юбое тело на млеющем пляже, направить на него свой кривенький, с горбатым ногтем, указательный – и человека не стало бы уже на другие сутки. Женечка власти не хотел, он ею опасливо брезговал. И он убежденно презирал убийство – тупой поступок, совершенно сродни, хоть и с обратным знаком, подвигу самоотречения, помощи кому-то в ущерб себе. И там, и там ценность внешней особи, которую спасают либо убирают, ставится выше собственной ценности, собственной безопасности. Как будто нельзя аккуратнее решать вопросы. Вот дядя Олег – тот смог бы убить, пожалуй. Нет, Женечка желал от всего такого оставаться в стороне. Он был намерен жить сам по себе и при деньгах. Единственное, что у Сергея Аркадьевича пришлось ему по вкусу, – это золото, настоящее, матерое, маслянистое, представленное мощной цепью на пупырчатой, как бы ощипанной шее и страшно привлекательными часами, бряцающими, рубчатыми, какими-то винтажными, с пузырем золотого дыма под мутноватым стеклом. Эти часы Женечка страшно захотел – такая солидная вещь! При этом он своего вожделения никак не проявил, на мордочке его лежала маска вроде тех, что стягивают лица профессиональных картежников, только сделанная из другого материала.
Добрый Сергей Аркадьевич взялся было обучать юнца азам настоящей, коммерческой карточной игры. Для начала он посадил скептического Женечку понаблюдать. Комнаты, где шла игра, числом четыре на маленький, но чрезвычайно запутанный, словно морским узлом завязанный городок, были более или менее одинаковы: глухие портьеры, темные стены с невнятными картинами, пыльные матерчатые розы в узкогорлых вазах, странно зловещие при обилии живых цветов за занавешенными окнами, и повсюду – небольшие полированные вещицы, полные отражений, текучих, как масло. Руки игроков витали, взгляды скользили, дрессированные колоды проделывали сложные, стройные манипуляции, карты плавно вылетали и ложились на стол, иные вдруг исчезали из виду, как исчезает бабочка, сложив крылья. Профессионалы буквально ткали игру из воздуха, опутывали ею завлеченных лохов, что сидели со своими веерками у выпученных глаз и мутными каплями на лицах и по мере проигрыша словно грузнели, так что под ними кряхтели и трещали хрупкие креслица. Намагничиваясь, игра все более напоминала спиритический сеанс, и вызванный дух, безымянный, лукавый, вился, отражался в полировках текучими бубнами и трефами, а то взмывал к потолку и там катался, словно на карусельке, на скрежещущем мертвом вентиляторе. Между тем из коридора иногда деликатно заглядывал добродушный толстый человек по имени Павлик, чьей обязанностью было изымать проигравшегося клиента из комнаты и доводить его, валкого, норовившего сесть на пол, до наружных дверей в стрекочущую, сладкую ночь.
В качестве первой премудрости Сергей Аркадьевич растолковал юнцу, для чего служат надраенный медный кувшин на ветхом комодике и всегда лежавший на столе во время игры серебряный портсигар. Профессионал, настроив зрение определенным образом, как бы утопив в полумраке все, кроме влажных, тонко взаимодействующих кривых зеркал, видел карты оппонента, сидящего напротив. Этот фокус у Женечки получился с четвертого раза: хоть масти юлили, будто рыбки в аквариумах, – тут надо было просто не зевать. Так же легко он понял, как просчитывается колода, как в момент подрезания сохраняется прежний, нужный катале порядок: оказалось, именно это Женечка делал всегда, успевая думать о всяком другом, вроде любопытных свойств торговых автоматов и полезности вязаных носков. Хуже обстояло дело с краплеными картами. У профессионалов руки были чуткие, мягкие, несколько дамские, а у Женечки – каменные, с примитивными, грубо рубленными пальцами. Потому Женечка не осязал ни нанесенной тоненькой иглой многозначительной перфорации, ни деликатно подточенных углов. «Эх ты сердешный, голуба душа на костылях», – сокрушенно вздыхал Сергей Аркадьевич, наблюдая, как юнец тупо тычет в тайные знаки, будто пытаясь собрать на указательный рассыпанную соль.
Присказка старого каталы, неизвестно что означавшая, неприятно будила в памяти дядю Олега и его морщинистые, вяленые культи. Однако Женечка понимал, что Сергей Аркадьевич желает ему только хорошего, и не хотел, чтобы чудаковатый старик огорчался. Желая сделать доброе дело, чему был втайне не чужд, Женечка вежливо предложил старику «лобовую», то есть игру по-честному, один на один. Чтобы все было по-взрослому, Женечка поставил на кон свой полный выигрыш с начала сезона, который принес из Сбербанка в оттопыренном кармане шортов, зашитом от воров просмоленными черными стежками. Ответить он попросил золотым винтажным «ролексом», который так нравился негодяйчику, что в присутствии Сергея Аркадьевича он каждую минуту знал показания мерцающих стрелок на восхитительно породистом, золотой короной украшенном циферблате. Сели играть в восемь вечера, под пушечное буханье сизого шторма; встали из-за карт в шесть утра, будто на потрепанном корабле посреди сырого слоистого тумана, когда мутный луч розового солнца, проникший в комнату, казалось, был присыпан сахарной пудрой. Во всю эту глухую ночь только бесшумный Павлик иногда входил к набыченным, страшно сосредоточенным игрокам, приносил икорки, шашлыков, виски для хозяина, колы для мальчугана. Напряжение в комнате бродило волнами, электричество то и дело моргало, не могло проморгаться; на маленьком, собранном в комочек лице Сергея Аркадьевича очки совершенно самостоятельно перетаптывались, прыгали, чесали хозяина за ухом, а то отчаянно искали равновесия, чем-то напоминая движения канатоходца, под которым провисает, гуляет веревка. Оба оппонента знали игру до самого дна – но что-то все время вмешивалось, юнцу фартило, как если бы он был заряжен козырями в обоих рукавах, при том что никаких рукавов не было, была мятая футболка и неуклюжие лапы, словно навешенные на плечи при помощи грубых шарниров. В конечном итоге Женечка выиграл у благодетеля не только «ролекс», но и солидную пачечку валюты. От долларов негодяйчик благоразумно отказался. «Не мне, Сергей Аркадьевич, брать ваши деньги», – объяснил он почтительно, прикладывая на запястье вожделенную обновку, любуясь грузным и гладким скольжением браслета. И, хотя такое решение было против всяких правил, старому катале снова понравилось, как это было сказано. «Видите, я не тупой, я просто играю по-другому», – добавил Женечка со всем возможным респектом, и Сергей Аркадьевич с этим согласился.
Он и сам уже понял, что из юнца не выйдет профессионала. То, что помогало юнцу в игре, было не тактильным навыком и не умственным расчетом: то была глубокая убежденность в своем праве на выигрыш, и такое редкое свойство, не имеющее отношения к профессии, надлежало уважать. Также надлежало это свойство использовать. Справедливо рассудив, что убежденность в своих правах относится не только к картам, Сергей Аркадьевич свел юнца с одним интересным человечком.
Им оказался чернокожий верзила, якобы студент из Ганы на заработках, в действительности мастер мелких, зато многочисленных товарно-денежных потоков.
Верзила отзывался на имя Вася, но что-то подсказывало, что имен и погонял у него имеется не менее дюжины. Ростом под два метра, весь лиловый, как баклажан, Вася был пижон и щеголь. Свой жесткий мох на идеально округлом черепе он блондировал, отчего растительность напоминала овсяную кашу. В передние крупные зубы Вася вставил по бриллианту, и когда он хохотал, разевая до горла глубокую пасть, создавалось впечатление, будто весь он выложен изнутри темно-красным бархатом, как футляр для драгоценностей. Днем Вася для прикрытия работал на пляже: одетый в юбку из соломы и бисера, в короне из крашеных перьев, он азартно лупил по расписным хвостатым барабанам и зычно зазывал отдыхающих «делать фота мумба-юмба». По вечерам он, в легком шелковом костюме, чинно посиживал в ресторане, и к нему, точно на прием в кабинет, стекались неприметные, скованно-суетливые личности, каждый со своим свертком.
Женечка, всегда изучавший свойства людей и вещей, с интересом отметил множественность единой Васиной сущности. Так, у Васи при себе всегда имелся паспорт, ярко-зеленый, раззолоченный в пух и прах тисненой курчавой геральдикой: его Вася любил и охотно предъявлял. Но иногда у него обнаруживался другой, синий с серебром, и еще коричневый, с серебряной же блямбой, изображавшей как бы апофеоз чертежных инструментов. Женечка подозревал, что Вася подбирает паспорт, как и галстук, к цвету костюма – а таких цветов он насчитал десяток, от пыльно-розового до интенсивного лайма.
Русских языков у Васи было два. Первый, гортанный, протяжный, почти всегда неправильный, но спротезированный на отечественный манер многовалентными матюжками, предназначался для пляжа и для глуповатых шуточек над близкими знакомыми. «Я тебя стреляю!» – орал веселый Вася, выбрасывая из сжатого кулака наманикюренный указательный, при этом черная лапа его вдруг приобретала вороной отлив и форму комиссарского маузера, так что на секунду становилось страшно. Другой его русский, на удивление литературный, даже старомодно литературный, сопровождаемый округлившимися, степенными жестами, употреблялся для сделок и для морального давления на малограмотных контрагентов. Еще у Васи имелись парочка английских языков, несколько французских, украинский с пестрым польским крапом и какие-то остатки родной африканской речи, которыми Вася раскатисто полоскал горло, если его внимание привлекала тесная, волнообразная женская походка либо причудливая безделушка.
Изображения рельефного Васи в обнимку с нахмуренными, сощуренными, осклабленными пляжниками, бледными под его литой чугунной лапой, будто привидения, расходились сотнями и сотнями по всей России. Вася не прятал внешности, как делал бы на его месте всякий, занятый незаконным бизнесом, он словно нарочно выставлял себя напоказ – но тем как бы уменьшал собственную достоверность, превращался из конкретной личности, которой можно предъявить обвинение, в мультяшного персонажа. Множественность Васи была такова, что если и существовала когда-то личность главная, коренная, то теперь она совершенно растворилась. Женечке нравилось, что Вася ничего не боится: он представлял, что при малейшей опасности новый его партнер распадется, как распадаются и разбегаются от первого удара кия бильярдные шары, и оставит преследователям пустое место, голое сукно.