– А теперь?
– Теперь? Теперь либо мой брат садится на трон, либо мой дядя забирает его себе, а меня продают какому-нибудь пьяному купцу за мешок зерна и амфору вина. Кому-либо богатому, но без имени, которому этот союз позволит сидеть за благородным столом и всем своим друзьям-рыботорговцам говорить: «А у меня жена – царица!» Видишь ли, у моего дяди столько собственных детей, что он вряд ли будет особенно задумываться над тем, куда девать меня.
Снова Пенелопа пытается заговорить, и снова Электра перебивает ее.
– Я хочу, чтобы ты понимала. Хочу, чтобы было ясно. Я не позволю продать себя или выменять. Чтобы этого избежать, мне необходимо, чтобы брат воцарился в Микенах. Не только ради меня – всей Греции нужно, чтобы мой брат стал царем. Потомки Атрея должны делить власть между собой, иначе Менелай заберет себе столько силы, что никто не сможет ему противостоять. Он завладеет твоими островками без второго слова, выдаст тебя замуж за одного из своих сыновей, Телемаха отправит в какое-нибудь путешествие, из которого тот не вернется, высосет из твоих людей все соки и даже не заметит этого. Ты видела Елену? Ты видела ее после того, как ее притащили домой из Трои? Я видела. Ни одной из нас не следует быть женой сына Менелая.
В далеком дворце Елена смотрит на свое отражение в неподвижном водоеме и задерживает дыхание, чтобы не потревожить его серебристую поверхность. Но чем меньше на воде ряби, тем труднее Елене скрыть правду, не замечать морщинки под миндалевидными глазами, и она запихивает кулак в рот, чтобы не закричать. Вот так обстоят дела с последними царицами Греции.
Пенелопа говорит:
– Твои слова на пиру…
Электра отмахивается, как сделала бы ее мать.
– Просто глупый старик попробовал показать, кто тут главный. Если бы он продумал свои действия, то понял бы, что ничего хорошего не получится, а будут только насилие, война и кровь. Он был заносчив, и это не понравилось мне, вот и все.
– Тем не менее эта кровь была бы, скорее всего, моей и моего сына.
– Ах да, Телемах. У него совсем с головой плохо, да?
Такого не посмел бы сказать Пенелопе никто на Итаке, включая многих честных ее друзей, принесших ей клятву верности. Лишь дочь Агамемнона может сказать такое, будто речь идет о забавной гусенице. Губы Пенелопы искривляют злость, отрицание, виноватая ярость. Потом она выдыхает; ярость уходит, словно улетевшая бабочка, а на ее место приходят облегчение, ужас, изумление, смешанное со слезами, и, наконец, что самое странное, смех. У Пенелопы нет слов, но Электра смотрит на нее с любопытством, как будто пытается понять, почему вдруг истерически смеется со слезами на глазах та, которая обычно холодна как лед, и постепенно царица успокаивается, и они обе сидят у ручья так, будто между ними нет ничего, кроме этого часа и прикрытой облаками луны.
В лесу над храмом Приена говорит:
– Разбойники явятся сюда, в эту бухту. Мы должны дать им высадиться и отойти от кораблей. Ни один не должен остаться в живых.
В доме на краю города Эвпейт бьет Антиноя по лицу, как женщину, и тот, не вскрикнув, падает на пол, зажимая разбитую губу.
В своих покоях Телемах глядит на море, а в его ухе слышится шепот, будто жужжит назойливая муха – жужжит голосом Афины.
В постели Андремона вскрикивает Леанира, и он закрывает ей рукой рот, чтобы никто не услышал. Только она знает, кричала ли от наслаждения или от боли, что он принес ей, вбиваясь в ее плоть. «Любовь моя, любовь моя, любовь моя, – шепчет он. – Когда я стану царем, когда я стану царем…»
Около ручья под темным саваном неба Электра произносит:
– Я знаю, ты тоже понимаешь, что Орест должен быть царем. Мне также хочется, чтобы ты понимала, что дело тут вовсе не в моей матери. Я не презираю ее, что бы она себе ни думала. Я не прощаю ее. Я не… я ничего не чувствую к ней. Я так долго пыталась заставить себя что-то почувствовать: ненависть, ярость, отвращение, – но чем больше я думаю об этом, тем меньше этого во мне. Мне все равно, жива она или мертва. Мне все равно, помогаешь ты ей сбежать или нет. Мне важно только одно: чтобы брат стал царем, а для этого моя мать должна умереть.
Наступает молчание. Пенелопа окунает пальцы в ручей. Иногда ей кажется, что он отвечает на ее прикосновение, что вода закручивается вокруг ее руки, как мягкие щупальца любопытного осьминога, может быть, распознавая кровь матери – той, что родила и бросила ее, – в ее человеческой плоти.
– Был один человек, – продолжает Электра, – по имени Гиллас.
Пенелопа – сама ручей, и если она закроет свой разум, то, кажется, сможет вместе с водой утечь в морскую даль. Она часто думает, что морем, наверное, быть очень приятно. Может быть, она найдет на дне тело мужа, обернется вокруг него, вынесет на поверхность то, что от него осталось, и скажет: «Смотрите, смотрите, вот оно. Все кончено. Вы продолжайте заниматься своими делами, а я просто буду бесконечно плескаться волнами в ваши окровавленные берега».
Но Электра говорит, и Пенелопа не может уйти в свои грезы, а вынуждена слушать.
– Этот Гиллас был контрабандистом с западных островов – может быть, ты его знаешь? Именно он помог моей матери сбежать, когда погиб Эгист. Он отвез ее на Итаку, но здесь она совершила какую-то ошибку, какую-то оплошность, которая открыла ему, кто она такая. Она дала ему два кольца: одно – в уплату за перевозку на Итаку, другое – за путешествие дальше. Когда он понял, кого везет, отправил раба с одним из колец в качестве доказательства к некоему микенскому осведомителю, который живет на Закинфе. К тому времени мы с Орестом уже шли по следу матери, так что нам было несложно, получив это известие, сменить курс на Итаку.
Пенелопа кивает в пустоту и снова слышит оговорку двоюродной сестры, маленькое слово, на которое ей, видимо, стоило обратить больше внимания.
«Ты отдала ему золотую вещь… Перстень – другого такого не сыщешь».
«Ты нашла их?»
Не один перстень. Два.
– К тому времени, когда мы добрались сюда, этот Гиллас уже погиб. Вероятно, был убит моей матерью. Но если он мертв, то она не могла скрыться с острова. Когда второй перстень обнаружился на Гирии, я была, как ты можешь представить, поражена, не стану скрывать. Очень сердита, удивлена ее хитростью. Оресту, конечно, ничего не оставалось, кроме как пойти по следу: слишком много людей знало, что след ведет именно туда, и пусть даже он не нашел бы ее, но необходимо было по меньшей мере показать всем, что он готов бросить вызов самим богам, пытаясь поймать ее. Он не мог сидеть и ждать, пока она снова появится на Итаке: терпение несвойственно героям. А вот я могла. Несколько дней я даже отчасти верила в твою придумку, но потом подумала: это же Пенелопа, жена Одиссея, самого хитрого человека в Греции – так говорил мой отец. И как хорошо он выбрал себе жену. Она сестра моей матери. Может быть, моя мать и обижала тебя в детстве, она ведь дочь Зевса, но она всегда говорила, что ты умная. Умная утка Пенелопа. Умная уточка. Скажи мне, сложно ли быть на этом острове царицей?
– Очень, – кивает Пенелопа, а вода танцует вокруг ее пальцев.
– Очень сложно, да. Я бы хотела однажды быть царицей, но не такой, как моя мать. Она всем показывала, что она царица. Ей нравилось, когда ей кланялись, ей нравилось смотреть, как ломаются великие мужи. О, она могла уничтожить мужчину, если хотела! Мстя за все годы, за тысячи мелких унижений, она спускала с цепи свой гнев, и это было… наверное, можно сказать, что это было великолепно. Она так осмелела, что даже не прятала Эгиста. Они с ним… Иногда он щипал меня за щеку. Обещал, что будет меня любить. Не знаю, что он имел в виду. Не знаю. Я не буду такой царицей. Если уничтожу человека, он не будет знать, что это мое имя надо проклинать всю дорогу до Аида.
Пенелопа поджимает губы, но ничего не отвечает. И я, и она сомневаемся, что Электра воплотит свое стремление, хотя, может быть, пройдет время, и я смогу смириться с ее надеждами, с тем, что последние царицы Греции способны быть царицами только втайне, что их пламя будет ярким, сияющим – и скрытым в опущенных глазах. Это больно, очень больно, так больно – я и не знала, что в моем сердце еще осталась кровь, которой оно может истекать. Мои царицы, мои дочери, моя душа, будьте со мною, восклицаю я, будьте со мною, будьте моим светом, моей местью, моей молитвой, мои царицы!
Они не слышат меня. Я давно научилась не говорить громче шепота.
– Я восхищаюсь тобой, сестра, честное слово, – задумчиво произносит Электра. – Ты играешь в очень сложную игру. То, как ты обходишься с женихами, я запомню навсегда, особенно историю с ткацким станком. Я многому научилась, наблюдая за тобой. Но довольно. У нас нет времени. С этого мига твоя безопасность зависит не от твоей хитрости, а от моей милости. Только добрая воля моего брата удержит твое маленькое царство от хаоса, а твоего сына – от жестокой гибели от рук этих голодных мужланов. Если мы отберем ее – если мы всем расскажем, что Итака более не находится под защитой Микен, – ты не продержишься и месяца. Если вас не перебьют женихи, то перебьет Менелай. Я надеюсь, это стало тебе сегодня понятно.
– Совершенно понятно, сестра, – отвечает без горечи Пенелопа. – И спасибо тебе за откровенность.
– Не правда ли, приятно хоть иногда поговорить прямо? Ведь так и должны говорить царицы, – произносит задумчиво Электра. – Может быть, так мой отец говорил с твоим мужем?
О да, Агамемнон думал, что именно так разговаривает с Одиссеем. Он, может быть, даже думал, что Одиссей честно отвечает ему. Это был один из многих-многих недостатков Агамемнона.
– Итак, – Электра садится прямо, обхватывает руками колени, – все сыграли свою игру. Ты отправила моего брата за тридевять земель, а я не стала препятствовать, чтобы ты спасла лицо, а он – честь, чтобы создать историю, достойную поэтов, покуда не придет время завершать это дело. Время пришло, и вот конец дела. Мы договорились?
Пенелопе иногда снится, что она море и у нее в сердце течения, которые могут двигать затонувшие города, которые меняют направление в тишине и не чувствуют волнения и бурь, сотрясающих поверхность.