Кириллу Николаевну часто приглашали на телевидение. Там она, непосредственная и милая, в кружевном воротничке и короткой клетчатой юбке, приоткрывавшей неодинаковые коленки, увлеченно спорила с гладкими, в прекрасных сединах дядьками из Государственной Думы, с короткошеими, в крупных бусах тетеньками из разных министерств, а также с угрюмыми писателями и развеселыми ресторанными критиками, с мучнистыми, усатыми старухами-правозащитницами, похожими на бабочек-ночниц, и с ослепительно юными пиарщицами, похожими на хищных стрекоз. Все интересовались мнением Кириллы Николаевны по поводу налоговых законопроектов, дистанционного образования, прав сирот, судьбы ветхого жилого фонда, издательской политики, кружевного женского белья. Высказывания знаменитости были до крайности банальны и до крайности оптимистичны, и все это было бы нестерпимо, кабы не ее левая, слишком твердая ножка, блестевшая деревянным глянцем сквозь тонкий чулок. Только темно-бурый фон инвалидности допускал позитив, делал его актуальным там, где уместными считались ирония, всеобщая деструкция и прогнозы апокалипсиса в самых разных областях. Это и придавало Кирилле Николаевне уникальную ценность, потому и суетились вокруг нее аккуратные телевизионные девицы, первой подавали на подносике кофе под принужденными улыбками восковых сановников и нагримированных в четыре слоя эстрадных звезд.
Два года, а может, больше Кирилла Николаевна вела собственное ток-шоу на весьма раскрученном канале, все записи лежали у знаменитости на сайте и набирали тысячи просмотров. В каждом выпуске разбиралась одна человеческая история – неизменно история сокрушительного несчастья, так, что даже приходилось удивляться, как режиссер со всеми помрежами и иными действующими лицами умудряется такое откопать. Программа практически сразу вышла за пределы изначальной темы ампутации и ее последствий. Гостями шоу были, например, две совершенно целые супружеские пары, одна из Воронежа, другая из Омска. У воронежцев, сидевших на тесном студийном диванчике, будто два не знакомых друг с другом пассажира автобуса, десятилетняя дочка Наташа убежала поиграть во двор, а через неделю нашли то, что от нее осталось, – на другом конце города, в налитом июльскими соками запущенном парке, в мареве мелких, как мушки, белых цветочков, среди которых мерцало черное мушиное облачко, указывая место. Двое омичей, наоборот, сцепились друг с другом намертво, общая судорога то и дело пробегала по их обескровленным лицам, громкие звуки студии, казалось, пронизывали их до костей, будто лютый мороз. Их дочка, тоже Наташа, которой исполнилось одиннадцать лет, отпросилась в гости к подружке и пропала безо всяких известий. Две бездны, почти сходные, отражались друг в друге, и стоять на веселеньком шашечном полу между двумя гостевыми диванами было еще более жутко, нежели помещаться между двумя зеркалами, погружающими пойманного человека в бесконечность, точно блошку в пробирку. Но именно там, в этой опасной точке студии, балансировала на шпильках, лишь иногда опираясь на полированный пюпитр, эта удивительная женщина: простенькое голубое платье, ярко и фальшиво накрашенный рот, правдивые глаза.
Задачей ток-шоу было доказать, что в самом черном горе человек может что-то для себя сделать и вернуться к жизни. Чернота, как уже было сказано, подбиралась глухая, экстремальная. Сиживал на гостевом диванчике, зажимая узкие ладони между колотящихся коленок, нервный господин со стеклянным клоком волос на глянцевом лбу, в перекошенных очках: был за рулем, автомобиль занесло на дырявой накатанной наледи, сам уцелел, но убил тещу и супругу. Героиней другого выпуска стала заплаканная маленькая женщина с лицом как разбухшая губка, в гипсовом ошейнике, похожем на горлышко разбитой вазы: любимый муж пытался ее задушить, но не додавил и сел на длительный срок. Бывали в студии и настоящие смертники. Величавый отрешенный старикан, состоявший из отвисшей слоновьей кожи и громадных, будто ископаемых, костей, в терминальной стадии рака. Полная сонная дама, разодетая во все лучшее – явно натянутое на нее чужими руками, с перекосом швов и мучительными морщинами трикотажа выше чудовищного бюстгальтера, двумя картонными чашами проступавшего сквозь ткань. Дама машинально следила чуть мерцающим взглядом за бодрыми, хоть и несколько ломкими передвижениями Кириллы Николаевны по студии, но медлила отвечать на ее дружелюбные вопросы; диагноз дамы был сложен, включал половину медицинской энциклопедии, но вел к простому концу примерно под Рождество. Еще Ведерникову запомнилась молодая мама, спокойная, круглолицая, две ямочки на свежих щеках, третья на подбородке: она держала за сморщенную лапку востроносое лысое существо, похожее на престарелого Буратино, – то был ее сынок Андрейка, страдавший прогерией, и ему предстояло скончаться от старости лет через пять-шесть.
Ничего нельзя поделать. В этом Ведерников был убежден абсолютно. Надо принадлежать своей беде, стать ее скрипкой или ее горгульей. Надо вместить беду, раздирая и расширяя душу до ее нечеловеческих размеров. Напрасно считают, что этот путь ведет к сумасшествию. Напротив – тот, кто делает вид, будто жизнь в целом осталась прежней, будто не произошло головокружительной смены масштабов – вот он скорее спрыгнет с катушек. Однако Кирилла Николаевна настаивала, что для человека, который звучит гордо, невозможного нет и не может быть. «Почему бы вам всем вчетвером не поехать отдыхать?» – участливо предлагала она супругам, потерявшим дочерей, глядевшим на нее сквозь свои неодинаковые туманы с робкой надеждой. «Вот правильно! – подхватывала, дозвавшись девицу с микрофоном, добрая, с большим байковым лицом тетенька из публики. – А приезжайте-ка вы к нам на Волгу. У нас красота, просторы, а какая рыбалка! А воздух! И наш пансионат “Речник” тоже очень, очень хороший», – завершила она выступление и скромно села, одергивая юбку. Это, собственно, была еще не самая большая глупость, прозвучавшая в студии. Нервному господину, сообщившему, подпрыгивая на диванчике, что теща-покойница снится ему регулярно, а жена никогда, Кирилла Николаевна порекомендовала усыновить ребеночка и даже пообещала, ради столь исключительного случая, содействие органов опеки – что было немедленно подтверждено подтянутой чиновницей в узком пиджачке, заготовленной заранее и сидевшей в первом ряду. Для полной сонной дамы в люрексовом трикотаже Кирилла Николаевна припасла конфеты фирмы «Баранов и сыновья», и как только несчастная, мягчея взглядом, пустив коричневую слюнку на подбородок, прожевала первую шоколадку, в студию ввалились два кудрявых молодца в рубахах с логотипом производителя и бухнули перед смертницей картонный раззолоченный короб, ходивший ходуном от тяжести сладкого продукта. Так, для каждого гостя программы Кирилла Николаевна придумывала что-то новенькое, а зал, воодушевленный идеями своей безногой волшебницы, просто заходился аплодисментами, некоторые вскакивали с мест, размахивали пестрыми флажками, женские лица расплывались и струились от счастливых слез.
Ведерников не мог не признать, что шоу Кириллы Николаевны завораживает. Даже он сам, сидевший не в студии, а у себя в комнате, вдруг ощущал позывы веры – веры в то, что с поступью рока можно справиться при помощи доступных бытовых рецептов. Вероятность успеха тут была примерно такая, как если бы некий инструктор учил всех желающих летать при помощи широко растопыренных рук. Даже Ведерников, до сих пор носивший в себе изувеченный орган для левитации – этот моток колючей проволоки с пропущенным по ней электричеством, – не имел представления, как все оно действует. Тем более ни одно человеческое существо не могло понимать, как действует судьба, потому что вид энергии, который она использует, неизвестен и никогда не будет известен. У Кириллы Николаевны явно не хватало воображения, чтобы представить себе эту энергию – хотя бы в каком-нибудь общедоступном образе, например, в виде адского чудовища с раскаленными рогами или благостного старца на облаке, с отсыревшей бородой.
И все-таки Ведерников невольно уважал одноногую знаменитость. У этой простенькой девчонки хватало храбрости бороться с тьмой такого качества и такой густоты, в какую мало кто решился бы просто заглянуть. Кирилла Николаевна была глупа, это очевидно, но двигала ею не глупость. Вера – не религиозная, не в Бога, которая Богом и дается, как дается, к примеру, талант, но разновидность подешевле, бытовой человеческий сорт, но тоже редчайший, свет и приманка для изболевшихся душ. Если совсем-совсем-совсем честно – Ведерников завидовал. Он, сгорбленный, скребущий в голове, угревшийся в своей физической грязи и старой домашней одежде, не мог даже представить себя в ярко освещенной студии или в конном манеже, лезущим на громадную, устрашающе живую лошадь. Тем не менее он, сердитый, раздраженный, заинтригованный, мысленно вел со знаменитостью длинные разговоры, спорил, ругался, аргументировал – и, случалось, побеждал.
viii
Ведерников, конечно, не мог предположить, что скоро встретит Кириллу Николаевну в реальности, а не на экране монитора. Он, по правде говоря, стал уже уставать от ее присутствия буквально во всех углах интернета, куда ему было интересно зайти. Волнение его притупилось, перешло в глухой неприятный зуд, и всякий раз, снова наталкиваясь на яблочное личико в тривиальных кудряшках, на взрыв всегда сопровождавшей ее бодрой газированной музычки, Ведерников кривился и почесывал сердце.
Между тем изверг-протезист, в новом звании отчима, в новом, комфортабельном, рыхлом, как пепел, костюме, не терял времени зря. В один прекрасный день мать, что-то в очередной раз сделавшая с лицом, доставила Ведерникова в центр протезирования, тоже весьма преображенный. Длинная приемная напоминала теперь не вагон метро, а скорее оранжерею пополам с выставкой живописи, здесь пахло цветами, духами, корнями, перегноем, на полу желтел, как халва, новый восточный ковер. Изверг уже поджидал в дверях, распустив бороду в широчайшей, добродушнейшей улыбке. «Ну-с, пожалуйте переобуваться! – поприветствовал он Ведерникова. – Получили, получили обновку. На таких замечательных ногах люди рекорды ставят!»