– Месть, – говорит он.
Электра смотрит на Телемаха и, кажется, в первый раз видит в нем мужчину, которым он может стать. Он стоит в ее дверях, положив руку на меч на поясе, выпрямив спину, глядя твердо перед собою, и повторяет:
– Месть.
Она медленно подходит к нему. Кладет два пальца ему на губы. Проводит по его шее. Он не двигается. Не моргает. Ее пальцы замирают в ложбинке у основания шеи, на впадинке, покрытой шелковой бледной кожей. Ей приходит в голову проткнуть ее пальцами, посмотреть, что будет. Она уже задавалась этим вопросом несколько раз и даже думала вызвать к себе в покои мужчину, раба, разложить его голым на кровати и исследовать его тело, чтобы понять, что у них мягкое, что – твердое, где возникает удовольствие, а какие части у мужчины самые чувствительные, какие проще всего отрезать или проткнуть, чтобы умер даже самый сильный, самый великий воин.
Она думает над тем, чтобы прижаться губами к его губам. Она надеется, что, когда Телемах возьмет ее, это будет яростно, жестко, как, вероятно, ее отец сделал с ее матерью, когда впервые швырнул ее наземь. Она надеется, что он пихнет ее к стене, прижмет, задыхаясь от возбуждения, раскрасневшись, не глядя ей в глаза, пока делает свое дело, тяжело дыша. Таково ее представление о том, что такое для мужчины быть героем, владеть женщиной так, как должно быть.
На мгновение ей кажется, что она это в нем видит. Видит вероятного героя Греции, царя, который знает, что такое брать, распоряжаться, быть сильнее всех остальных. В конце концов, именно таким должен быть мужчина. А Электра, хоть и будет царицей, не может представить себе жизни без мужчины.
Потом их глаза встречаются, и на миг – ужасный, полный разочарования миг – она видит другое. Она видит, пусть на мгновение, как проглядывает в его взгляде испуганный мальчик, который спросит ее, здорова ли она, будет нежным, будет заботиться о ее благополучии, будет пытаться – как отвратительна ей эта мысль – понять, как доставить ей удовольствие.
А Телемах?
Что видит Телемах?
Когда Электра убирает пальцы с его горла, поворачивается к нему спиной, он видит в ней что-то от ее отца – даже в женщине. Он видит гордость Агамемнона, видит мощь его дома. Он не видит в ней ничего от ее мертвой, завернутой в окровавленный саван матери, ничего от той женщины, которой Электра может когда-нибудь стать. Он даже почти не видит женщину, которая стоит перед ним сейчас, которая отворачивается и просто говорит:
– Она свершилась.
Пройдут годы, прежде чем он снова поговорит с Электрой.
Итак, за считаные дни все улаживается, и микенские корабли уходят.
Пенелопа стоит на пристани и не машет им вслед рукой. Ни барабаны, ни трубы не отмечают убытия нового царя Греции и тела его матери, но горожане все равно приходят посмотреть им вслед и погалдеть, и этот шум всякий волен истолковать как хочет.
Электра поднимается на борт последней. Она стоит перед Пенелопой на пристани. Она хочет сказать: «Спасибо, прощай, я была рада познакомиться с тобой». Ни одно из этих слов не кажется подходящим, так что она просто сжимает руки Пенелопы в своих, как будто они собираются вместе молиться, и наклоняет голову, и ниже царица Микен никогда никому не поклонится; и убегает, прежде чем все станет еще более неловко.
Царице Итаки все это кажется бесцеремонно резким обрывом их общей истории.
Ей кажется, что многое осталось невысказанным, а невысказанное, по ее опыту, часто растет опухолью на молчащем языке, а потом превращается в поток слов, когда уже слишком поздно. Пенелопе кажется неправдоподобным, даже невероятным, что это дело закончено. Если она прикроет глаза, ей чудится, что она слышит скрежет когтей по камню, смех из глубин земли, ощущает ледяное прикосновение зимы, хоть солнце и светит вовсю.
Ничего не закончилось, думает она с ясностью и силой, которые потрясают ее саму, будто на нее снизошло некое божественное откровение. Медон стоит рядом с Пенелопой и смотрит, как корабли поднимают паруса.
– Ну что ж, – говорит он наконец, – одну жуткую смерть предотвратили.
– Думаешь? Наверно, ты прав.
– Конечно. В Микенах будет царем Орест, наш преданный союзник, который ни больше ни меньше как в долгу у народа Итаки за то, что помогли ему поймать его мать-убийцу. Это здорово. Очень здорово. Ты купила себе передышку.
– Да?
– Я знаю, что она была твоей сестрой. Клитемнестра. Ты, наверно… вероятно, ты… – Медон делает неопределенный жест, надеясь, что помахивание пальцами отразит идею о женских переживаниях и ему не придется мучиться, описывая эти переживания словами.
– Она была женщиной, которая не уступала мужчине в своем несовершенстве и в своем уме, – вздыхает Пенелопа. – И всегда говорила, что я крякаю, как утка.
Медону кажется, что Пенелопа сейчас ведет речь о чем-то большем, нежели просто орнитологическое наблюдение, но он опять-таки не уверен, что хочет в этом разбираться, а потому перемещает беседу на более знакомую ему территорию.
– Впрочем, у нас вскорости намечается еще одна жуткая смерть, если помнишь.
– Что? А, разбойники Андремона. Месть, кровь и все такое. – У нее усталый голос, он подрагивает, как покрывало, что укутывает ее лицо, закрывая от взгляда мужчин.
– А ты… ты уже знаешь, что будешь делать?
– М? Что буду делать? Да, я знаю, что буду делать. Просто… не вижу конца. Я не вижу этому конца. Ничему этому.
Медон не знает, как это понимать. Будь она его дочерью – настоящей дочерью, – он бы обнял ее и сказал: «Все будет хорошо, вот увидишь, все будет хорошо».
Вместо этого он кивает непонятно чему, глядит на море, смотрит на уходящие корабли Ореста и Электры, прищелкивает языком и говорит:
– Похоже, вечером будет дождь.
Вечером идет дождь.
Глава 47
Некоторые вещи, похоже, конца не имеют.
– Меланта, иди сюда, грудастая ты чаровница…
– Еще вина нам! Феба, еще вина!
– А где Леанира? Что-то я давно ее не видел…
Пир течет дальше, с мясом и вином, рыбой и травами, набранными в летних полях. В углу не стоит ткацкий станок, но вокруг Пенелопы теперь щит, состоящий из Автонои и еще двух способных к музыке служанок, и звуки, извлекаемые ими, стеной отделяют ее от зала. Андремон не смотрит на нее, не грозит ей взглядом, не хмурится, не стоит рядом, не прихорашивается, а тихо сидит в углу, и не спрашивает про Леаниру, и не вопрошает, куда она делась.
Во дворе, где мальчики Пейсенора почти бросили учиться военному делу, Телемах поднимает щит, поражает копьем воздух, делает шаг, разворачивается, выпускает кишки невидимому врагу, другому пронзает сердце. Подходит Кенамон, говорит:
– Двигаешься уже лучше.
Но Телемах не отзывается – похоже, не видит египтянина, не отвечает ему, так что через некоторое время чужеземец опускает голову, и возвращается на свой холм, и сидит там в одиночестве, устало глядя на море.
В лесу над храмом Артемиды, где уже два месяца ночную тишину разрывает звон мечей и пение тетивы, – там тихо! В круг костров входит фигура, вносит корзину, испачканную чем-то липким. Это Семела, она восклицает: «А вот и пироги!» – и все женщины, воинственные женщины Итаки, последний рубеж обороны этого последнего рубежа Греции, сбегаются к ней с криками: «Это мне, это мне, этот кусок мне!»
Приена воздевает руки.
– Мы еще не закончили! – кричит она женщинам в спины, но Теодора кладет ей руку на плечо.
– Иногда, – говорит она, – даже воинам хочется меда.
Тут Приене приходит в голову, что она совсем позабыла, что должна ненавидеть греков, и на миг она очень злится на себя за это упущение, а потом подходит Анаит с пальцами, измазанными липким золотом, и робко произносит:
– Хочешь?
Три дня до полнолуния, и женщинам страшно. Их страх отражается в мерцающих тенях, отбрасываемых факелами, он в дыхании каждой лучницы, он в свисте рассекающего воздух меча. И все же их мастерство выросло: в последнее время даже самые слабые из лучниц научились сбивать с ветки трепещущих птиц.
Приена берет предложенную еду и вынуждена признать, откусив, что это гораздо лучше, чем рыба.
Пенелопа находит сына наутро. Он одет в свои побитые доспехи, на голове шлем, в руке меч, он кружится, кружится по двору хутора Эвмея. Она наблюдает некоторое время, но он не замечает ее, и она наконец решается:
– Телемах! Я…
Он поднимает меч, вроде как удар сбоку, а теперь превращается в удар снизу вверх, прямо в незащищенный подбородок ничего не подозревающего врага.
– Я слышала, что ты сюда иногда приходишь, и я…
Он внезапно делает выпад вниз, целясь в бедро. Если он рубанет под правильным углом, то рассечет артерию, и из ноги врага польется наружу толчками густая жизнь, убивая его не менее надежно, чем копье в голову.
– Я хотела поговорить с тобой о том… о некоторых вещах, которые у нас тут происходили. О некоторых вещах, которые произойдут. Я хотела объяснить… извиниться… Знаю, что в последнее время уделяла тебе мало внимания. И не только в последнее. В последние годы я… Понимаешь, было…
Невидимый враг у него за спиной: Телемах чувствует спиной занесенное оружие и легко, плавно разворачивается, отбивает удар, делает шаг вперед, уводя меч противника в сторону, а сам плечом вбивает щит в грудь противника.
– Мы можем поговорить? – просит Пенелопа. – Можем мы… есть кое-что…
Он останавливается внезапно, как попавшая в цель стрела, разворачивается, опустив меч, мягко держа щит. Он учится стоять как воин, как Приена или Андремон, расслабленный и спокойный, пока не началась драка. Его глаза – две узкие щелки в прорезях шлема, сжатые губы розовеют из-под бронзы. Он смотрит на нее, ждет и, пока она ищет слова, нетерпеливо пожимает плечами, снова ждет.
– Я подумала, что нам надо побеседовать, – выговаривает она. – Может быть… Я не хотела тебе мешать, но было так трудно… Может быть, ты поужинаешь сегодня со мной у меня в покоях? Подальше от женихов. Я попрошу Медона присмотреть за ними сегодня, а мы могли бы просто поесть, было бы…