уда быстрая тень, и непрошеный спаситель сиганет в мутный водяной пузырь, чтобы вытащить набухшую, бледную жертву, а самому, вероятней всего, утонуть.
Таким образом, негодяйчик, защищенный плотностью своего телесного состава, наделенный способностью приманивать прекраснодушных идиотов для исполнения их, идиотов, человеческого долга, был фатально живуч. К тому же, как теперь припоминал Ведерников, Женечка уже давно был настороже. Всякий раз, когда ему случалось оказаться с «дядей Олегом» в одном пространстве, негодяйчик следил как бы благодушными, будто в масле плавающими глазами за неловкими передвижениями инвалида, не выпускал его из виду ни на минуту. Незаметно перемещаясь, он всегда устраивался так, чтобы держаться от своего спасителя на расстоянии не меньше чем два метра. Если вдруг Ведерников заходил негодяйчику за спину, тот немедленно разворачивался, с шевелящимися лапами наготове и с подобострастной ухмылкой. Та сугубая почтительность, с какой держался Женечка, была на деле замаскированной опаской. Даже в последнее время, когда негодяйчик увлеченно ухаживал за инвалидом, в самой предупредительности его, в ловких пируэтах на лестнице, по которой Ведерников спускался ломаной караморой, в отслеживании желаний и нужд с моментальным их удовлетворением чувствовалась фоном все та же настороженность, потребность контроля.
По всему выходило, что нападение должно достичь результата в первые четыре секунды. Причем у Ведерникова будет только одна попытка. Если негодяйчик останется недобитым, то он немедленно, еще до всякой «скорой», начнет поправляться, крошка жизни, сохранившаяся в его поврежденных глубинах, будет разрастаться сама по себе подобно агрессивной колонии простейших. А Ведерников при этом окажется на нарах, негодяйчик станет ему недоступен – зато Кира, добросердечная, глупая Кира бросится жалеть и выхаживать бедного Жеку и в результате подставится под один из ближайших ударов. Что интересно, и сама тюрьма в случае неудачи уже не будет для Ведерникова потусторонним адом, но превратится в реальность со всеми ее решетками, парашами и паханами. В настоящую, реальную тюрьму Ведерников не хотел.
Дать нападению реальный шанс мог только револьвер или пистолет. И тут Ведерников вспомнил про Корзиныча.
Может, пару месяцев, может, год тому назад Ведерников набредал рассеянной рукой, искавшей в нижнем, самом захламленном ящике стола живую батарейку для компьютерной мыши, на золотую и обтерханную визитку некоего Корзинова, актера театра и кино. Тогда он даже не вспомнил, откуда у него взялась помпезная картонка. Теперь, настороженно прислушиваясь к мокрому звяканью кухни, он выдернул ящик, грохнувший, как взявший с места товарняк, вывалил содержимое на недавно почищенный ковер и принялся рыться. На счастье, визитка, заскорузлая и слипшаяся с каким-то мутным обрывком целлофана, обнаружилась сразу. После того как Ведерников сгреб обратно обветшалый, дыбом вставший в ящике хлам и пальцами вычесал из ворса какие-то окаменелые таблетки, на темном ковре осталось нежное пятно как бы зеленоватой соли: сухой осадок жизни, бледная ее пыльца, происхождение которой невозможно объяснить.
Конечно, Корзиныч мог давно сменить номер мобильного телефона, потому Ведерников уговаривал себя не особо надеяться, когда тыкал указательным в цифры. Однако звучный баритон общественного деятеля ответил сразу. «Слушаю, Корзинов», – произнес Корзиныч сухо, как бы давая позвонившему не больше двух минут. «Павел Денисович, – обратился Ведерников по имени-отчеству, – Павел Денисович, это Ведерников Олег. Помните меня?» «А, Чемпион! – воскликнул Корзиныч, профессионально теплея голосом. – Как же! Целый фильм в честь тебя затеяли, я даже интервью давал в студии, Осокина лично уговорила, а уж ей никто противиться не может. Я, кстати, видел там тебя в коридоре, но вот не было времени совсем. Встреча назначена была с одним адвокатишкой паршивым, сам он по себе дырка от бублика, но со связями, стервец. Видишь, отдаю всего себя, не остается даже на старых друзей, на товарищей по команде. А ты сам-то как?»
«Сложно», – замялся Ведерников. «А что такое? – благодушно насел голосом Корзиныч. – Ты теперь на коне. Перспективы, скажу тебе, большие. Скоро станешь ньюсмейкером, известным человеком. И деньги, заметь, придут к тебе такие, каких ты прежде в глаза не видал». Последняя фраза, произнесенная интимно и несколько в нос, отчего-то заставила Ведерникова похолодеть. «Павел Денисович, мне очень надо с вами встретиться, – произнес он совершенно мертво. – Это не по телефону. Надеюсь купить у вас… одну вещь». Повисла пауза, заполняемая гулом голосов где-то около Корзиныча, причем по слабой членораздельности и легкому звону было понятно, что люди едят и пьют. «Ах вот оно что», – произнес наконец Корзиныч с какой-то новой интонацией, будто внезапно протрезвел. «Вот, значит, как», – добавил он после еще одной длинной минуты. «Павел Денисович, мне правда необходимо», – безо всяких эмоций сообщил Ведерников. «Я понял, – веско произнес Корзиныч. – Что ж, Чемпион, не ты у меня первый и не ты последний. Такая, значит, у нас судьба. Вот. Если, значит, до пятницы не передумаешь, тебе с утра позвонит мой водитель и привезет ко мне. Но ты все-таки взвесь». С этими словами Корзиныч отключился, и Ведерников живо представил, как общественный деятель преувеличенно бережно жмет на отбой, как глядит в величавом оцепенении на погасший экран.
В пятницу, около полудня, за Ведерниковым прибыл роскошный, хотя и несколько подоржавленный «крайслер», лет пятнадцати от роду, с двумя сахарными звездами от ударов на огромном, очень покатом ветровом стекле. Водитель, упругий коротышка, казавший в улыбке нездоровые мелкие зубы, похожие на жареные семечки, почтительно распахнул перед Ведерниковым левую заднюю дверцу и сам сноровисто уселся обратно за руль, завел по-голубиному курлыкнувший мотор.
Ехали за город. Шелестело, как шелк, мокрое шоссе, снег по обочинам, напитанный снизу тяжелой бурой водой, был весь в брызгах, точно засиженный мухами. Зато подальше нетронутый, плавный покров являл такую чистую, переложенную сизыми тенями белизну, что слезились глаза. Лиловая зимняя дымка березовых перелесков, рыжий крап на белизне под горько-зелеными соснами, сквозная, пропускающая небо пустота недостроенных, снеговыми пленками затянутых коттеджей, восковой, как бы накапанный со свечи, ледок на петлистой речонке – все было Ведерникову внове. Однако он ничего не чувствовал, он был неживой, хотя пока и не мертвый. «Крайслер», качнувшись, съехал на глинистый проселок, поднялся, дрогнув, красно-белый шлагбаум, справа и слева пошли, то придвигаясь, то заваливаясь, разномастные заборы. Ведерников, изогнувшись в покрытом старческими трещинами кожаном кресле, еще раз проверил содержимое кармана. Там топорщились свернутые пополам четыре конверта, взятые сегодня утром из ящика комода. Они отделились от весомой, тряской массы безо всякого усилия, как вот отходит, отслаивается от зажившего розового места подсохшая корка. Ведерников полагал, что четырех тысяч евро хватит на достаточно надежный, все-таки не совсем настоящий пистолет.
Дом Корзиныча величиной не уступал видневшимся через заборы трехэтажным, пузатым от балконов и колонн особнякам, но вид имел такой, будто отделка и разрушение в нем шли одновременно, навстречу друг другу. Один бок домины не был заштукатурен и серел грубым, пятнистым от влаги бетоном, над широкими окнами фасада свежо белела кучерявая лепнина, а дно полукруглого балкончика над парадным входом напоминало полураскрошенный бисквит, и с него свисал неприятный черный провод, завязанный узлом. Сам Корзиныч, сутулый над тростью, в наброшенной на плечи огненной, раздуваемой ветром до нежной ватки лисьей дохе, ожидал на верхней ступеньке щербатого крыльца. «Приехал, значит, Чемпион, – произнес он серьезно, без приветственного ажиотажа. – Ладно, раз так, заходи».
Изнутри домина оказался пылен и гулок. В холле, совершенно лишенном мебели, лежали штабелем плотненькие мешки из синтетической рогожи, иные спускали мучнистые струйки какой-то строительной субстанции, образующие на полу белесые разводы. На потолке, в богатом лепном медальоне, напоминающем что-то погребальное, тлела и помаргивала круглая люстра. Голые дверные проемы открывались в безразмерные помещения, там были другие люстры – обернутые мутной пленкой хрустальные громады, похожие на кладки призрачных рептилий. Шуршали на сквозняках еще какие-то жесткие и хрупкие завесы, заляпанные краской, валялись тут и там окаменелые инструменты, на стремянке висели крюком твердые, как жесть, рабочие штаны. «Там заканчивают», – указав неопределенно тростью, сообщил Корзиныч, хотя никого из заканчивающих хоть что-нибудь не было видно.
Кое-как вскарабкавшись по затоптанной белым затейливой лестнице, Корзиныч наконец привел Ведерникова в обитаемую комнату. Там стояли огромный пухлый кожаный диван и соответствующее ему кресло, вместе похожие на бегемотиху и ее детеныша. Перед диваном испускал красноватый жар электрический камин, на стеклянном столе, испещренном круглыми следами от посуды и радужными отпечатками пальцев, ожидал выполненный в виде спортивного кубка стеклянный графин с неизвестным, рыжим на просвет алкоголем. Плюхнувшись так, что подскочили валявшиеся на диване бумажки и зубочистки, Корзиныч немедленно набулькал питья себе и гостю в простецкие граненые стаканы. На закуску были приготовлены тонкие, слипшиеся, уже истекшие соком ломтики лимона и похожие на личинок жирные орехи в облупленной вазочке.
«Вот, здесь обитаю, – ожесточенно произнес Корзиныч и сгреб свой стакан, будто карточный выигрыш. – Чтобы все здесь затеять, продал свою московскую трешку. А теперь у меня жилой полезной площади меньше, чем было в квартире. Как придут малые деньги, сразу кидаю в эту прорву. Не справляюсь, видишь. Так что выпьем за оптимистов!» Дотянувшись, Корзиныч брякнул стаканом о стакан Ведерникова и с видимым отвращением сделал полнозвучный крупный глоток.