Медон откидывает смятую влажную ткань с лица Минты и с удовольствием слушает аханье и шепоток, пробегающие по толпе женихов.
– Налетчики уничтожены, – объявляет он, наслаждаясь наконец-то тем, что кто-то готов слушать его выступление. – Этого человека нашли среди них. Многим из вас он знаком. Это побратим Андремона.
Медон нашел Андремона взглядом в толпе заранее, еще до того, как заговорил, чтобы теперь указать на него красивым жестом. Я бы похлопала, но это будет чуть безвкусно и поспешно.
Андремон делает шаг вперед. Наверное, сейчас начнет громко возражать. Будет возмущаться, плевать им в лицо, смеяться над обвинениями Медона. Вместо этого он опускается на колени. Он делает это рядом с Минтой и берет в ладони его окровавленное лицо, не обращая внимания на раззявленное горло. Он шепчет мертвецу в уши слова, которые услышит только Аид, и еще мгновение обнимает его, а потом встает, с испачканными кровью руками и лицом.
Потом он произносит:
– Мой брат мертв. Я требую мести.
И его горящие глаза устремляются на Пенелопу. Но она смиренна. Она покорна. Как видно, происходит нечто такое, чего ей не понять.
– Твоего друга нашли с разбойниками, которых убили сами боги, – сурово говорит Медон.
– Если его нашли среди разбойников, так это потому, что он защищал вас! Вас, итакийских овец! Он был воином, он сражался!
– Каждый, кто видел там его тело, ясно понял, что он был не кем иным, как злодеем, союзником этих грабителей, – резко отвечает Медон. – Или ты хочешь подвергнуть сомнению разум всех этих мудрых слуг Одиссея?
Он широким жестом указывает на советников Итаки, получая удовольствие от представления; другую руку держит у груди, сжав кулак.
Андремон колеблется, снова смотрит на труп Минты, смердящий на каменистой земле. Его сердце шепчет извинение – я не знала, что он способен на это, – но у него есть работа, которую надо закончить. Минта бы понял.
– Если этот человек был другом врагов Итаки, то он был предателем по отношению ко мне.
– Предателем, который носил на шее твой драгоценный знак?
Медон раскрывает кулак, в котором лежит испачканный кровью камешек на кожаном шнурке. Андремон невольно поднимает руку к горлу, но там ничего нет. Где он был, когда в последний раз подвеска точно была на его шее? Когда в последний раз он чувствовал ее приятную тяжесть? Так ведь тогда, когда лежал рядом с Леанирой на липкой простыне, она держалась за его оберег и шептала: «Спи, любимый. Спи».
Теперь – только теперь – Андремон начинает понимать.
Леанира стоит в толпе, рядом с ней – Урания.
Почему ее не прогнали с Итаки?
Почему она все еще делила с ним постель?
Старуха должна была следить за коварной пленницей, и все же, и все же вот стоит Леанира, смотрит на Андремона из толпы, без страха, без дрожи. Она давно не чувствует своего тела. Но ее глаза и все, что она ими видит, принадлежат ей.
«Смерть всем грекам».
Однажды на поле боя Андремон почти час, как ему казалось, сражался с одним троянским воином. На самом деле битва заняла примерно полторы минуты, но для боя это и правда очень долго. Когда Андремону наконец выпал шанс нанести смертельный удар, его враг тоже увидел эту возможность – проблеск слабости в собственной броне за миг до того, как Андремон воспользовался им, – и улыбнулся. Он не был рад тому, что умирает, не был впечатлен хитроумием Андремона и не получил от него удовольствия.
«Смерть всем грекам».
Этот троянец, умирая, вероятно, увидел нечто такое, чего давно, давно ждал, и принял его сквозь пелену своей ярости, как может принять отец непокорного сына, который наконец, после нескольких лет отсутствия, возвращается домой.
Так улыбается теперь Андремон Леанире, и наконец он понимает.
Он понимает.
Она не отвечает на его улыбку. Она воспользовалась той небольшой властью, что у нее была. Это совсем непохоже на вкус свободы.
– Размалеванные трусы, – бросает Андремон, глядя на всех, на всех, обводя их рукой. – Мелкие царишки-притязатели. Торговцы рыбой. Корабельные крысы.
– Андремон, ты нарушил все священные законы…
– Вы думаете, что займете трон? Да она убьет вас! Она накормит вас человеческой плотью, заставит вас есть друг друга, как дети Атрея, как Клитемнестра! Вам не укрыться от нее. Вы не доживете до того дня, когда воцаритесь в Итаке.
– …все священные правила гостеприимства, ты напал на наши земли, ты надругался над нашим доверием, ты…
Нож, который достает Андремон, совсем маленький, пригоден для того, чтобы резать мясо, а не для того, чтобы убивать людей. Но он сгодится зарезать женщину, и на миг он не знает, которую из женщин ему убить в то краткое время, что у него осталось. Смотрит на Леаниру, но рука его устремляется к Пенелопе, и, словно его ногами управляет сама Эрида, он разворачивается к царице и бросается на нее.
Вперед выступает Эос.
Она не машет руками, не кричит, никак не выказывает страха. Не кидается Андремону наперерез, не закрывает грудью хозяйку. Она просто оказывается чуть сбоку, чтобы Андремон врезался в нее плечом, пролетая мимо, и он действительно почти не замечает ее в своем всепоглощающем убийственном порыве.
И он почти не замечает, отталкивая ее плечом, как ему под ребра входит кинжал; но замечает, как он выходит, потому что, натолкнувшись на лезвие, он замедляется, разворачивается, спотыкается, рука его с ножом взлетает непонятно куда. Кто-то хватает его, другой валит на землю. Эос отступает, ее кинжал уже спрятан в складках одежды, на хитоне алая полоса.
– Он наткнулся на свой нож, – объясняет она, и, когда это не производит должного воздействия на толпу, Пенелопа поднимает одну руку ко лбу, издает глубокий и звонкий вздох женского отчаяния и оседает на пол в крайне своевременной истерике.
Глава 51
Позднее лето превращается на Итаке в осень.
Медные листья хрустят и крошатся под искривленными деревьями, закаты становятся полированным золотом, свежей алой кровью и потрескавшейся серостью старой кожи. Горячие грозы лета уступают место порывам сырого ветра, а женщины топчут босыми ногами оливки в скользких чанах.
Можно было бы подумать, что новое время года принесет перемены в сердца мужчин, но нет. Они привыкли к уходу дочери Деметры, а потому в залах Одиссея…
– Автоноя! Что за музыка у тебя?! Спой нам похабную песню!
– Не знаю, Антиной, это довольно большая ставка…
– Эвримах, не будь таким маменькиным сынком!
– Кенамон, сядь ко мне. Ты слишком долго прятался в углу.
– Я не очень хороший собеседник, Амфином.
– Ты в любом случае лучше, чем эти придурки, – давай, давай, садись сюда! Расскажи мне о своей родине.
В кухне:
– Это, по-вашему, еда? Я бы постыдилась такое называть едой!
– Но ты и не кухарка, правда, Эвриклея?
– Позор вам всем! Позорище!
В доме Полибия, отца Эвримаха:
– Теперь, когда Андремон погиб, появляется возможность – хорошая возможность – продвинуть Эвримаха…
В доме Эвпейта, отца Антиноя:
– Эвримах теперь будет пытаться искать пути, но мы опередим его, Антиной еще станет царем…
На хуторе Лаэрта, который когда-то ходил на «Арго», а теперь будет навеки памятен лишь как отец Одиссея, величайшего из пропавших царей Итаки:
– Вы что, не умеете копать выгребную яму? Мне что, все самому делать? Боги!
В совете мудрых мужей Итаки:
– Но это бред!
– Но это полезно. Теперь никто долго не осмелится напасть на наши берега.
– Но это бред! Людей Андремона не просто… поразила какая-то сила с Олимпа! Они были убиты рукой человека! Как ты можешь быть так спокоен? Почему тебя не пугает мысль о том, что по Итаке разгуливают какие-то невидимые вооруженные люди?
– Может, их убил Одиссей? Может, он вернулся и неузнанным ходит меж нами?
– Телемах, не сейчас!
И вот луна встает, и луна садится, и, хотя все в общем как всегда, кое-что совсем иначе.
В храме Артемиды Анаит брызгает вином на алтарь, и, учитывая все обстоятельства, она очень довольна собой. Посещаемость ее святилища выросла, а приносимые дары стали лучше и роскошнее, чем когда бы то ни было получала Охотница на этих островах.
– Я слышала, что сама Артемида убила налетчиков, – шепчет одна прихожанка с медным браслетом на руке. – Я слышала, что она распростерла над западными островами свое страшное покровительство!
Анаит задумывается. С одной стороны, говорить, что все сделала только богиня, – это как-то неуважительно по отношению к полуночным теням, которые все еще мечутся при свете костров в лесу над ее храмом, к женщинам с острыми трезубцами и ножами для свежевания на поясах. С другой стороны, а что еще остается ей говорить? К тому же Артемида – великая и мощная защитница, так что, учитывая все обстоятельства…
– Охотница любит тех, кто любит ее, – восклицает она бодро, взяв протянутый ей браслет и положив его в и без того уже полную корзинку у ног. – Да пребудет с тобой благословение госпожи!
В лесу над храмом Приена говорит:
– Это была всего лишь одна битва. Теперь нам надо разработать более всеобъемлющую стратегию защиты. Мы должны устроить очаги сопротивления на Гирии, на Закинфе, на Кефалонии, найти женщин, которые смогут держать оборону, пока до других островов не дойдет весть, что нужны подкрепления. Нам необходимо подумать о тыловом обеспечении и…
Теодора, последняя живая дочь Фенеры, говорит:
– Так ты остаешься?
Приена замирает.
– Что?
– Учитывая, что ты ненавидишь греков…
– Так и есть. Я от всей души ненавижу греков.
– Но ты остаешься на Итаке?
Приена на миг задумывается, сражаясь с вопросами о самой себе, которые не осмеливалась задавать, с мыслями и чувствами, которые не разрешала себе думать и чувствовать. Она смотрит на своих женщин, терпеливо ждущих ее под сенью деревьев. Семела опирается на топор дровосека; Теодора стоит рядом, сложив руки, на поясе – лук. Их теперь почти девяносто человек, и они молча ждут ее приказа. У нее возникает ужасное ощущение: эти женщины ждут, что она выразит некие идеи, с которыми ей очень неуютно. Что есть какое-то слово: «дом», может быть, а то и «семья», – и они ждут, что она, их предводительница, их воевода, эти слова скажет.