– Договорились? – переспрашивает она. – Мне показалось, мы не вели переговоров.
– Нет, – соглашается Электра, – не вели. Я надеюсь, в грядущие годы это не омрачит нашей дружбы. Я бы очень хотела, чтобы однажды мы подружились.
У Электры нет друзей. Ее мать ревниво относилась к настоящей любви, если та вдруг возникала рядом с ее странной, хмурой дочерью. Теперь, когда мать мертва, Электра поклялась найти друга, несмотря ни на что, но она не знает, ни что такое дружба, ни как привить ее своему сердцу. «Царицы, мои царицы, – шепчу я, – давайте будем держаться вместе, связанные тайнами и тенями, мои прекрасные царицы».
– Я хотела… хотела спросить. Вот это… ты защищаешь свое царство, но защищать ее?.. Зачем это делать царице?
– Ты хочешь знать почему? Почему я отправила твоего брата на Гирию, поставила все на кон, чтобы защитить твою мать?
Электра сглатывает и кивает.
Пенелопа обдумывает это, пытаясь распутать клубок мыслей, отцепить правду от неуверенности. Когда она начинает говорить, ее слова, словно камни, падают на мое разбитое сердце.
– Когда она умрет, в Греции больше не останется цариц. Знаю, что я… Но то, как я правлю, люди видеть не должны. Елена… и я знаю, что и ты… Но даже если ты выйдешь замуж за мудрейшего, добрейшего человека на всех островах, его слуги будут мужчины, его советники будут мужчины, голоса, говорящие ему, как быть мужчиной, будут исходить от мужчин, которым их отцы, а тем их отцы объясняли, что быть мужчиной – значит управлять. Что быть мужчиной – значит стоять выше, обладать качествами господина, которыми женщине обладать не суждено. Ты никогда не будешь царицей, Электра. Не будешь такой, как твоя мать. Что бы ты ни делала. Мы воспитали слишком много сыновей, которые никогда не поймут нас. Клитемнестра последняя из нас. Она не заслуживает смерти.
Электра думает об этом замерев, как будто ее коснулся холодный ветер. Потом качает головой, отбрасывая мысль, которую неспособна понять, не хочет понимать, не может не понять. И миг уходит, как будто эти слова не были сказаны, как будто правда не прозвучала в темноте, а мои слезы – лишь лунный свет и замерзшая роса.
– Я знаю, что моим другом быть трудно, – выпаливает она. – Но если все будет так, как я задумала, я буду обладать очень большой властью. Тебе придется говорить мне приятное. Я знаю, что со мной может быть сложно. Я постараюсь. Я научусь стараться, понимаешь?
Когда Пенелопа была еще молодой женой, топала ногой и страдала так, что все видели, когда по-настоящему горевала о муже, она заявляла порой, что у нее нет на свете ни одного друга. И Антиклея смотрела на нее искоса, будто говоря: «Ну к чему это ты?» Потом она повзрослела, стала меньше топать ногой, а Урания рассказывала ей смешные истории про человека, которого знала, который знал человека, который знал вора, который украл лучшие драгоценности Нестора из-под подушки, на которой храпел старый царь. А Эос пела ей песни своего детства, и даже старый Медон – он, кажется, всегда был старым? – сидел с ней после совета и объяснял какие-нибудь вопросы управления государством, которыми, как считали остальные, ей не стоило забивать свою хорошенькую головку. «Выбирай, в какую битву ввязаться, – говорил он. – У тебя не так много стрел».
Эти дружбы открывались ей так постепенно, не так, как поют поэты: во вспышке огня, в боевом братстве, – а проникали к ней в окно легкими шагами Гермеса, пока она вдруг не обнаружила, сколько у нее друзей и как больно ей было бы потерять их – больнее даже, чем потерять саму Итаку.
Пенелопа встает, Электра – за ней, и мгновение они смотрят друг на друга в тусклом свете лампады и размытом сиянии звезд. Потом Пенелопа говорит:
– Микены всегда были другом Итаки. Не знаю, будем ли друзьями мы с тобой. Я не знаю, кто ты, дочь Клитемнестры. Ты застала меня в сложный период моего царствования, как, вероятно, и я – тебя. Становиться друзьями нужно в более мирное время, когда есть время узнать сердце другого, а не объединяться в час опасности или угрозы. Я не знаю, когда теперь настанут мирные времена, но, как бы то ни было… надеюсь тогда тебя встретить.
К удивлению обеих, Электра улыбается и слегка кланяется итакийской царице.
– Я была бы рада, – говорит она, и сделка заключена.
Глава 44
В почерневшей ночи я несусь огнем по поверхности земли злобной кометой, и подо мною качаются моря, и Посейдону хватает ума смолчать, а надо мной разверзаются небеса, и мой муж цокает языком и говорит: «Опять у нее плохое настроение», а на Итаке спит Клитемнестра, она спит, спит моя лучшая царица, моя прекрасная, моя госпожа ножей, любимая моя. Три дочери Спарты стали царицами в Греции, и я люблю их, их властные голоса и огненные глаза, даже Пенелопу, даже ту, которая улыбается и говорит, что все делает ради мужа, я люблю и ее, и ее я люблю. Но богам положены любимчики, и больше всех я люблю Клитемнестру, мою лучшую царицу, ту, которая захотела стать свободной.
Я разрываю облака, рассекаю почерневшие скалы, срываю листья с гнущихся деревьев, потому что хоть я и люблю Клитемнестру больше всех, я все равно царица цариц, и есть то, что царица вынуждена делать.
Афина смотрит с берега.
Артемида бродит по лесу.
А в чреве земли шевелятся эринии.
Они принюхиваются к воздуху, что через щелку затекает в подземный мир из-под небес, и чуют проклятье, убийство, хаос, кровь. Даже мы, боги, которые сгибают небо и разрывают море, отворачиваем лица, когда слышим, как они распускают крылья.
Берегись, сын, готовый пролить кровь матери.
Хотя бы отвернулись и сами боги, эринии не отвернутся от тебя.
Афина шепчет на ухо Телемаху ночью, а днем он бродит по пристани, глядя на корабли со свернутыми парусами и поднятыми веслами.
Артемида выходит из тьмы, потому что ей все-таки стало любопытно, и, когда Теодора поднимает свой лук, Охотница поддерживает ее руку, укрепляет запястье, шепчет лесным женщинам: «Величайший охотник тот, кто убивает единственной стрелой». Ее глаза отсвечивают алым, отражая костры, что опоясывают рощу, где женщины учатся воевать, и под ее ногами вздымается почва.
Ткацкий станок, на котором ткался саван Лаэрта, пылится, всеми забытый, в одной из угловых мастерских. Кто-нибудь другой закончит начатую Пенелопой работу, когда придет время, сделает все быстрее и лучше, и никто не узнает о подмене.
Лаэрт вышагивает посреди пепла своего хутора.
– Высокие стены! – восклицает он. – Высокие стены, а сверху – острия!
А в тихом месте дворца, куда заходят только женщины, Пенелопа в молчании сидит перед Леанирой. Служанка стоит. Они обе более чем способны целый час молчать, наполняя комнату свирепой пустотой. Наконец Пенелопа говорит:
– Что ж, дело сделано. Да, сделано.
Леанира – гора, она не меняется от набега морских волн.
– Женихи говорят, что это Меланта рассказала им о ткацком станке. Ей приказано ничего не говорить об этом. Ты останешься в доме Урании, пока все не закончится, – добавляет царица. – Потом за тобой пошлют.
Леанира – пропасть на морском дне, где встречаются огонь и мрак.
Она резко кивает и уходит.
А в темноте я прожигаю своим горем звездное небо и закрываю луну, а та все чертит и чертит свой путь вокруг земли.
Глава 45
Утром Кенамон сидит на холме, где иногда сидел с Телемахом, но Телемах не приходит.
Вместо него туда медленно взбирается Пенелопа, ее покрывало развевается на ветру. Кенамон встает, завидев ее. Эос ждет внизу, рассматривая белые цветы с пурпурными точками, будто хочет постичь тайное ведовство трав.
– Госпожа, я не… – начинает неуверенно Кенамон, как только Пенелопа подходит достаточно близко.
– Перестань, – отмахивается она. – Мои служанки уже несколько недель как заметили, что ты приходишь сюда каждое утро. С тех пор как встретил здесь моего сына, верно?
Египтянин немного краснеет, но, повинуясь ее жесту, садится на жесткую, покрытую короткой травой землю.
– Ты… знаешь, что я кое-чему его учил? Надеюсь, ты не возражаешь?
– Возражаю? Почему я должна возражать? Я слышала, что ты спас ему жизнь. Может быть, даже дважды.
– Я не думал, что…
Она жестом отметает предложение, не давая его закончить.
– Я не могу говорить с тобой во дворце или выказать благодарность. Ты понимаешь это.
– Конечно. Твое расположение сделает меня целью для других.
– Какое тебе еще расположение, – укоряет она. – Это всего лишь… вежливость матери. Благодарность матери. Спасибо тебе.
– Мне было приятно учить твоего сына.
– Но больше ты его не учишь.
– Нет. Он… отдалился от меня с той ночи, когда был бой. И еще больше – после пира, когда обсуждали станок. Странные у вас обычаи, очень странные.
– Он говорил тебе что-нибудь? Хоть что-то?
– А разве он не говорил с тобой?
– Нет. Он ничего не рассказывает мне. Я подумала, может… учитывая, что ты учил его… он может счесть, что ты более…
Она замолкает, ветер сдувает ее голос.
Кенамон качает головой.
– Нет. Я, вероятно, надеялся на то же. Но нет.
– Я очень, очень за него боюсь, – признается она, глядя в море.
– Он храбрый. И может стать умным.
– Я знаю. Но он еще ребенок.
– Он взрослеет. Прямо у тебя на глазах. Он взрослеет.
Пенелопа поворачивается к Кенамону, и ей удается улыбнуться, и покрывало прячет слезы в ее глазах.
– Разреши дать тебе совет? Не как царица. А как та, которая должна тебе. Как мать, сын которой… Можно дам совет? Уезжай с Итаки. Спасай свою жизнь.
Сказав это, она встает, и он наблюдает, как она спускается с холма к дворцу.
В вечерней темноте Пенелопа навещает Клитемнестру, сидит с ней у огня, и некоторое время обе молчат. Наконец Пенелопа говорит:
– Есть корабль. Он отплывает через несколько дней c Самы.
– Куда?
– В Феакию.
Клитемнестра недовольно морщится.
– Скукотища. Ты знакома с Алкиноем