу Артемиды. Конечно, даже в гневе она не бросит ему вызов, но, честное слово, эту девчонку лучше не злить. Она заставляет платить тех мужчин, кто посмотрел не в ту сторону. Поэтому еле слышным шепотом я храбро говорю:
– Ведь мы обе презираем власть мужчин, правда?
Она смотрит на меня и в этот раз, вероятно, видит не только мое лицо, мои руки, то, как неудобно мне стоять на берегу пруда. Она выпрямляется, закручивает волосы на затылке, я вижу мышцу, которая спускается от ее толстой шеи к плечам.
– Чего ты хочешь, старая царица?
Я медленно, осторожно выдыхаю.
– У меня есть задумка, которая может тебе понравиться.
Взмахом руки она отбрасывает эту мысль.
– Мне нет дела до твоих каверз. Что бы это ни было, я уверена: мне будет скучно.
– Есть некий остров, на который нападают мужчины. Они приходят каждое полнолуние. Однажды попытались похитить отца царя этого острова. Они делают это не ради золота и не ради выкупа, а для того, чтобы некая женщина вышла замуж за мужчину, за которого она выходить не хочет.
– И что? Надо просто убить этого мужчину, и все.
– Этот мужчина – ее гость.
Артемида фыркает. Она понимает священные законы гостеприимства и даже сама не станет их нарушать, но, как и многие другие законы людей и богов, находит их скучными. Они дурацкие и нудные, и она не хочет тратить на них свое время.
– Ну и что? Я-то тут при чем?
– Эта женщина придумала довольно своеобразное решение.
Артемида моргает, глядя на меня непонимающим взглядом дерева. Она умеет стоять неподвижно и притворяться тупой очень долго, если захочет; неподвижность – это дар охотника. Мне очень хочется отчитать ее, отругать за то, что ведет себя как ребенок, но это ее роща, а она мне нужна. Сжалься надо мной, небо, но она мне нужна.
– В роще рядом с твоим храмом она попросила воительницу с востока научить своих женщин сражаться.
Снова Артемида моргает. Но теперь мне кажется, что, хотя тело стоит рядом со мной, разум ее где-то в другом месте: залетает в ее храмы, как запах сосновой хвои. Потом она распахивает глаза и спрашивает:
– Это на Итаке?
Мне хочется сглотнуть, но я удерживаюсь. Мои щеки не покраснеют, мои веки не будут дрожать, если только я не захочу. Артемида выпрямляется, расправляет плечи.
– Это на Итаке? – повторяет она, и в голосе вскипает возмущение. – В полнолуние там был пир в мою честь, и все женщины собрались, танцы были ужасные, но хоть еда вкусная. Жрица молилась о силе, с копьем и луком в руке, а в ночном лесу я слышала звук летящих стрел, но эти стрелы не поразили добычи. Что ты делала в моем лесу, старуха?
На мгновение она кажется выше, шире в плечах. Вот она, кровожадная лучница: язык – алый, в глазах – кровь. Я думаю о том, чтобы встать с ней вровень, осветить эту рощицу всей силой своего сияния, – но нет. Как это ни противно, я должна оставаться заговорщицей, а не царицей. Так что я стою спокойно, замерев под ее взглядом, и просто отвечаю:
– Да, это на Итаке.
– Женщины с луками? В моем лесу? И не принесли мне крови?
Смертных ее ярость уже давно обратила бы в бессловесных зверей: зайцев или дрожащих белок. Я встречаю лицом к лицу полную силу ее гнева, он горячий, но я позволяю ему омыть себя, как воде реки.
– А ты пришла бы, если бы они тебя позвали, – вежливо спрашиваю я, – или слишком занята… мытьем головы?
Кажется, я зашла слишком далеко, и ее злоба сейчас разбудит даже ленивых увальней Олимпа. Так что я добавляю:
– Смотри: все очень просто. Там женщины, вооруженные луками и копьями, и они готовы убивать во имя твое, но, чтобы остаться в живых и добиться успеха, им нужно твое благословение. Не мое. Не Афины. Им нужна Охотница.
Из глаз Артемиды медленно уходит алый огонь. Она делает шаг назад и, кажется, уменьшается, снова становится женщиной и поправляет волосы, как будто ничто в мире ее не тревожит.
– Говоришь, они собираются убивать мужчин? – спрашивает она голосом, легким, как у певчей птички.
– Да.
– Разбойников?
– Да, воинов, осаждавших Трою, которые пришли грабить берега Итаки.
– Чтобы заставить эту царицу, как ее там?
– Пенелопа.
– Ах да, ее еще утки любят. Чтобы заставить ее выйти замуж?
– Примерно так.
Артемида поджимает губы. Я жду. Охотница не любит, когда с ней не делятся добычей, но еще больше ей не нравятся свадьбы.
– И ты предлагаешь, чтобы женщины убивали их? Пробивали им стрелами глаза, вырывали сердца, сдирали с них кожу и так далее?
– Насчет сдирания кожи я не уверена, но в общем и целом – да.
Она снова замолкает и смотрит на меня моргая, и у нее такой взгляд, который, не будь я сдержанной богиней, могла бы прочитать как: «Да ты что, дорогая мачеха, ведь это же самое лучшее!».
– Что по этому поводу думает Афина? – спрашивает она, оставляя в покое свою косу, и садится на траву рядом со мной, подтянув колени к груди, обхватив ноги, настолько же изящная в беседе, как медведь на аристократическом пиру.
– Она знает, но не вмешивается. Ее главная задача – вернуть домой Одиссея. Если Посейдон выяснит, что она помогает еще и Пенелопе с Телемахом, то скажет, что она вышла за пределы дозволенного, и никогда не отпустит Одиссея с острова Калипсо. Ей нужно быть осмотрительной, и она предложила мне поговорить с тобой.
– Наверняка ее это очень злит, – хихикает Артемида, – что пришлось обращаться за помощью ко мне. Ты знала, что однажды она попыталась погладить меня по голове? У ее пальца был вкус фенхеля.
– Она знает, что ты имеешь власть, что ты защитница… – начинаю я, но Артемида отмахивается от моих слов.
– Я не люблю разговаривать. Но мне нравится, когда Афина выглядит дурой. А ты? Тебе это зачем?
– Это мое дело.
Она делает неприличный звук, и я щетинюсь, снова думаю о громе и воздаянии, но ее ничто не тревожит, вся власть мира сейчас в ее руках, и она об этом знает. Я устало вздыхаю.
– В Греции три царицы. Думаю, что после них не будет больше знаменитых правительниц.
Артемида хмурится, потом ее лицо разглаживается. Мне кажется, я вижу в ее глазах что-то похожее на жалость, и мы снова сестры, восстающие против тирании Зевса.
– О царица богов, – выдыхает она, – я ведь помню тебя. Когда-то ты была могучей. До того, как поэмы были переиначены по приказу Зевса, до того, как прошлое стало… человеческими придумками. Я помню, как ты шествовала вместе с Табити и Иннаной и мир дрожал под твоими ногами, а смертные поднимали взгляды от своих пещер, расписав руки охрой и кровью, и взывали: «Матерь, Матерь, Матерь». Ты могла обрушить небо на своих врагов и повелеть расступиться морям ради тех, кого любила. Но ты поверила Зевсу, поклялась, что твой брат никогда не предаст тебя. А теперь посмотри на себя: прячешься от небесного взора, чтобы он не увидел следы, которые ты оставляешь на земле.
Мой стыд как боль в животе, как тяжесть моего брата, прижимающего меня к постели, как ожоги и шрамы, которые оставили слезы на моих щеках. Я сама решаю, когда мне выпрямить спину, но это становится тяжело, так тяжело.
– Я… – выговариваю, кое-как подыскивая слова. – Я… Никто из мужчин не должен уйти живым. Ни один из них не должен живым уйти с Итаки. Если станет известно, что женщины Итаки защищают свой остров, то им больше нечего будет защищать. Ты… ты поможешь мне?