В это лето, необыкновенно жаркое, буквально лившее с неба серебряный зыбкий кипяток, Ведерников мучительно размышлял о том, что следует переменить жизнь. Ему казалось, будто он все еще играет в сидячий баскетбол, безнадежный и бессмысленный, чувствует опухшими ладонями резкие ожоги от колес бешеной табуретки, упускает мяч на проезжую часть. Во время прогулок зной создавал слоистые миражи, почему-то имевшие отношение к тренеру дяде Сане, который развил в себе способность мерещиться и транслировать прямо в сознание Ведерникова: «ДЕШЕВКА ТЫ ОЛЕГ». Лида, с силой дергавшая Ведерникова за руку, если тот засматривался в пустоту, стала нестерпимо его раздражать. В ней обозначилось что-то угрюмое, пожилое, под глазами залегли водянистые мешочки. Если прежде Ведерников совсем не ощущал ее присутствия в квартире, то теперь именно она становилась центром тяжести всех четырех комнат, отнимая это право у Ведерникова, вынужденного обращать на нее внимание, прислушиваться к вою пылесоса и мокрому бряканью посуды, за которыми прятались Лидины вздохи и всхлипы. Подневольные прогулки стали вдвойне тяжелы, точно Ведерников и Лида каждый день отправлялись на кладбище. Тесно держась под руку, почти одинаково ковыляя и все же мешая друг другу толчками, боками, они двигались так, чтобы оставаться на теневой стороне дворов и переулков, отчего возвращение домой превращалось в замысловатую задачу. Короткой, резкой тени от киосков и зданий не хватало на двоих, макушка Ведерникова почти всегда торчала на солнцепеке, а тощие пятна от подсохшей, как на банных вениках, листвы совсем не давали укрытия, только дрожали и вызывали острую щекотку в мокрых, натруженных культях. Ведерников злился, а Лида, наваливаясь боком и плечом, все говорила, все зудела, что ребенка наверняка убили, где-то закопали.
В конце концов, Лиду можно было просто уволить и взять на ее место другого человека. А не понравится другой – нанять и третьего, и четвертого. Слишком тягостен сделался груз отношений, эта имитация семейственности, еще и с общим, пусть и подставным, сынком. А был еще и Аслан. Правда, именно в это лето симпатичный кавказец исчез с горизонта. Оказалось, что у него в родном ауле городского типа давно имеется законная семья, и жена его, крупная, бровастая, с лица как мужчина, зато по всем обычаям сосватанная из соседнего тухума, рожает каждый год, только до сих пор на свет появлялись одни басовитые и бровастые девчонки, а вот теперь родился мальчик, назвали Магомет. Неделю ошалевший от счастья Аслан пировал в Москве, Лида еле успевала поворачиваться, подавая набившимся в их съемную квартирку чинным бородачам мясо и вино. Потом бородачи садились на корточки в круг, и в этом суровом кругу Аслан танцевал, гарцевал, семеня короткими ножками в блестящих лаковых ботиночках, вращая мохнатыми рыжими кулачками, зыркая свирепыми глазенками, блестевшими как никогда прежде. Бородачи одобрительно гудели и хлопали. А потом Аслан уехал, забрав все Лидины сбережения, потому что по обычаям полагалось угостить всех родственников, сделать подарки. Он тоже не писал и не звонил. «Брось ты его, живи одна», – говорил Ведерников, замечая, как по вечерам Лида прислушивается, не раздастся ли со двора настырный, трубный гудок «жигулей». «У меня и так никого нет», – горько отвечала Лида, и эта простая горечь без упрека вдруг отрезвляла Ведерникова, он живо воображал, что вот, Лида уволена, он совсем один рядом с новой домработницей, а у той холодные жесткие руки и злые глаза.
Тосковал ли Ведерников по Ирочке? Чувство его было не персональным, не относилось ни к кому конкретному. Ведерникову не хватало красоты, как вот не хватает кислорода в закупоренной комнате, выстуженной кондиционером. Иногда мелькало что-то: внезапный росистый блеск мягкого, как мармелад, асфальта; синий, морозный цвет раскаленного гравия на парковой дорожке; марево мелких, как мошки, белых цветов; сомлевшие облака, похожие на подтаявший пломбир; водяной дым и трепетная радуга над оранжевой мордой поливальной машины; загорелые женские плечи, будто покрытые драгоценным лаком, мелкий блеск застежки и цепочки на пушистом позвонке; шерстяной, собачий, прелый запах непроглядных елей, что росли за чугунной оградой с черными завитушками и золотыми кренделями, перед каким-то безликим учреждением, охраняемым сизыми, как голуби, полицейскими в форме… Много ли наберешь красоты за время тяжких прогулок, когда внимание занято самим передвижением, неодинаковым поведением тверди под правым и левым протезами, увиливанием трости? Ирочка была наделена неосознанной красотой, отличавшейся от тех преднамеренных образов, которые создаются женщинами, исходя из умственных представлений о красивом и стильном, при помощи искусственных средств. Ирочки теперь очень не хватало. При этом Ведерников нимало не беспокоился о ее реальной судьбе, не пытался представить, как она там, на Камчатке, холодным бурым летом, в дощатом поселке на десять улиц, недолеченная, при беспощадном отце.
О каком обмане она говорила, когда ее увозили на трясущейся каталке? Ведерников за все время их общения не сказал бедняжке и десятка фраз, не давал ей никаких обещаний, ни в чем ее не обнадеживал. И все-таки обман был – давний, утвердившийся, разделяемый всеми, знавшими Ведерникова. Это была история спасения, самопожертвования, она осеняла Ведерникова и Женечку общим ореолом, неотразимо привлекательным для всех не очень счастливых, пострадавших от жизни людей. Ирочка была как раз из таких. Она-то, конечно, свято верила, будто это Женечка спас Ведерникова, вытолкнул из-под колес, и Ведерников не стал ее разубеждать, хотя простое сопоставление даты несчастья и возраста участников события совершенно Женечку разоблачало. В самом деле, что бы мог поделать семилетний хлипкий пацанчик со здоровенным парнем, спортсменом, вздумай тот ни с того ни с сего скакнуть на проезжую часть? Но от перестановки мест слагаемых сумма, как ни странно, не менялась. История обладала собственным свечением – свечением человеческого благородства, и вот как раз этот свет и был ложью.
Ведерников никому не попытался рассказать, как все случилось в действительности. Ему не было никакого дела до лопоухой обезьянки, на которую выворачивали, забирая по кругу ветви и вывески, фары слепящего «хаммера». Просто настала минута, когда личная бесконечность, отделявшая Ведерникова от восьмиметрового рекорда, выразила готовность исчезнуть. При этом пацанчик все-таки сыграл необходимую роль – роль материальной метки по ту сторону черты. По ту сторону – потому что в незабываемое мгновение, когда Ведерников взлетел и пошагал по воздуху, пацанчик был уже недостижим, уже практически мертв и, однако же, сделал какое-то последнее мелкое движение: прикрыл скрюченной лапкой озаренную макушку.
А может, у Ведерникова в спорте и не было большого будущего? Необходимость в материальной метке, во всей полумистической комбинации – не выявляет ли это роковой изъян его спортивного таланта? Можно было, в конце концов, положить в прыжковую яму какой-нибудь предмет, телефон, например, или поставить банку с водой. Но как-то мировые чемпионы до и после Ведерникова обходились без вспомогательных средств. Странно, что и теперь, когда непреложно известно, что Ведерников уже не прыгнет ни разу, его так сильно беспокоит подлинность либо мнимость потерянного потенциала. И нет ответа. Что же касается Ирочки – да, она хотела быть там, где теплится благородство, погреться с какого-нибудь бока у драгоценного огонька. То, как Женечка с ней поступил, каким-то окольным, но несомненным образом открыло ей правду. Да, Ведерников – обманщик. Давно пора все переменить, перестать добиваться смысла от Женечкиной жизни и поискать его в своей.
Женечка заявился в конце сентября – весь покрытый южным курортным загаром, веселый, довольный, с ужасающим «ролексом» на волосатом запястье, наверняка поддельным. Лиде он привез в подарок короткие буски из натурального камня, похожие на розовые и зеленые карамельки, Ведерникову – длинную черную бутылку, закупоренную самодельной пробкой, с каким-то кустарным, шибающим в нос, как нашатырь, виноградным алкоголем. С Женечкой приехала новая подружка – тоже загорелая, пухленькая, вся в рыжих и коричневых родинках, аппетитная, будто булочка с изюмом. Волосы подружки были покрашены в парикмахерскую грубую желтизну, ногти на коротких, по-детски растопыренных пальчиках напоминали красные горошины, рот был намазан так вульгарно, что хотелось немедленно взять салфетку и стереть это овощное круглое пятно.
Тем не менее девчонка оказалась добрая, душевная, хваталась помогать посветлевшей Лиде с уборкой и смешно робела перед сияющей итальянской сантехникой, перед огромной плазмой на стене. Она суеверно побаивалась «дядечку Олега» с тех пор, как из приоткрытого шкафа на нее попадали угловатые мертвые ноги, и из них одна вдруг тихо зажужжала и принялась брыкаться. И все-таки девчонка почти прижилась: следуя своему южному хозяйственному календарю, взялась закатывать банки, таскала с рынка громадные сумки, сетовала, что в Москве даже в сезон все дорого, заняла на кухне все тазы и кастрюли, в которых густели мягким варевом мясистые баклажаны, плавали, теснясь с легким полым стуком, обмываемые для фаршировки яркие перцы. Однако вскоре Женечке надоела эта милая простушка: он купил ей на прощанье лаковые сапожки, не совсем сходившиеся на толстеньких голяшках, и отправил в купейном вагоне домой, в Краснодар. А ей и ладно, за все спасибо. На Новый год от нее по почте пришла открытка с глуповатым, похожим на бородатого пупса, Дедом Морозом, исписанная рваным, дырявым, малограмотным почерком, с пожеланиями здоровьичка и всяческих благ. Ее пряных консервов, щедро залитых рыжим растительным маслом, Ведерникову хватило, строго говоря, на всю оставшуюся жизнь.
Свое четырехмесячное отсутствие, за которое Лида его счастливым голосом корила, Женечка называл «небольшой командировкой». Негодяйчику сопутствовала удача. Если его антинаучные опыты с железками всегда заканчивались разрушением как бы ожившего, как бы отстучавшего первые такты механизма, то карточная игра, будучи, по сути, таким же сцеплением конечного числа шестеренок, по большей части поддавалась Женечкиной воле, Женечкиной очарованности сложным, хитрым, внезапно сходившимся фокусом. Еще в комфортабельном поезде «Москва – Сочи» Женечка обул в преферанс на сорок тысяч компанию подвыпивших, обветренных до мяса норильских шахтеров. После игра продолжалась на пляжах, в основном по маленькой, но случалось сорвать недурственный куш, если попадались оппоненты простоватые, расслабленные отпускной свободой, с большим количеством пива в сумках и в мохнатых, красных от солнца животах.