Суворов похлопал в ладоши.
— Так, давайте с первой же сцены, где боги и этот, бедный… — он пощелкал пальцами, вспоминая, — водонос, только у нас — курьер. Сивашова, Загорский, Крюсс — боги. Иностранцы, в нашем случае. Григорий Валентинович, вы у нас пока Ван, то есть, Иван. Декорации будут провинциального городка, я уже смотрел — замечательные. Такая, знаете, посконность, застывшее время, то, что нужно для нашей постановки.
Режиссер умолк, что-то соображая.
И опять Галке показалось: все это — театр в театре. Будто сдвинулась точка зрения, и уже не Галка, а кто-то за ней, не участвующий, отстраненно наблюдал за происходящим. Все играли предназначенные роли. Но вовсе не Брехта.
Абаева играла Абаеву, Казимирчик — Казимирчика, Шарыгин — Шарыгина, льва театрального. Получалось не бездарно, органично даже. Только почему-то чувствовался надлом, то ли из-за усталости, то ли из-за бессмысленности постановки.
Несчастные люди!
Стиснутые кукловодом по рукам и ногам, выпихнутые на сцену жизни в толпу таких же растерянных людей — играйте!
И щелканье хлыста.
— …вановна, — расслышала Галка, несомненно, обращенные к ней слова.
Наблюдатель смущенно спрятался за шторками век, как за занавесками в балконной ложе, и пришлось, краснея за него и за себя (ой, шизофрения!) вскакивать с кресла.
— Да, извините, я прослушала.
— Вот! Вот! — обратился Суворов к Шарыгину. — Вот она, ваша протеже!
Галка опустила глаза.
С высоты человеческого роста туфли казались маленькими, и ноги в джинсах вонзались в них глубоко внизу. Настоящие кэрроловские ощущения.
— Извините, — снова сказала Галка.
— Александр Михайлович! — загудел Шарыгин. — Что вы, ей-богу! Человек просто концентрируется. Настраивается. Сами ж знаете.
— Знаю, — сбавив тон, сказал Суворов. — Но с этим, в конце концов, можно и повременить. Сначала ставится задача, а потом сколько влезет… И вообще, Григорий Валентинович, попрошу на сцену, без вас, собственно, стоим.
— Я уже, — ответил Шарыгин и степенно поднялся к режиссеру. — Куда мне?…
— Сюда, — Суворов указал Григорию место перед столом. — Это улица, вы — курьер… Черт! — В его глазах блеснул огонь озарения. — Мысль пришла! Вы не курьер, нет, это еще все-таки не дно, какие-то перспективы. А нам нужно… Вы — "бутерброд"!
— Хот-дог! — подал реплику Песков.
— На заре моей молодости сие называли "сэндвичем", — произнес Хабаров. — Кажется, это показывали в "Международной панораме".
— Гос-по-да! — умоляюще вытянул руки Суворов. — О гастрономии потом. Григорий Валентинович, вы ходите по сцене и раздаете буклетики, рекламку всякую, вполголоса, стеснительно бормочете чушь. Стрижка недорого, суши, автошкола и тому подобное.
Шарыгин кивнул.
— Это я уяснил.
— Прекрасно. Потом ваш моноложик, а за моноложиком — Крюсс, Загорский, Сивашова, иностранные, так сказать, туристы. Капиталисты даже. В общем, элемент Европы в нашем сонном, темном царстве.
Суворов спрыгнул со сцены.
— Так, поехали. Григорий Валентинович…
Шарыгин сразу ссутулился, согнул колени и побрел слева направо. Пальцы его, зажатые щепотью, тыкались в пустоту.
— Возьмите буклетик… граждане, высокие скидки…
Суворов, отмахав семь рядов, уселся в восьмом, энергично показывая Шарыгину продолжать.
— Я — Иван. Я — бутерброд. Я ношу картонные плакаты — рекламирую заправку картриджей и салон автозапчастей за углом, — нелепо поклонившись, надорванным голосом объявил залу Шарыгин. — Если людей мало, приходится тащиться к рынку. Если много, я всем мешаю… А вот календарик, календарик возьмите… И вообще в нашей провинции хорошей работы не найти. Все говорят, Европа может нам помочь…
К Галке, шумно дыша, подошла Абаева.
— Галина Ивановна, вы уж помоложе меня, могли бы и сами за текстом-то, — недовольно произнесла она.
Пьеса шелестнула листками, интимно показывая подчеркивания красным карандашом, и шлепнулась Галке в ладони. Маленькие, подведенные тушью глаза Абаевой на мгновение задержались на Галкином лбу, который, видимо, без слов говорил о своей хозяйке, затем помощник режиссера укоризненно выдохнула (наберут молодых!) и, переваливаясь с ноги на ногу, вернулась обратно на свое место, к наброшенной на спинку шали и антилопьему портфелю.
Брехтовская Шен Де в пьесе была переправлена на Марию. Правда, профессию ей режиссерский гений оставил прежнюю.
Проститутка вписывалась и в новую концепцию.
К Шарыгину тем временем присоединилось трио туристов-капиталистов. Возникла проблема ночлега. Найди нам возможность переночевать, попросили они Ивана. Хотя бы в ближайшем доме. Начни с ближайшего!
Крюсс выпячивал живот, Загорский с интересом отщелкивал кадры на воображаемый фотоаппарат, Сивашова лениво обмахивалась косынкой.
Шарыгин метался по сцене, стучась в невидимые квартиры.
— Убедительней! — привстал с кресла Суворов. — Григорий Валентинович, не изображайте Квазимодо. Ходите, как… Боги, тьфу, Европа! Вы хорошо. Сытости побольше, неги. Беспокойство о ночлеге — легкое, его немного.
Галка пыталась одновременно слушать сцену и читать режиссерские правки.
Песков неслышно переговаривался с Хабаровым. Казимирчик воодушевленно внимал репетирующим. Жмуркова, убрав зеркальце с помадой, скучающе катала за щекой леденец и раскачивала коленями нижний ряд.
Монотонный скрип кресел наконец надоел Суворову, и он вскинул голову:
— Кто там качает? Прекратите немедленно!
— Сорри, — подняла руку Жмуркова. — Можно в туалет?
— В уборную, моя юная коллега, — повернулся к ней Хабаров. — В мои благословенные времена слово "туалет" касалось лишь платьев.
— Да вы зажились! — весело воскликнул Песков.
— Не вы подвесили сей волосок, — назидательно заметил Хабаров.
— Черт! — взорвался Суворов. — Что за галдеж! Вероника Андреевна, пожалуйста, туалет к вашим услугам. Остальные, хотя я всех вас уважаю как актеров, — заткнулись!
— И я? — спросил Шарыгин.
— Вы как раз продолжайте.
Жмуркова, покачивая бедрами, звонко отстучала каблучками свой выход. Несколько секунд после ее исчезновения за портьерой стояла тишина, затем Шарыгин спохватился:
— Кривые спекулянты кругом! Боги плюют на вас! Гореть вам в кипящей смоле! Никто не желает подселить туристов. — И устало добавил: — Теперь остается только проститутка Мария. Уж она не откажет.
Трио европейцев в сторонке любопытно крутило головами.
— Замечательно! — выкрикнул Суворов. — Теперь — Мария.
— Ой!
Галка вдруг сообразила, что слова Марии читает она, и рванула на сцену. Ступеньки будто смазали маслом (Аннушка пролила?), и она чуть не растянулась на них, больно ударила коленку и через силу прихромала к столу.
Эх, трамвая не хватило!
Как там? Раз, два… Меркурий во втором доме… Вам отрежут голову!
— Вы готовы?
Лицо режиссера пряталось в тени, но выражение по голосу имело донельзя кислое.
— Да, — сказала Галка.
— Забирайтесь на стол.
— Куда?
— Боже мой! Вы читали Брехта-то? Там Мария отвечает с верхнего этажа.
— Извините. Я уже.
Стол был крепкий — Галку выдержал, лишь ворчливо потрескивал под ее весом. Она осторожно расправила смятую скатерть.
— Начинайте, — потребовал Суворов.
— Мария, — Шарыгин, чтобы действительно создалась иллюзия разговора снизу вверх, встал на колени, — туристы здесь, а я не могу найти для них прибежища. Прими их на одну ночь.
— Б-боюсь, что нет, Иван, я жду клиента.
Галка шевельнулась, и стол взбрыкнул как живой. Шарыгин придержал его за край.
— Здесь никто не хочет принять их.
— Хорошо. Я могу спрятаться, и тогда клиент уйдет. Правда, дела мои плохи, и если… если к завтрашнему утру я не расплачусь…
— Галина Ивановна, ну что вы мямлите? — встал Суворов. — Вы уж не просто читайте. Вы актриса или кто? — И до обидного громко, через кресла, обратился к Казимирчику: — Алексей Янович, будьте добры, посмотрите, что там Алла Львовна, не пришла ли.
— Всенепременно! — подхватился Казимирчик.
Он легко взбежал по лесенке и пересек сцену, скрывшись за кулисами. Правда, еще успел, прижимая руки к левой стороне груди, лицом выразить Галке свое восхищение.
Ну не негодяй ли?
— Врежь ему, — шепнул Шарыгин.
— Кому?
— Сашке-Наполеону. Суворову нашему.
— Как врезать? — округлила глаза Галка.
— Как мне вчера на репетиции. Сыграй эту Марию, как можешь.
— Тут текст исправлен…
— И что? — Шарыгин посмотрел на нее. — Исправлен, исчеркан. Какая разница? У тебя вся труппа в зрителях. Кому, как не им?
— Я не знаю, как, — отчаянно прошептала Галка. — Я вообще не помню.
— Значит, это само проявится.
— Это же только на "Бесприданнице".
— А я не уверен, что только.
— О чем вы там шепчетесь? — спросил Суворов.
— Обсуждаем психологию героини, — ответил Шарыгин.
— Нечего там обсуждать. Ладно, все, — Суворов махнул рукой. — Боги со сцены — брысь. Григорий Валентинович, вы тоже. Будем считать, все здесь и так понятно. Европейцы расплатились за ночлег и, возможно, за утехи с героиней. Все-таки… Все-таки да, очень интересная трактовка… И героиня на полученные деньги открывает ларек. Галина Ивановна, давайте вот сцену за прилавком начальную, только-только купили… Да слезьте вы со стола!
Галка слезла.
— Ну и за стол, — показал Суворов. — Как за прилавок.
Галка встала, куда было сказано.
— Веснина — бывшая владелица, Хабаров — столяр, то есть, в нашем случае — ремонтник, Костоглотов и Жмуркова — разорившиеся магазинщики… Где Жмуркова? Сивашова — побудь за нее. Игорь Борисович — за многочисленных родственников. В темпе, в темпе!
Суворов снова захлопал в ладоши.
Мимо Галки, разводя руками, пробежал Казимирчик. Аллы Львовны не нашел, вернулся в зал.
Галка закрыла глаза.
Значит, врезать. А как врезать, если ничего не понятно? Кто я? Галка? Мария? Нет, я Шен Де, добрая девушка, которой представился случай открыть табачную лавку.