Она мгновение думает, потом кивает и встает.
Мой стыд – это мир без дружбы, жизнь без доверия.
Я никогда снова не поверю, не полюблю никакое существо, которое не принадлежит мне. И все же сейчас моя падчерица, которую я ненавижу, берет мою руку в свои и улыбается, и мне приходит в голову, что охотнику, вероятно, известно милосердие, когда он целится, чтобы убить жертву одним-единственным метким выстрелом.
– И оденься, пожалуйста, – добавляю я в тишине, повисшей между нами.
Артемида надувает щеки, высовывает язык, и я понимаю, что она будет сражаться, когда луна вновь взойдет над Итакой.
Глава 39
Ну что ж, посмотрим на изменчивое море. На севере, на носу своего корабля, сидит хмурый Орест, а его воины рыскают по западным островам. Они уже много дней заняты этим, недели, месяцы, преследуя его мать. Он сомневается, что они ее найдут. Он не может представить себя царем. Эта идея не выводит его из равновесия так, как выводит из равновесия всех, кто его окружает, но, поскольку он человек, желающий угождать, он молчит.
На востоке Менелай сидит, положив ноги на стол, сжимая в руке, как оружие, чашу с водой и вином, и говорит: «Кто еще поддержит меня, если, конечно, мне придется заявить свои права?» Потом он улыбается. Менелай улыбается очень-очень редко.
На юге Калипсо говорит: «Я сделаю тебя богом», и на мгновение – больше чем на мгновение – Одиссей задумывается над этим. Потом качает головой. Что он будет за бог, если его сделает богом женщина?
А на западе Леанира идет через зал дворца царей Итаки, забирает пустую чашу со стола перед Андремоном, и он не моргает, никак не откликается на ее присутствие, не смотрит в ее сторону.
Автоноя вздыхает и говорит:
– Вот это насвинячили, придется щетками мыть, придется…
Леанира достает ведра с водой из колодца под полночными звездами.
Эвриклея бормочет:
– Шалавы.
Леанира держит барана, пока Эос перерезает ему горло.
Антиной кричит:
– Как продвигается саван? Наверняка ты лучше двигаешься туда-сюда под покрывалом, чем двигаешь туда-сюда челнок!
Леанира и Меланта несут ткацкий станок Пенелопы в ее покои. Леанира стирает со столов слюну пьяных мужчин, отбрасывает их руки со своих бедер, кидает в огонь сухой хворост, убирает вокруг очага золу, стирает в ручье хитоны, ловит крысу, помешивает еду, чистит рыбу, забрасывает землей выгребную яму. Она бросает кости и жирный хлеб, которые ели женихи, свиньям и собакам, чайкам и воронам, пирующим за воротами.
За стенами дворца поет Эвримах:
– И та-а-ак пала древняя Тро-о-оя-а-а…
У ворот дворца Антиной наклоняется к Амфиному и говорит:
– Никого не впечатляет твоя притворная воинственность, воин. Совсем никого.
В маленькой угловой комнатке Кенамон поднимает глаза к небу и задается вопросом, слышат ли его боги Египта в этой чужой стране. Они услышали бы, если бы хотели слушать, хоть голос его звучал глухо и мало их занимал.
Леанира сидит у ручейка, который течет в море, а вокруг нее поют свою полночную песнь цикады. Она моет ноги и руки и никак не может избавиться от запаха дыма. Она принимает решение и гасит свой светильник.
В темноте, ведя рукой по стене, по памяти она пробирается через дворец Одиссея. Куда она направляется? Может быть, за ножом? За оружием, чтобы убить свою боль или убить другого, кто причиняет боль?
Я иду за ней с любопытством, но она не вооружается, подобно Клитемнестре, а идет святотатственной дорогой – в покои, где спят мужчины. Только некоторые из женихов ночуют во дворце: те, кто считается самым уважаемым, те, кому некуда идти, и те, у кого на Итаке нет родственников и друзей. К Андремону все это не относится, но он выиграл место во дворце в кости у человека, который теперь принужден ночевать в городе, в том грязном доме, где раньше ночевал Андремон.
Она узнает его дверь по старому потрескавшемуся дереву, по звуку, с которым полотно скребет о каменный пол, по его запаху внутри. Он спит, а потом, почувствовав ее присутствие в комнате, просыпается, нащупывая нож у изголовья. Затем моргает, видит ее очертания на фоне темноты и слышит, как она шепчет его имя.
– Андремон, – выдыхает она, усаживаясь на него, – я выбираю тебя.
Он мгновение колеблется, все еще держа нож. Потом отпускает его. Проводит рукой по ее груди, шее, губам, волосам. Потом хватает ее, приближает ее лицо к своему, целует и отталкивает, все еще не отпуская ее пальцев.
– Я тебе не верю, – говорит он.
Она не вздрагивает от его прикосновения. Ее правая рука лежит на его сердце, левая берется за камешек, который он носит на шее, его кусочек Трои.
– Я знаю, где Пенелопа хранит свое сокровище. Золото, данное Одиссею его дедом. Награбленное ими и то, что она копит. Я знаю…
Он хватает ее крепче, и даже у нее не получается не скривиться от боли. Он приподнимает голову, будто хочет укусить.
– Я не верю тебе.
Она перехватывает его запястье, держит, пока он не ослабляет хватку, а потом говорит:
– Я тебе докажу.
Глава 40
В темноте Пенелопа стучит в дверь Электры. Ей открывает одна из служанок Электры, чье лицо тоже вымазано пеплом, видит Пенелопу и просто говорит:
– Подожди.
Совершенно возмутительно, что царицу заставляют ждать в ее собственном дворце, и на мгновение Пенелопа задыхается от гнева. Но потом она выдыхает, медленно, спокойно, и прикрывает глаза, и ждет, пока дверь не открывается снова.
– Добрая царица.
Электра сидит лицом к окну, наполовину повернувшись спиной к посетительнице. На миг Пенелопе кажется, что она видит Антиклею, точно в той же позе, что и микенская царевна, почти утопившую свою скорбь, с сердцем, уже погруженным в алую глубину.
– Прости, что заставила тебя ждать. Я молилась.
Она не молилась.
– Конечно, – отвечает негромко Пенелопа и кивает: – А я прошу прощения за то, что потревожила тебя в такой час, но побоялась, что оказываю тебе недостаточно внимания, а ты самый важный мой гость.
Мановением руки Электра отмахивается от этой идеи.
– Ты самая внимательная хозяйка и не посрамила наших ожиданий.
Пенелопа смотрит на ждущих служанок, и, видя это, Электра отпускает их кивком головы: они уходят, но она не предлагает Пенелопе сесть.
– Есть новости от твоего брата? – спрашивает наконец Пенелопа.
Электра качает головой.
– Я ожидаю вскорости получить от него хорошие вести.
– Конечно. А ты здорова?
Снова небрежный жест: этот вопрос слишком неважен, чтобы на него отвечать. Пенелопа хочет вздохнуть, досадливо выпустить накопленный воздух, но осекается и вместо этого говорит:
– Я слышала, что твой человек – кажется, его зовут Пилад – все еще обыскивает гавань. Мои советники говорят, что твои воины продолжают ходить дозором по Итаке.
– Есть те, кто помог моей матери сбежать, – отвечает Электра голосом, легким, как лето. – Другие, которых нужно наказать.
– Мне не приходило это в голову… но, конечно, ты мудра.
Глаза Электры вспыхивают точно так же, как у ее матери, она поворачивается в кресле и смотрит на царицу в упор.
– Я мудра? Это очень большая похвала от тебя, сестра.
Призрак Антиклеи все еще в комнате, ругает юную Пенелопу, которую застали плачущей после того, как отплыл ее муж. «Дитя! Не моргай. Не морщись. Не ахай. Выпрямись. Ты царица, а не девчонка!»
Во взгляде Электры вызов. А еще в нем возможность. Пенелопа видит это, распознает и мгновение думает о том, чтобы воспользоваться возможностью, – но нет, не сейчас. Еще рано. Она кивает – это непохоже на поклон – и произносит негромко:
– Ну, если у тебя есть все, что тебе нужно…
В глазах Электры вспыхивает нечто вроде разочарования, и она отворачивается. Отпускает Пенелопу небрежным движением руки. Какая наглость, какая дерзость, я не знаю, впечатлена я или рассержена, – но Пенелопа тоже не знает.
– Да-да. Спасибо. – Даже заносчивая Электра осекается, прежде чем добавить «можешь идти», но Пенелопа чувствует слева от себя призрак Антиклеи, справа – ветерок от моего присутствия и, словно зимний туман, уходит во тьму.
Через три дня возвращается Орест.
Он прибывает на закате, приплывает с севера. Электра бежит в гавань, бросается к его ногам и восклицает:
– Брат мой! Царь мой!
Не бьют барабаны, не гудят гордые трубы, Орест не держит в руках голову матери, чтобы показать толпе. Вместо этого он поворачивается к ждущим советникам Итаки, пока сестра плачет у его ног, и спокойно говорит:
– На Гирии мы не нашли никаких ее следов.
Старики тревожно переминаются с ноги на ногу – даже Полибию и Эвпейту, которые стоят чуть сзади, хватает ума побледнеть.
Электра кричит, издает животный вопль ярости и гнева – на мой вкус, громковатый и слишком драматичный, – но зато все ясно. Она рыдает и колотит кулаками по земле, пока брат наконец не встает на колено рядом с ней, не поднимает ее молча, поддерживая одной рукой, как сломанное перышко, упавшее с небес, и в молчании они возвращаются во дворец Одиссея.
– Ну что ж, – говорит Медон Пенелопе, глядя, как воины Ореста сходят на землю с потрепанных кораблей. Он пытается вспомнить слова, которые наилучшим образом выразили бы сложные чувства, ураганом носящиеся по его сердцу, и выбирает самые короткие: – Жуткая, жуткая смерть.
Пенелопа мрачно смотрит на него из-под покрывала, потом идет вслед за Орестом и Электрой во дворец.
Орест стоит в зале совета, за спиной у него Электра.
Напротив стоят Телемах, Медон, Пейсенор и Эгиптий. Пенелопа, как обычно, сидит в углу со своими служанками, но в этот раз Автоноя не играет на лире.
Орест говорит и смотрит в какое-то другое пространство, произносит голосом, который почти не подходит для человека:
– Мы плыли много дней, задали много вопросов, но не получили ответа. Мы отправились на запад и обыскивали все попадавшиеся нам корабли, но ничего не нашли. Мы отправились на север, но и там не было никаких следов. У нас кончались вода и пища, потом налетела буря и отбросила нас на юг, снова к Итаке. Нет никакого следа моей матери.