— Просто я сразу понял, что выполнять его вы не будете. Вы об этом хотели спросить?
— Да, спросить… А еще больше — попросить.
— Просите. Если смогу, выполню.
— Уберите Эрвина Кузьменко.
— Убрать Эрвина? — Рой уставился на Стоковского. Что разговор будет необычный, Рой знал заранее, — обычные разговоры не надо вести наедине. Но просьба звучала странно. — В каком смысле убрать, друг Клавдий?
— Не убивать, конечно. — Стоковский любовался недоумением Роя. — Хотя некоторые порадовались бы… Не убийству, а если бы, скажем, Эрвин и Карл в день аварии поменялись судьбами — и не Эрвин, а Карл готовился сегодня к выздоровлению. Нет, просьба моя не столь ужасна, пусть Эрвин живет. Но почему его не отправить на Землю? Он там довершил бы выздоровление. И лабораторию твердой консервации можно разместить на Земле, в твердых конденсаторах энергия дана в высочайшем сгущении, но запасы ее в них вовсе не так исполински велики, чтобы производство их можно было вести только на Меркурии. Вам тоже было бы удобней, если бы нужная лаборатория находилась от вас неподалеку.
— А какое же было бы в этом удобство для вас?
— Я уже сказал: рядом с нами не будет Эрвина. Сами мы воротить его на Землю не можем, нет убедительных оснований. А вам потребовать его возвращения — проще простого.
Стоковский, судя по всему, не находил в своей просьбе ничего предосудительного. И он, казалось, не сомневался, что Рой не найдет возражений.
— Понятно, Эрвина рядом с вами не будет, — медленно заговорил Рой. — Его отсутствие на Меркурии желанно, но не может быть обосновано убедительно. А какие основания — из разряда тех, что вы считаете неубедительными — заставляют вас ждать его отъезда?
— Мы не любим Эрвина Кузьменко, друг Рой. Даже наш директор Эдуард Анадырин, искренне считающий Эрвина гением… Даже он будет рад уходу Эрвина. У Кузьменко дурной характер.
— Не любим, дурной характер… Аргументы неубедительные, верно.
— Только в служебном смысле, — спокойно поправил Стоковский. — В психологическом они представляются нам очень вескими. Вы понимаете, Меркурий — не Земля с ее миллиардами жителей. Мы — маленький коллектив, работников энергозавода и сотни не наберется, каждый на виду. Эрвин — как заноза в теле. Он ненавидит нас — всех вместе, каждого особо. По-моему, это достаточное основание, чтобы и мы его недолюбливали.
— Я все-таки не понимаю. Никакое штатное расписание не требует взаимной любви сотрудников. И Меркурий не звездолет, а планета, здесь не требуется экзамена на психологическую совместимость.
— О чем и речь! Мы не можем требовать от Эрвина, чтобы он нам всем нравился. Но и работать с человеком, который всем неприятен, трудно. Может быть, подробней рассказать вам, друг Рой, каким видится нам Эрвин Кузьменко?
— Вероятно, так будет лучше.
— Эрвин Кузьменко появился на Меркурии восемь лет назад и сразу определился в экспериментальные цехи, прошел стажировку, начал самостоятельные исследования, — рассказывал главный инженер энергозавода.
— Тогда это был молодой милый парень, красивый, энергичный, словоохотливый, работоспособный, — в общем, ничем не выделяющийся, таковы все, кто добровольно меняет прекрасную Землю на трудное существование в адской жаре и адском холоде Меркурия. Таким он был, пока не попал в лабораторию Карла Ванина. Не проработав у Карла и года, Эрвин стал совершенно иным. В нем развилось то, что Эдуард Анадырин называет гениальностью, а Михаил Хонда — жульничеством.
— Сочетание нетривиальное. Помнится, вы признали обе оценки справедливыми.
Стоковский подтвердил — да, именно так, и гениальность, и жульничество. Гениальность выразилась в том, что Эрвин вдруг стал генератором интереснейших идей. И не только тех, что относились к его делу, нет, он превратился в знатока всех работ во всех лабораториях и цехах, он словно бы сотрудничал со всеми — и каждому давал очень дельные, порой настолько глубокие советы, что все поражались. Эдуард считает, что вмешательство Эрвина в чужие функции стало важнейшим стимулятором, очень многое у очень многих шло бы гораздо хуже, если бы не Эрвин.
— Вы считаете это недостатком?
— Я уже сказал: та особенность ума, что Эдуард называет гениальностью, у Эрвина неоспорима. К сожалению, она не единственная.
Наряду со способностью предлагать замечательные идеи, у Эрвина появилось и пренебрежение к товарищам, продолжал Стоковский. Он высмеивал тех, кому предлагал мысли и планы: сами они ни на что значительное не способны без его помощи — так он показывал всем своим видом. Впрочем, это можно бы стерпеть, да и отпор не труден: на усмешку ответить резкостью, на пренебрежение — презрением. Все было хуже и сложней. Очень скоро выяснилось, что идеи и проекты, объявляемые Эрвином, вовсе не его единоличные. У каждого рождались те самые идеи, что он предлагал, это были их собственные идеи, только недоработанные, необъявленные, в правильности их еще были сомнения. «Да я и сам об этом думал! — с удивлением говорил то один, то другой. — И вот надо же — Эрвин высказал раньше, а ведь это вовсе не его область!»
— Вероятно, ваш Кузьменко — телепат.
Стоковский покачал головой.
— Слишком примитивное решение, Рой. Оно способно быть только первым подходом к пониманию. Каждый, естественно, допускал, — кто с удивлением, кто с негодованием, — что Эрвин научился проникать в чужие мысли. Чтобы выяснить это, я поставил тайный эксперимент, о нем знал один Эдуард. Я пытался донести до Эрвина некоторые мысли, очень неприятные для него, они сказались бы на его поведении, узнай он их. Результат — ничего! Он неспособен читать мысли, неспособен даже постигать, что испытывает говорящий с ним, если тот не хочет показать своих чувств. В этом смысле он менее проницателен, чем любой из нас, он, я бы сказал, даже туповат. А одну мою великолепную идею Эрвин объявил в тот же день, как она у меня возникла, — и, поверьте, она была совершенней, чем моя. Я не могу считать, что он каким-то способом заимствовал ее у меня. Она своим появлением у меня возбудила такую же идею у него, вряд ли наоборот, ибо это была все же моя область работы. И посмотрели бы вы, с каким издевательством он кинул ее мне, как он презирал меня за то, что я не способен сам так дорабатывать свои мысли. Мне надо было испытать радость от подарка, а я испытывал унижение от собственного ничтожества. Нет, Эрвин Кузьменко не телепат. А если это телепатия, то неизвестной еще природы, избирательная, чувствительная только на значительные мысли — и не простое их чтение в головах знакомых, а совершенствование, доведение до конца. Выражусь вашими словами, Рой: случай нетривиальный.
— Теперь я понимаю, почему вы так опасаетесь дальнейшего общения с ним. Эрвин вам полезен, но психологически непереносим.
— Вы исполните нашу просьбу, Рой? — с надеждой осведомился главный инженер энергозавода.
— Пока не обещаю. Но ваш странный гений меня заинтересовал. Я хочу с ним побеседовать.
Глава 3
Рой молча глядел на Эрвина Кузьменко, тот отвечал таким же молчаливым взглядом. Эрвин лежал в отдельной палате — наглухо закрытый ящик, куда не мог проникнуть даже отраженный луч яростного меркурианского солнца. Врач предупредил Роя, что больной разговаривает с трудом, его лучше не беспокоить долгими расспросами.
Рой пообещал, что долгих расспросов не будет, вошел, сел у кровати, Эрвин повернулся к нему лицом. Ни один не сказал ни слова, так прошло несколько минут — оба молча смотрели друг на друга.
Если Эрвин когда-то казался милым, красивым, молодым парнем, то от облика той поры мало что осталось: он не был ни мил, ни красив, ни молод. На Роя глядел худой, поседевший мужчина с исполосованным морщинами желтым лицом. Лицо было хмурое, маловыразительное, неприязненное. В небольших тусклых глазах не светились ни острая мысль, ни живое чувство. И видно было, что Рой его не заинтересовал — он глядел на посетителя как на пустое место, равнодушно, почти безучастно. Неприятный тип, подумал Рой, и опасливой мыслью одернул себя: может, Эрвин все-таки телепат и поймет, какое чувство вызывает в госте.
— Здравствуйте, друг Эрвин! — вежливо сказал Рой.
Приветствие не сразу дошло до больного. Он подумал, тусклые глаза стали еще тусклей, потом хрипло отозвался:
— Не здравствую, как видите. — И снова подумав, добавил: — До здравствования нескоро.
— Я заказчик твердых конденсаторов, — сообщил Рой. — Вы их делали для плазмоходов, которые разрабатываются в моей лаборатории.
— Знаю, вы прилетели с Земли. Как вас зовут?
— Рой Васильев. По профессии физик.
Кривая улыбка медленно выступила на хмуром лице Эрвина.
— А по призванию — детектив. Не так ли? Кто не слышал о вас! — Он отдыхал после каждой фразы. В глазах понемногу появилось что-то похожее на интерес. Рой догадался, о чем Эрвин спросит, и терпеливо ждал. Эрвин снова заговорил: — И сейчас с этим? Расследование, да?
— Нет, не с этим. Выполнение заказа — единственное, что меня интересует. И когда нас уведомили, что на энергозаводе авария, я решил слетать на Меркурий, чтобы воочию увидеть, каковы перспективы.
— И увидели? — Рою почудилась насмешка в бесстрастном голосе больного.
— Увидел, что перспектив никаких. И с тем возвращаюсь.
Рой не сомневался, что Эрвину остается равнодушно поблагодарить гостя за посещение и пожелать доброго пути. Разговор пошел примитивный — общие фразы, ни одной нетривиальной мысли. Все люди, с какими знакомились они с Генрихом, немедленно сообщали, что знают, какие братья знаменитые дознаватели загадок. Генрих в таких случаях нервничал и сердился. Рой холодно пожимал плечами, хотя и ему было бы приятней, если бы новые знакомые показывали знание их научных работ, а не вспоминали, как они распутывали чужие неприятности.
Эрвин мог бы отойти от шаблона, ведь если Рой явился расследовать трагедию на энергозаводе, то главной фигурой дознания станет он, Эрвин Кузьменко; и ему не следовало бы забывать о личной своей заинтересованности в том, как будет официально изображено несчастье в лаборатории твердых конденсаторов энергии. Он попросту слишком болен, сказал себе Рой, в его состоянии все, кроме болезни, представляется второстепенным.