«Да что такое, куда же он запропастился…» – трясущийся Ван-Ваныч копался в своем нелепо вывернутом, не отягощенном вещами пиджаке, вероятно, в поисках мобильного телефона. Ирочка тем временем сползла по ширкнувшей стенке и сонно корчилась на полу, ее движения странно напоминали медленные судороги тусклых стрекоз, которых Женечка накалывал булавками на заскорузлые картонки для своей коллекции. Совершенно отстраненный, впервые, может быть, не сознающий, что шагает не на живых ногах, Ведерников двинулся к приотворенной двери в лаборантскую. «Олег, стой, там преступники!» – вскричал Ван-Ваныч, снова роняя пиджак на пол, причем в пиджаке что-то глухо стукнуло. «Там Женечка, его убьют», – простонала Лида, оседая рыхлой кучей стекляруса под ноги директрисе, уже оценившей ситуацию, уже набравшей номер и слушавшей из своего телефона, с мертвенным отсветом на мучнистой щеке, короткие гудки.
Но никаких преступников в лаборантской не было, не считая самого Женечки, живого и здорового. Стоя спиной к ввалившемуся Ведерникову, Женечка возился с брюками, слегка подпрыгивая, утряхивая в кожаную тесноту свое мужское хозяйство. Его бирюзовый пиджак аккуратно висел на спинке фанерного стула, еще два таких же прожженных реактивами уродца чинно располагались вокруг родственного им треугольного столика, на котором стояли в колбе, отвернувшись друг от дружки, жалобно пахнувшие лилии и скисало, выпустив все пузыри, открытое шампанское. По контрасту с этим благолепием латаная кушетка, принесенная сюда, должно быть, из медпункта, была резко сдвинута, чуть не вставала на дыбы, и с нее сползали наброшенные в качестве подстилки несвежие, напоминавшие растерзанную яичницу лабораторные халаты.
«Что ты наделал, сволочь», – тихо произнес совершенно как будто спокойный Ведерников. Женечка неспешно обернулся. Он уже покончил с упаковкой хозяйства и теперь застегивал на горле тесную рубашечную пуговку, поводя туда и сюда мощной нижней челюстью, казалось, несколько сдвинутой с привычного места. «Вот так, дядя Олег, не делай добра, не получишь зла», – проговорил он философски. На челюсти у Женечки набухал похожий на чернильную кляксу громадный синяк, а под глазом, заставляя щуриться, сочилась кривая царапина. «Ты хоть понимаешь, что это изнасилование, уголовная статья? – громче спросил Ведерников, со странным чувством, будто Женечка находится на расстоянии нескольких километров. – Ты пьян?» «Нет, я совершенно трезв», – действительно трезвым и очень злым голосом ответил Женечка, взял со стола бутылку и, круговым движением взбодрив шампанское, сделал несколько крупных, пенных, мыльных глотков.
«Всем стоять, никому не двигаться!» – послышался от двери сорванный фальцет. Героический Ван-Ваныч ворвался, споткнулся, держа наперевес булькнувшую бутылку водки, собираясь, как видно, разбить ее о звериный череп злоумышленника. Не увидев перед собою громил, от которых следовало спасать Ведерникова, Ван-Ваныч совершенно растерялся. Через секунду до него дошло, что дело обстоит еще гнуснее, чем он предполагал. «Стой на месте, Караваев», – просипел он и попытался пристроить водку на стол, но никак не мог установить пляшущую, потерявшую центр тяжести бутылку. «Вообще-то я вам больше не подчиняюсь», – сухо произнес Женечка и демонстративно развалился на стульчике. Царапина у него под глазом налилась, Женечка вытащил откуда-то носовой платок, мятый, в бурой и красной крови, похожий на засыхающую розу, посмотрел на него и брезгливо отбросил на кушетку. «Ничего, полиции подчинишься», – сообщил Ван-Ваныч, весь дрожа. «Да хватит уже! – Женечка скривился, черная капля из царапины поползла по щеке, по щетине, оставляя красный лаковый след. – Бегаете тут по этажам, полшколы запугали полицией. Да ради бога! Пускай она пишет заявление, пускай меня сажают. Два года пела мне про свою любовь, а как дошло до дела, вон что получилось». «Ты же ее изувечил, все ей внутри разворотил! – в отчаянии воскликнул Ван-Ваныч. – Это любовь? Человек ты или нет?!» «Я человек, – веско ответил Женечка, в упор глядя на учителя своими желтоватыми, какого-то бульонного питательного цвета, мутными глазами. – И я мужчина. Я не останавливаюсь, если меня завести. Это принципиально. И главное, для нее же старался! Все сегодня было для нее!»
С этими словами Женечка, выгнувшись на стульчике дугой, вытянул из тесных штанов притороченный на собачью гремучую цепь бумажник, а из бумажника – неизвестно как поместившуюся там горбатенькую ювелирную коробочку. В коробочке, на мятом атласе, желтело колечко узорного дутого золота, сильно заношенное; тем не менее камень в кольце, страдавший еле уловимым косоглазием, весил никак не меньше карата и, скорее всего, был натуральный бриллиант. «Так ты жениться, что ли, решил?» – спросил опешивший Ведерников. «Жениться – не жениться, а вот жить вместе можно было прямо с завтрашнего дня, – солидно ответил Женечка. – Только оно мне надо теперь? Я-то расстарался, так, блин, готовился. Это вот все, – Женечка взмахом руки указал на угол, где громоздились полым хаосом картонные коробки из-под алкоголя, – это, думаете, для удовольствия нашей гопоты? Это чтобы праздник и чтобы она – королева! Моя женщина! И, главное, сама стеснялась, что во всем классе единственная, у кого толком не было секса. Все для нее! А она…» – тут Женечка дернул полосатой, стянутой засохшими потеками щекой и, блеснув глазами, отвернулся.
Теперь, стало быть, все кончено. Собственно, Ведерников никогда не был участником этих любовных отношений. Вдруг от мысли, что теперь Женечку посадят на несколько лет, ему сделалось вольно, просторно, будто наступили большие каникулы. Наконец исчезнет этот примат, отодвинется настолько, что плотность его органики, медленное варево всех его густых процессов перестанут давить, перестанут душить. Бедная, чудесная Ирочка! Дивная дальнозоркость позволяла ее душе жить буквально на черте горизонта, будто птахе на тонкой ветке. Что чувствовала она, когда совсем физически, совсем телесно на нее надвинулось чудовище, прежде принимаемое за любимого мальчика? Она всегда существовала там, где твердь, подступая к самому небу, разрежена, уже почти воздушна и не может ударить, не может оставить шрам. Как вдруг, в самый момент наивозможного в человеческом мире сближения, она ощутила – должно быть, всей тоненькой кожей, покрытой мурашками и страхом, – эту адскую плотность, тянущую жилы, замедляющую кровоток, готовую расплющить и поглотить. Разве удивительно, что жертва затрепыхалась? Ничего, пусть теперь «взрослый человек» ответит по всей строгости закона. Лично он, Ведерников, пальцем не пошевелит, чтобы спасти сиротку от ареста и тюрьмы.
Тут послышался настойчивый, дробным горохом, стук в дверь. «Олег Вениаминович, можно вас попросить…» – громко прошептала щель, наполненная ломаной синевой. Директриса едва успела отскочить, когда Ведерников, чрезвычайно раздраженный и стуком, и шепотом, всем этим лишним наслоением абсурда на то, что он чувствовал, тычком трости распахнул дверь в коридор.
В коридоре тем временем сильно прибавилось народу. Трое медиков – из них один необычайно толстый, ходивший с каким-то дополнительным телесным вращением, словно его изнутри помешивали ложкой, – хлопотали возле дребезжавшей каталки, над которой они прилаживали пластиковый мешок с лекарством. Профиль Ирочки на плоской подушке был похож на бумажный кораблик – очень острый, совершенно бескровный. Тут же, на полу, лежала, поваленная набекрень, ее ярко-белая новая туфля, и на светлой кожаной подошве было совсем немного натоптано, будто кто лизнул раз или два сливочный крем. Другую туфлю держала в руках зареванная Лида, вдоль ее разбухшего носа блестели сырые русла. Поодаль толпились «взрослые люди», внезапно протрезвевшие, с тяжелыми, мятыми лицами, какие у них будут, возможно, лет через двадцать; их удерживал на месте сердитый и заспанный школьный охранник в зелено-буром камуфляже, с бурым, камуфляжной формы, родимым пятном на лысой голове. Однако нигде не было видно ожидаемых мужчин в полицейской форме, не было и никого чужого в штатском, кого можно было бы счесть за вызванного следователя.
«Олег Вениаминович… – Директриса, привлекая к себе внимание, положила на рукав Ведерникова отечную руку, похожую на вареную куру. – Мне надо с вами обсудить деликатный вопрос…»
Глаза директрисы, все еще яркие, отягченные косметикой, напоминавшей из-за духоты синий и черный пластилин, беспокойно бегали, ни на чем не могли остановиться. «Где полицейские? – резко спросил Ведерников, вовсе не собираясь деликатничать. – Вы, надеюсь, понимаете, что это их компетенция?» В ответ директриса зарделась. «Зачем вы так, Олег Вениаминович, – произнесла она с достоинством. – Я отлично знаю, как по закону положено поступать. Но скажите, за что? За что пятно на школу, на педагогический коллектив? Нет, я бы, конечно, вызвала полицию…» Вдруг толстый медик живо повернулся от каталки, смешно перебрав ногами, похожими на рыхлые груши. «Имейте в виду! – визгливо проговорил он, выставив вверх мохнатый указательный. – Я обязан буду сообщить! И считаю своим моральным долгом!» «Ну сообщайте, сообщайте, – плачущим голосом проговорила директриса. – Вы будто не видели! Девочка не хочет никакой полиции, не хочет писать заявление. Что с ней было, когда ее спросили? Ей стало хуже, резко хуже! Вы же врач, как вы можете…» «А вы состоянием больной не прикрывайтесь! – перебил толстый, топорща лакированные усики, черным квадратом торчавшие под крошечным, вишенкой, носом. – Завтра она немножечко очнется, навестит ее следователь, и вот тогда мы поглядим, какое на вашем заведении образуется липкое пятнышко. Креслице свое спасаете, уважаемая? Тепло нагрели? А придется вылезать!»
Слушая злобного медика, директриса так трагически сжимала руку Ведерникова, что у него занемели, замерзли кончики пальцев. Ведерников знал, что директриса – хороший, крепкий хозяйственник, честная тетка на своем законном месте. Он помнил ее еще молодой, еще свежей училкой, у которой даже имелась талия, несколько квадратного сечения, напоминающая затесы топора, когда вот рубят мощное, толстое дерево. Теперь талия директрисы была условна, как экватор, и ничего уже не осталось от ее былой живости, от решительной скорой походки. Ведерников только сейчас осознал, как директриса постарела, и пахло от нее теперь по-стариковски, тленом и полынью. Но жалеть директрису Ведерников не собирался. «Где Ирочкины родители?» – спросил он, невежливо выдирая из директрисиной хватки свой вконец изжеванный рукав. «Отца нет, отец в командировке, – с готовностью заговорила директриса. – Мамочка была здесь, но ушла, как только начались танцы. Вот, звоним-звоним, не можем дозвониться. Или батарейка в телефоне села, или что… Олег Вениаминович, – тут директриса замялась и в смущении переступила на месте туго набитыми клювастыми туфлями. – Надо бы кому-то поехать с Ирочкой в больницу. Вы бы не согласились? Вы ей не чужой человек все-таки. Кому, как не вам?»