На прогулках – для которых Лида теперь вооружалась облезлым газовым баллончиком, испускавшим при нажатии полупустой белесый выдох, – Мотылев неизменно составлял им компанию. Стоило отойти от подъезда на двести метров, как позади раздавались сбивчивые скорые шаги; или Мотылев, осклабясь, вылетал им навстречу из безобидной на вид боковой аллейки, или вскакивал со скамьи, покрытой бледными волдырями отсыревшей краски, на которой агент дожидался Ведерникова, не жалея штанов. «Собственно, я еще ни за кем так не бегал», – приговаривал он, задыхаясь. Делая вид, будто поддерживает Ведерникова за напряженное предплечье, Мотылев напористо рассказывал о возможностях телевидения, об искривлениях и черных дырах медиапространства, о собственной опытности и ловкости и об уникальной миссии Кириллы Николаевны, которую сравнивал не иначе как с Ганди.
После ночных дождей повсюду лежали жирные, сытые лужи, с маслянистой поволокой и плесневелыми оборками; Лида вела Ведерникова так, чтобы Мотылев, суетившийся с другой стороны, непременно попал своими трендовыми кедами в грязь. Несколько раз она грозилась позвонить в полицию, но на агента это не действовало. Он все равно тащился рядом, одной рукой хватался за Ведерникова, другой гремел и брякал, запустив ее в карман, полный, как видно, монет и ключей. А однажды, как будто уклонившись от встречи с агентом, для этого прокравшись от подъезда под самыми окнами первого этажа и преодолев какие-то скользкие лохмы дикой травы, Ведерников и Лида внезапно оказались там, где когда-то был совершен геройский прыжок. Здесь многое изменилось: на месте замызганных, грубо зарешеченных киосков зеркалисто блистал граненый торговый центр, березы, бывшие некогда смуглыми и прутяными, растолстели, покрылись черными рубцами и трепещущими на ветру папиросными лохмотьями. На дорожке, с которой взлетал Ведерников, деловито теснились какие-то люди: рыжая тетка в широких штанах и пестром балахоне, похожая на раскормленного попугая, делала в растрепанном блокноте скорые пометки, длинное существо неопределенного пола, с камерой на плече, пятилось, повиливая задом, от выставленного перед ним белого бумажного листа, а распоряжался всем, конечно, Мотылев – радостно возбужденный, в кургузом модном пиджачке, румяный, как редис.
Неприятель засылал к Ведерникову парламентариев. Заходил Ван-Ваныч, пополневший, помолодевший, вставивший новые зубы, немного слишком крупные для его вопросительной улыбки. Лысина Ван-Ваныча теперь напоминала сдобную булочку, аккуратный животик трогательно нависал над новеньким, шоколадного цвета брючным ремнем. За последние годы в жизни Ван-Ваныча наступило счастье: он стал директором школы, женился на молодой учительнице пения, и у них родился крупный щекастый карапуз, которого, конечно же, назвали Олег. Ван-Ваныч был свято уверен, что все эти перемены произошли благодаря мистическому воздействию Ведерникова. Осторожно кусая своей вставной красотой совершенно безопасные Лидины ватрушки, Ван-Ваныч увещевал Ведерникова «поучаствовать», «распространить влияние», «позаботиться о простых людях».
Ведерников находил неожиданное удовольствие в этих посещениях, потому что мог порассуждать с Ван-Ванычем о феномене Кириллы Николаевны. Помолодевший физик был от знаменитости в восторге. Ведерников запальчиво возражал, иногда отзывался о Кирилле Николаевне грубо, отчего ему вдруг самому становилось больно. На это наевшийся физик благодушно разваливался на стуле, кидал ногу на ногу, покачивал, держа его на кончике большого пальца, гостевым пушистым шлепанцем. «Олег, мой дорогой друг, – произносил он своим новым солидным голоском. – Ты и эта храбрая девушка – по сути, одно. Пойми, наконец», – и он всматривался в Ведерникова пристально, вгоняя того в жаркую краску.
Вдруг однажды утром домой к Ведерникову безо всякого предупреждения явилась женщина очень высокого роста, одетая в мятый комбинезон оранжевого арестантского цвета; джинсовая кепка была низко надвинута на лиловые, как сливы, солнцезащитные очки. Несмотря на ранний зной, от которого мелкая листва за окнами дрожала миражом, женщина, казалось, мерзла; крупные руки ее напоминали куски мороженого мяса, оттопыренные уши шелушились, были красны по кромкам и жирны от какой-то медицинской, остро пахнувшей мази. Ведерников никогда не встречал учительницу физкультуры по прозвищу Нога, и, чтобы прояснить положение дел, понадобилось двадцать минут. Нога сидела на кухне и вся поджималась, пыталась сама в себя втянуться: грязные пальцы на длинных, даже изящных, кабы не шишки и трещины, ступнях были скрючены, спина ссутулена, руки по локти зажаты между пляшущих колен. Выяснилось, что хозяйка магазина повесила на Ногу большую недостачу, а за съемки в фильме ей пообещали сто тысяч рублей, и тогда она могла бы недостачу покрыть и уехать к маме в Салехард. Под конец рассказа гостья издала ужасный сдавленный звук, точно подавилась тугим куском, и из-под захватанных очков, которые она так и не сняла, побежали теплые ручьи. Сердобольная Лида попыталась погладить бедняжку по высоко торчавшему плечу, поставила перед ней целое блюдо пирожков, пирожных, тарталеток. Но гостья внезапно заторопилась, прогундосила, что опаздывает на смену, и, стеснительно поглядывая на блюдо, попросила дать немного с собой.
Ведерников все ждал, когда неприятель зашлет к нему тренера дядю Саню, как самого яростного поборника ведерниковской спортивной чести. Где-то в нижних ящиках стола, под ветхими кудрями продуктовых чеков и слипшимися рекламными буклетами, все еще хранился одеревеневший листок с резкими буквами «ДЕШЕВКА ТЫ ОЛЕГ». А собственно, почему? Разве он, Ведерников, зазывал тренера к себе домой, разве просил себя возить на дурацкий колясочный баскетбол? Он только подчинялся, а чего ради – неизвестно. Разве жизнь Ведерникова не принадлежит ему самому – по крайней мере, тому обрубку тела и личности, что осталась от прежнего, подававшего надежды юниора? И все-таки при мысли о тренере в груди у Ведерникова шевелился противный сквознячок.
Однажды во время прогулки – жара стояла такая, что лужи, полные листьев, перепрели, от ослабевшего шепелявого фонтана, над которым из последних сил держалась лиловая радуга, почему-то тянуло бензином, – Ведерников вдруг почувствовал, что дядя Саня здесь, прямо за спиной. Он резко обернулся, едва не споткнувшись о собственную трость. Какой-то низкорослый алкаш, кое-как умещаясь в серой, как пепел, лиственной тени, разбалтывал содержимое плаксивой винной бутылки, и выражение его печеной морды перед первым глотком было такое, будто алкашу вот-вот, через половину секунды, топором отрубят голову. Эта осклабленная, с каким-то страшным натяжением морщин предсмертная гримаса вдруг обдала Ведерникова волной узнавания. Однако же алкаш, теперь блаженно глотавший из гортанно бормочущей бутыли дурное питье, быть дядей Саней никак не мог. Тут и с ростом не выходило, а к тому же дядя Саня был лыс, а у алкаша из-под грязной бейсболки свисали какие-то косматые паутины, определенно никогда не знавшие расчески. Лицо пьянчуги ни о чем Ведерникову не говорило: черты его настолько слиплись, спеклись, что морда алкаша состояла, по сути, из нескольких глубоких извилин да сломанного носа, похожего на плохо выжатый тюбик масляной краски. Заметив, что за ним наблюдают, алкаш с неприятным чпокающим звуком оторвался от своей бутыли, сразу запотевшей, отсалютовал Ведерникову этим грешным сосудом и потащился, шаркая белесыми башмачищами, куда-то к ларькам.
Возникали еще люди из прошлого. Процесс, несомненно, двигался усилиями Мотылева, и персонажи, им отобранные, казались уже загримированными, не вполне узнаваемыми, зато подготовленными к съемке. Притащилась географичка, уже совершенно дряхлая, в усах и помаде, с облупленной клюкой, ходившей ходуном под ее холодной венозной лапкой, похожей на какой-то вареный овощ. Географичку сопровождала дочь, горбоносая, в седеющей шапке кудрей, в массивных очках: при виде ее Ведерникову живо вспомнился кабинет географии, блеск граненой указки, тяжелые, как шкуры, жухлой пленкой подклеенные карты, имевшие привычку сходить лавиной за хлипкий фанерный шкаф. Из разговора выяснилось, что Ведерников угадал: дочери предстояло сыграть роль географички в готовящемся шоу, а самой учительнице было предложено – за солидную сумму, которую гостьи постеснялись озвучить, – дать большое интервью.
Буквально через день после географички в дверь Ведерникова робко, с запинкой позвонил небольшой мужичонка, одетый в новенький чернильно-синий ватник, в новые же, явно мужичонке великоватые кирзовые сапоги, в которые были заправлены полосатые порточки, словно взятые из костюмерной фольклорного ансамбля. Ото всей этой нелепой одежды явственно пахло сельским магазином; одна картонная этикетка свисала из-под необмятой телогреечной полы, другая торчала у мужичонки из-за шиворота, заставляя беднягу то и дело дергать шеей и почесываться. Несмотря на то, что в начале недели зной сменился пасмурной погодой, отдававшей мокрым пеплом, маскарад мужичонки явно не соответствовал сезону: очень красное лицо его было все в горячем бисере, мужичонка отдувался и тряс на груди тяжелую одежу, чтобы дать задохнувшемуся телу немного воздуха. В отличие от других мотылевских засланцев, этот гость в квартиру не полез, а, неразборчиво бормоча, перевалил вместо себя через порожек увесистый сидячий мешок, с которого на паркет просыпалось немного серой земли. Затем, неловко поклонившись, мужичонка попятился к лифту, над которым чахлый огонек свидетельствовал, что кабина стоит на первом этаже. Тем не менее мужичонка преспокойно провалился в шахту спиной вперед, отчего сомкнутые двери заколыхались, нежно потерлись друг о дружку, а когда заново отвердели, старая нехорошая надпись, выцарапанная неизвестными много лет назад, оказалась перевернута кверху ногами.
Тут только Ведерников и Лида сообразили, что к ним приходил папаша Караваев собственной персоной. Оставалось только удивляться цепкости Мотылева, сумевшего задействовать в проекте даже нервное привидение. В мешке, вполне материальном, обнаружилась молодая картошка – чистая, крепкая, желтая, как груша. Несмотря на настояния Ведерникова, Лида отказалась выбрасывать еду; картошка между тем оказалась отменно вкусна, словно от природы пропитана маслом, и сколько Лида ни стряпала из нее гарниров, сколько ни пекла нежнейших зажаристых шанежек – мешок только пересаживался поудобнее в углу за холодильником, но оставался полным под самую завязку.