Она прищелкивает языком, кивает в никуда.
– Ну, раз ты так четко все разъяснил про себя, мне, вероятно, нужно сказать, в свою очередь, что моя мать рожала до возраста тридцати шести лет; что у меня отличные зубы и что я хорошо разбираюсь в хозяйстве, а также что меня для моего возраста считают достаточно миловидной.
К ее удивлению, даже изумлению, Кенамон начинает смеяться. Она не слышала мужского смеха уже… очень давно.
Она слышала, как мальчики, которые хотят быть мужчинами, пускают слюни на ее служанок и веселятся; как они гогочут пьяной шутке, ухмыляются жестокости и важничают по поводу вещей, в которых ничего не смыслят. Она видела, как Медон улыбается, словно говоря: «Будь я помоложе, мне показалось бы это смешным». И ей говорили, что Пейсенор однажды так хохотал над шуткой про испускание ветра, что чуть не умер, задыхаясь от смеха на полу. Она сама никогда не видела его веселым и иногда, в миг усталости, пытается представить это, но не может.
А Кенамон смеется, и это поразительно. Он упер руки в бока, раскачивается туда-сюда и, когда ему хватает дыхания, восклицает:
– Таких причин хватит за глаза любому мужчине, госпожа! За глаза хватит!
Автоноя улыбается шире и шире, ее глаза сверкают.
Из всех служанок именно Автоноя больше всего склонна к веселью. Эвриклея, няня Одиссея, пыталась отучить ее от этого битьем, но Автоноя увидела, как сильно ее веселье раздражает мучительницу, и стала веселиться еще сильнее, еще ярче, дерзко, назло, хохоча от удовольствия так, что ее чуть не продали в дом терпимости, пока Пенелопа не сказала: «Она мне нравится», и никто не возразил причуде царицы.
Даже у неулыбчивой Эос, которую отец обменял на бесплодную овцу, когда ей было четыре года, в глазах появляется что-то: если не удовольствие, то интерес. Эос давным-давно выучила, что нельзя давать ни малейшей искре освещать свое лицо, если только поздно ночью, когда никто не видит; но это – это что-то для нее совершенно новое и небывалое.
Пенелопа тоже улыбается. Она отвыкла от такого. Она не плачет перед сном каждую ночь: она практичная женщина, у нее много дел. Но никто и не горит желанием развлекать ее. Она словно хрупкая глиняная ваза, которую унылые слуги должны осторожно передавать из рук в руки, не смея дышать, чтобы ее пепельная глазурь не растрескалась. Считается неприличным смеяться в ее присутствии: в конце концов, она ведь вдова, страдающая по мужу. И поэтому, хоть она и помнит, что когда-то смеялась, нынче мало что веселит ее. До сего дня.
Она улыбается и встает. Египтянин тут же замолкает. Она протягивает ему руку.
Глупый чужестранец, он не знает, как опасно это движение, а потому берет ее руку и снова кланяется. Он не знает, можно ли в этой стране мужчине трогать женщину за руку, а уж тем более должен ли он коснуться ее пальцев губами. Он первый мужчина, чья кожа соприкоснулась с ее кожей за много-много лет. Это останется у нее в сердце, воспоминание яркое настолько, что в конце концов она раздавит, растопчет и выкинет его, чтобы оно не будило в ней тоску по несбыточному.
– Господин, – говорит она наконец, отнимая руку; всего лишь мгновение, и вот оно закончено, – я буду говорить начистоту. Если я выкажу тебе особое расположение на пиру, тебя убьют во сне. Связь хозяина и гостя освящена богами, но ты не один из нас, а женихи становятся беспокойными.
– Я могу себя защитить, госпожа.
– Я не сомневаюсь в этом. Но если тебя и не убьют во сне, то, выкажи я тебе расположение, во сне могут убить меня. Или моего сына. Безопасность зависит от равновесия: все, что я делаю, даже когда просто говорю какому-нибудь мужчине «да» или «нет», может опрокинуть равновесие и привести к кровопролитию. Ты понимаешь?
– Думаю, да.
– Хорошо. Тогда ты, надеюсь, поймешь, что хоть тебе и рады здесь, но я не буду встречаться с тобой наедине. Не буду есть за одним столом с тобой, не буду обсуждать Египет или те земли, что лежат между ним и Итакой, или языки, на которых ты говоришь, или чудеса, которые ты лицезрел. Иногда ты, может быть, улучишь возможность поговорить со мной и я отвечу так, как приличествует хозяйке. А ты можешь оставаться здесь столько, сколько захочешь. Когда же уедешь, я попрощаюсь с тобой, и, конечно, нам всем будет жалко, что нас покинул столь благородный гость. Мне жаль, что должно быть так.
Поэты не будут воспевать Кенамона из Мемфиса. Он не подходит под песни, которые они поют.
Встреча с царицей окончена. Позже, бродя по берегу в полночной темноте, он придумает кучу остроумных вещей, которые стоило сказать, множество находчивых замечаний и очаровательных эпитетов, которые не пришли ему в голову, когда были нужны. К своему удивлению, он поймет, что произнес бы их не для того, чтобы произвести на нее впечатление, а просто чтобы она улыбнулась.
Теперь же он просто говорит:
– Спасибо, госпожа.
– Добро пожаловать на Итаку, – отвечает она.
Глава 8
Протолкнем же по небосводу колесницу Гелиоса, попросим Солнце чуть продвинуться над Землей.
Пойдемте, пойдемте – смотрите.
В храме, спрятанном в глубине чащи, женщина, на чьих руках кровь, а на ногах – свежие мозоли, падает наземь перед жрицей, от которой пахнет сосной и алыми листьями, и произносит: «Убежища».
На юге, за стихшим морем, гребцы налегают на весла, не дождавшись ветра, а черный парус вяло висит на мачте.
Я кидаю взгляд в воды Посейдона, но не решаюсь прошептать имя своего брата, не осмеливаюсь сказать ему об этих черных парусах и острове, куда они направляются.
Одиссей вскрикивает от прикосновения губ Калипсо.
Менелай держит Елену за загривок, отвернув ее лицо к стене. Закончив, он уходит, а их дочь Гермиона находит мать на полу, полуприкрытую порванной одеждой, все еще глядящую в стену. Гермиона посмотрит на нее несколько мгновений, а потом отвернется и уйдет.
А под солнцем раннего вечера Пенелопа, Эос и Автоноя направляются верхом к Фенере.
С ними трое вооруженных мужчин: все они когда-то сражались под Троей. Никто из них не итакиец. Пенелопа собрала их за несколько лет, они из Спарты и Мессении, за них поручились и назвали разумными люди, которым она доверяет. Ее выводит из себя, что у нее так мало стражников, в которых она сможет быть уверена, если – или когда – придет роковой день.
Женщины выезжают из дворца, набросив на лица покрывала. Эос и Автоноя не обязаны этого делать, но им кажется правильным вести себя так же благопристойно, как их хозяйка. Покрывало Пенелопы серое, как перо молодого гуся. Иногда она заматывается в него, когда занимается ульями, что стоят в саду с пряными травами. Также она надевает его на вечерние пиры, если снисходит до участия в них, и сидит в стороне от мужчин, которые едят у ее очага.
И сейчас, на пути в Фенеру, она закутана в него и благодарна, что за тканью не видно ее глаз.
Местонахождение деревни больше не отмечает дым; теперь ее можно найти по кружащим в небе падальщикам, но, добравшись до места, женщины видят, что воронам немного кем удалось поживиться: либо теми, кто имел глупость оказывать сопротивление, либо теми, кто был слишком стар, чтобы быть угнанным в рабство. Мухам все равно. Их устроит любая лужа крови. Даресу кто-то прикрыл глаза, но это не останавливает насекомых, въедающихся в его разбухшую плоть. Большинство скота угнано. На некоторых рынках за несколько откормленных овец можно получить почти столько же, сколько за человека не самой хорошей породы. Овцы точно принесут потомство, а с людьми еще неизвестно. Каждый дом вывернут наизнанку, полы вскрыты, в колодцы брошены факелы: тот, кто ограбил это место, искал тайные сокровища, спрятанные пугливыми руками.
Есть тут и живые, пришли из других деревень, вроде как оплакивать мертвых, а на самом деле порыться в останках сгоревшей деревни. В море уносит течением одинокую пустую рыбачью лодку. Три молодых человека собираются соревноваться в том, кто доплывет до нее первым и заберет себе. На Итаке почти нет детей младше семнадцати лет, а те, кто есть, зачаты от отцов, которые просто проплывали мимо. В этом деле главное – скорость.
Есть тут и жрецы, они пришли провести обряды. Это не так-то просто. Выживших мало, и ни у кого из них нет денег, чтобы заплатить плакальщикам за то, что они будут вырывать себе волосы и мазать лица пеплом сгоревших домов. Не будет мертвецам ни вырезанных в камне гробниц, ни даже ям в земле, украшенных земным имуществом покойного. Пенелопа шепотом просит Автоною послать за несколькими женщинами, чтобы они пришли и попричитали как следует. На Итаке много искусных плакальщиц, это ремесло почти так же востребовано, как рыбная ловля.
Среди жрецов, пришедших, чтобы выразить свое участие, есть несколько благородных мужчин из храма Афины, которые, поняв, что на войну им идти страшно, решили посвятить себя служению богине войны и таким образом избежали отправки под Трою. Я при каждом удобном случае напоминаю Афине об их лицемерии. Есть тут и несколько жриц – их стало заметно больше в последнее время, когда многие девушки на выданье обнаружили, что им не за кого выходить замуж.
Одна из них кажется здесь лишней – это жрица Артемиды, и она чаще умащает маслом головки новорожденных, а не поет грустные песни над умершими. Ее зовут Анаит. Как и большинство жителей Итаки, она скрывает тайну. В отличие от большинства жителей Итаки, она не привыкла к тому, чтобы скрывать тайны, и потихоньку сходит из-за нее с ума.
Пенелопа проходит через руины Фенеры со своими служанками. Земля пыльная, истоптанная, на ней видны следы: вот тут кого-то явно волокли, а он пинался, взрывая песок; а тут кто-то ногтями цеплялся за землю и камни, пока некий невидимый тащил его за шкирку к морю. Вот тут некто слишком сильно взмахнул мечом и попал мимо цели, ударил в стену, глина треснула, и бронза – тоже. На берегу остались продавленные кораблями длинные борозды, теперь в них набралась вода и бегают маленькие крабы. К северу, там, где берег изгибается, мокрый песок сходит на нет и сменяется черными скалами и округлыми серыми камнями; за ними высится утес, а к нему лепятся неряшливые деревья с тоненькими, хрупкими ветками и темными листьями: упрямая природа упрямого острова. В утесе пещерки, выемки, полуприкрытые острыми обломками скал и занавесями винограда. Некоторые из выемок естественные. Какие-то из них были естественными, но люди расширили их, веками отколупывая кусочек за кусочком для своих целей: иногда преступных, а бывало, что и похабных.