Васе, в свою очередь, тоже понравился этот белый – вежливый и осторожный, а главное, такой невинный, что ни одному полицейскому не взбредет в голову его досмотреть. Вася знал, что полицейские и таможенники на лица людей вовсе не глядят – они щупают глазами то место за нижними ребрами, где у виноватого дрожит и пылает дыхание, а женщинам смотрят на низ живота. Этот белый парень был плотен, как сейф, плотен настолько, что выглядел цельным, честным, во всем правым. И Васе в самом деле требовался новый человек в Москве, громадной, как Марс. Именно там было удобно и выгодно сбывать скромную контрабанду, состоявшую из всякой всячины, включая яично-желтое турецкое золото и редкие, но тучные сверточки из Мазари-Шарифа, которые, будучи расфасованы на дозы, давали прибыль в четыреста процентов. У Женечки, в свою очередь, уже были наработаны кое-какие контакты, которые, при должном уходе, могли крепнуть и ветвиться. После часа переговоров партнеры расстались, весьма довольные друг другом. «Я тебя помогаю!» – важно объявил Вася на своем дружеском русском, пожимая Женечкину руку длинной, розовой, словно от нефти отмытой ладонью. Женечка, отвечая на теплую, как кофе, Васину улыбку честным усилием лица, про себя подумал, что кто кого будет помогать – еще большой вопрос.
Во все эти месяцы негодяйчик старался не думать об Ирочке, чтобы не расстраиваться. Ирочка была самой большой инвестицией его доброты – а Женечка был добр ко многим, не слишком прессовал карточных должников, всем прощал по десять-пятнадцать процентов к большим государственным праздникам, а Диме Александровичу даже подарил кожаную куртку цвета бордо, которую мог бы выгодно перепродать в дружественном бутике. Женечка не знал, как объясняется Ирочкин поступок, – но это вовсе не значило, что женщины стали для него таинственными существами, просто у некоторых в придачу к телесному, так сказать, имуществу были дурные характеры. Пляжи еще поубавили женщинам тайны, многие здесь, на югах, загорали без лифчиков, их тяжелые, с жилками, груди были так белы по отношению к рукам и животам, что выглядели не соблазном, а мешками с молоком, приспособлениями для кормежки младенцев.
За эти месяцы у Женечки перебывали разные подружки, все приятные, все шелковистые, у одной были совершенно Ирочкины пустоватые серые глаза, у другой – почти Ирочкины руки, так же ходившие углами, столкнувшие и расхлеставшие в мокрые дребезги гостиничную вазу грубого хрусталя, в которой стояли приготовленные для свидания цветы. Женечка перебирался из городка в городок еще и для того, чтобы не закреплять отношения. Он был уверен, что когда-нибудь женится – но женится правильно, выберет хорошо, разумно. Ему, например, пришлась бы в пару какая-нибудь небольшая знаменитость: не гламурная звездочка с липкими губками, накачанными силиконом, а хорошая, честная, трудящаяся актриса из небольшого, но серьезного театра или телеведущая с гладкой прической, рассказывающая зрителям про здоровье или садовые растения. Придется какое-то время подождать. Пока, и это очень досадно, Женечка видит в самых разных, друг на друга не похожих женщинах какие-то Ирочкины элементы. То вот глаза, а то угол локтя, или райская голубизна жилок под теплой кожей, или белый шрам – не на лбу, в другом месте, но почти такой же, напоминающий бледный росток с обратной стороны приподнятого камня. Ирочка словно насорила собой, и когда все это выветрится, выметется, неизвестно. Впрочем, женщины все между собой перемешаны, сплошной овощной салат и фруктовый компот.
Пора было возвращаться, но домой не хотелось – из-за дяди Олега. Инвалид был последний человек из Женечкиного детства, который мог это детство продлить – то есть мог поучать и требовать, будто Женечка все еще не закончил школу. Если честно, Женечка дядю Олега не очень уважал. Как можно кого-то учить, если знаешь реальность из окон, если сидишь в четырех стенах и выходишь только в сопровождении сердитой тети Лиды, которая все тебе навязывает, от волосатого шарфа в теплую погоду до скучных разговоров, когда сама она кукует, будто кукушка, а инвалид ковыляет и считает на своем кривом ходу, сколько лет ему осталось жить. Нет, реальность можно узнать только через людей, которые делают тебе добро или зло – чаще, конечно, зло. Что касается дяди Олега, то ему никто не делает ни зла, ни добра, и оттого он сам никакой. Все интересные свойства, с которыми Женечке хотелось бы поразбираться, относятся не к самому дяде Олегу, а к его искусственным, действительно очень любопытно устроенным ногам: Женечка уверен, что при надлежащей дрессировке эти устройства могут вышагивать сами, безо всякого человеческого носителя. Таким образом, получалось, что самое значительное в дяде Олеге расположено там, где сам дядя Олег представляет собой пустоту; наверняка, сохрани он живые ноги, это были бы обыкновеннейшие костлявые ходули, что бы кто ни говорил про бывшие спортивные успехи.
И еще – о деньгах. Сколько Женечка знает дядю Олега, тот сам не заработал ни рубля. Конечно, у инвалида богатая мать – хотя то, что она полностью содержит калеку, Женечка не назвал бы добрым делом, как и саму ее не назвал бы доброй женщиной. Эта сморщенная тощая морковка ничего никому не прощает, убежденно презирает его, Женечку, за то, что он совсем мальком побежал за мячиком – а как было не побежать, если мячик был, во-первых, новый, только днем купленный, во-вторых, еще не исследованный внутри, где что-то интересно екало и позванивало, будто бесплатный медный бубенец. Ладно, если богатой тетке нравится таскать в себе все вины всех перед ней виноватых, это, в конце концов, ее проблема, а то, что едкая начинка скоро наплавит в ней дырок, и вовсе не касается Женечки, его дело сторона. По его, Женечкиному, мнению, отсутствие ног не мешает работать головой, и бедный-несчастный инвалид давно бы мог замутить какой-нибудь бизнес. Мог бы, например, стать хорошим гонцом, возить дурь, в искусственных ногах места много. Хотя – таможенники тоже не идиоты, теперь они сугубо досматривают всех с протезами и в гипсе. Женечка однажды сам видел, как двое здоровяков при исполнении мучили водянистую, пресную девицу, заставили отстегнуть искусственную ногу с каким-то полированным, страшно зеркальным коленом, трясли протез, сдирали с него исцарапанный белый сапожок.
То, что инвалид не зарабатывал сам, было только половиной обстоятельств. Женечка знал, что инвалид деньги копит. Негодяйчик давно приручил всю мебель в квартире дяди Олега, обнаружил ее перекосы, ревматические сочленения, воспаленные пружины. Теперь, стоило Женечке слегка нажать и даже просто поманить пальцем, как ящики и створки открывались перед ним без малейшего скрипа. Содержимое мебели Женечка регулярно обследовал. Особенно интересен был средний ящик резного грубого комода: там, поверх каких-то склеившихся мутных полиэтиленов и обметанных белесой ватой, некогда черных носков, лежали в шелковистых конвертах деньги. Женечке это представлялось неправильным и даже зловещим. Деньги в ящиках были точно живые консервы, какими снабжают свое потомство, парализуя жертву, самые неприятные виды насекомых. Чтобы уменьшить совокупную силу этих денег, Женечка даже думал немного позаимствовать. Но как-то он заробел – хотя, по уму, просто обязан был взять популяцию странных конвертов под свой разумный контроль.
Женечку не раз посещала одна хорошая мысль: не возвращаться в соседний с дядей Олегом подъезд, а сразу снять квартиру совсем в другом районе, со свежим ремонтом, с большим многофункциональным джакузи – все как Женечке нравится. Новая жизнь – так уж новая жизнь, а не гнилая родительская двушка, где обои валятся вместе со стенами и в ванне все закисло. Однако негодяйчик чуял всей своей толстой, чуткими волосяными луковицами усаженной шкурой, что такой побег приведет его в зону опасности размером с целый мир. Он все время откуда-то знал, что дядя Олег, спасая его, Женечкину, весьма важную и ценную жизнь, не вернул эту жизнь в полное его, Женечки, распоряжение. Это была теперь как бы не собственность, это была аренда на сколько-то лет; из-за неопределенности этого «сколько-то» Женечка чувствовал – особенно по ночам, при свете стеклянной луны, которой отвечал подобием стеклянистый круг от стакана на гостиничном полированном столе, – что проживет в результате несколько меньше, чем изначально отмерено судьбой.
В таком положении дел Женечка признавал логику. В конце концов, ему тоже не нравилось, что приобретенный им за хорошие деньги, к примеру, чемодан подчинялся не его воле, а каким-то там законам Ньютона, в результате чего заваливался мягким брюхом на пол и царапал пряжкой новенький ботинок. Дядя Олег заплатил, и побольше, чем за сто чемоданов, с этим нельзя было не согласиться. Однако договор аренды жизни был оформлен плохо, подсознательно; по сути, инвалид мог забрать свое назад в любой момент. Иногда Женечке казалось, что безногий все уже решил и только ищет предлога, чтобы вернуть арендатора в состояние трупа.
В такой ситуации было бы умным поступком держаться от дяди Олега подальше, вообще потеряться из его набрякших, ржавой водицей слезящихся глаз. Но Женечка опасался, что как раз побег и станет предлогом, что заставит инвалида перейти от мыслей к делу. Казалось бы – что может стареющий калека, коротающий дни в просиженной коляске? Однако обрубок обладал неким особенным качеством: даже когда он был совершенно неподвижен и сидел, ссутулившись, свесив бледные пальцы с подлокотников, – даже и тогда в нем продолжалось какое-то внутреннее движение. Это не была обычная круговая работа живого организма с его тяжелыми жидкостями и слабо веющим электричеством; это было нечто дополнительное, какой-то ком энергии – точно инвалид проглотил и отчасти переварил шаровую молнию. Перевариваемый сгусток сопротивлялся, испускал жгучие искры, норовил достать до небольшого, темной кляксой бьющегося сердца – однако же, несмотря на конфликт, калека явно был еще способен этой встроенной энергией управлять. В целом Женечка был достаточно развит и рационален, чтобы не видеть дурацких снов, но дядя Олег был единственный, кто пробивал защиту разума и все-таки снился. В незапланированных кошмарах он летал над Женечкой, вернее, плавал в толще мутного воздуха, шевеля неодинаковыми культями, словно подцепляя что-то большим и указательным, – и вдруг, просияв, будто световая реклама, начинал угрожающе снижаться.