до мелом разметили. Скоро уже».
И тут Ведерников увидал человека, про которого и думать забыл. Негодяйчик приближался важной, веской походкой, ставя врозь носками массивные, синей глазурью облитые ботинки. За собою он катил оставленный совершенно без внимания, прыгавший и рокотавший чемоданчик, а в левой руке нес, держа его на отлете, подтаявшее мороженое в обмякшем шоколаде. Время от времени негодяйчик приостанавливался, делал полушажок назад и полуповорот, как бы вальсируя с каплющим лакомством, подхватывая на широкий млечный язык сплывающий кусок. «Смотри, Жека прилетел! – Кира, хихикнув, пихнула Ведерникова в бок. – Весь такой напыженный! А за ним, ты оцени, какой с чувством юмора мужик!»
И действительно: метрах в пяти за негодяйчиком двигался, в точности повторяя все его шаги и пируэты, плотный сосредоточенный мужчина. Темные волосы его были словно намазаны на череп, выдающийся нос напоминал тушку цыпленка, борода казалась наклеенной на челюсть на манер бахромы. В пространстве фильма это был, конечно же, актер, взятый дублировать взрослого негодяйчика или даже изображать его лет на пятнадцать старше. Поведение мужчины весьма походило на потуги Сережи Никонова, когда тот работал над ролью и приставал к Ведерникову, вышедшему на прогулку. Со стороны все это и правда выглядело забавным, вот только никакого юмора не было в тусклых, с поволокой, глазах незнакомца, не выпускавших из виду беспечную цель.
«Этого нет в сценарии, ведь так?» – спросил Ведерников, чувствуя неприятную зыбкость под ложечкой, как-то отвечавшую зыбкости окружавших его декораций. «Ерунда! Наш сценарий, что хотим, то и делаем», – заявила Кира, мягко боднув Ведерникова в грудь. Сразу все снова стало великолепно. Негодяйчик между тем достиг столпившейся в жидкой лиственной тени съемочной группы, все принялись его тискать, хлопать, тормошить, от сотрясений разомлевший пломбир шмякнулся, кто-то отскочил, кто-то, пятясь, осматривал на себе пиджак, штаны. Все хохотали. Потом полная ассистентка режиссера благоговейно приняла у всеобщего любимца чемоданчик и, ведя его, будто малыша, через кочки и ямки, покатила к сияющему трейлеру. Мотылев, стоя за спинами встречающих, покачивался с пятки на носок и злорадно улыбался. Шедший за негодяйчиком актер сунулся было в толчею, но сразу отступил, привалился плечом к беленому, на гипсовое бедро похожему стволу, выудил широкий, маслянисто блеснувший мобильник, что-то на нем наковырял и, приложив к уху, стал слушать.
«Знаешь, я сейчас Жеку разыграю», – щекотно прошептала Кира, дергая Ведерникова за руку. «Да ладно, ну его», – благодушно ответил Ведерников, наблюдая, как расторопные молодцы поволокли на место старта яркую доску и норовившие завалиться надувные матрасы. «Не “ладно”, а увидишь сам, как будет весело!» – в глазищах у Киры искрили уже знакомые Ведерникову черти. «Постой, что ты собираешься ему сказать?» – Ведерников попытался удержать вильнувшую Киру, но только скользнул ладонью по теплому шелку. «Узнаешь, когда прыгнешь! Это сюрприз», – Кира хитренько улыбнулась и поковыляла вприпрыжку туда, где негодяйчик, судя по усиленной жестикуляции, рассказывал анекдот.
Мимо Ведерникова просеменил, пихнув его плечом и что-то прошипев, балерун Сережа Никонов, весь потный, с болтавшейся на веке щеткой искусственных ресничек, которую балерун пытался отогнать, как муху. Губы балеруна дрожали от обиды. «Баба! Только и умеешь, что задницу отклячивать! – неслись ему вслед раскаты из лилейно-белого режиссерского громкоговорителя. – Ни одного дубля годного!» «Я сейчас позвоню своему адвокату! – беспомощно выкрикнул балерун, выбросив вверх блеклый кулачишко с невинно играющим сапфировым колечком. – Встретимся в суде!»
Все было так давно, словно происходило в будущем. Ведерников неторопливо прогарцевал на карбоновых полуколесах к месту старта – к меловой размазанной линии, прошедшей частично по бархатцу пересохшей лужи. Вот сейчас он совершит главную в своей жизни ошибку, после чего сделается совершенно счастлив. Все чувства Ведерникова были обострены. Он наблюдал, как тянется за своей пунктирной собачкой грузная старуха в ветхом крепдешине, как негодяйчик, рано летевший из Цюриха, отчаянно давит комковатую зевоту, как во втором этаже ближайшего дома условная голорукая женщина моет окно. Все вокруг словно обращалось к Ведерникову лично. Для него цвели яблони, словно облепленные пухлой мыльной пеной, ему улыбались витрины и картинки, все было устроено для его полета, для его торжества. Он был абсолютно автономен и неуязвим. Перед ним лежала линия разбега, словно распрямленная рывком, и личная бесконечность, полуразрушенная крепость, на глазах истаивала, оплывала зыбким зерном, будто сахар в кипятке, и вот от нее осталось одно сливавшееся с яблоневой тенью липкое пятно.
«Всем приготовиться! Освободить площадку!» – заорал в громкоговоритель потный, бледный как смерть режиссер, и эти небесные громы вызвали болтанку тугих надувных облаков, заполошный плеск снявшихся с асфальта голубей. Тем временем Кира, крепко ухватив негодяйчика под руку, отволокла его в сторонку, к фонарю с самым улыбчивым портретом лысого политика, и стала что-то ему втолковывать на ухо, отчего физиономия негодяйчика медленно перекосилась. Длинный оператор порулил рычагами камеры, черневшей на треноге, припал к окуляру, вскидывая брови и морщины, топчась, приноравливая свой неудобный костяк к потребностям съемки.
Именно эта камера прилежно зафиксировала все, что произошло.
Над ближним перекрестком насупленный светофор резко переключился с зеленого на желтый. Обостренные чувства Ведерникова тоже вдруг переключились, словно в притемненной, тепло и низко освещенной комнате внезапно загорелось верхнее трезвое электричество. Не было никакого пространства фильма. Вокруг простиралась реальность, пыльная, майская, многолюдная. Не было никаких актеров. Балерун Сережа Никонов, будучи совершенно собой, а не кем-то другим, жалобно всхлипывал, прикладывал к ярко-розовому носу, похожему на кусок фруктового льда, нежную тряпочку, отнимал, глядел заплаканно на алое пятно. Плотный мужчина оттолкнулся плечом от яблони, убрал телефон и двинулся прочь. Что-то в напряженном выражении его спины, в косой складке жира, в нарочито сдержанной походке, словно мужчина шел в мешке и боялся запутаться, упасть – что-то неуловимое и вместе определенное сообщило Ведерникову, что́ случится через пару минут.
Он буквально увидел, как черный коробчатый джип проскакивает перекресток и устремляется вниз по роковому спуску. И сразу джип высунул мятую решетчатую морду, взревел и рванул. Расхлябанный, тусклый, потертый – все-таки пятнадцать лет прошло, – поеденный ржавчиной, грязный, как сарай, джип грубо подрезал мявкнувшую от ужаса малолитражку и перескочил в крайний правый ряд. Уже удирал, делая странные, как бы жевательные движения обтянутой задницей, выследивший негодяйчика бородатый наводчик. Уже приоткрывалась, клацала и болталась на ходу задняя дверца тормозившего джипа, чтобы нанятый Ведерниковым киллер мог высунуть оружие. Негодяйчик представлял собой идеальную мишень, он топтался в трех шагах от проезжей части, и глупая Кира держала его на месте, льнула к нему, продолжала что-то шептать в обезьянье черствое ухо, потряхивала кудрями, привставала на цыпочки.
Ведерников закричал, сам не понимая собственных слов. Голос его потонул в пустых громах режиссерского громкоговорителя, от слов остался один бесформенный воздух. Кира не слушала и не смотрела, она теперь показывала негодяйчику что-то, укрытое в горсточке, а негодяйчик таращился искоса, словно собирался склюнуть зерно. Расхлябанный джип дернулся, встал, но киллеру, как видно, загораживал обзор пестрый газетный киоск, и ржавый хищник снова тронулся, выбирая, виляя. Трясущаяся гнутая моська тучной старухи, сама старая, с глазенками будто кровянистые вишни, сделала около дерева, где недавно дежурил наводчик, шаткий батман.
Ведерников был полубог. Он мог все это отменить. Пусть оставят деньги себе. Сосредоточенный, неуязвимый, он перешел на мерный разбег, ликующая силовая паутина горела как солнце, взлетная дорожка неслась, размазывалась на полосы, впереди ярко-синяя доска отталкивания дрожала от нетерпения. Когда чумазая дверца джипа распахнулась и оттуда высунулось комариное злое рыльце автомата, Ведерников уже шагал по воздуху. Он еще успел увидеть запрокинутое, увенчанное перламутровой лысиной лицо Аслана, преисполненное гордого идиотизма. Сразу же автомат зачиркал огнем, будто испорченная зажигалка, и Ведерников ощутил в груди, наискось, какое-то постороннее биение, дополнительное сердце.
От этого странного толчка сущность Ведерникова вдруг сделалась совершенно свободна. Толчок отделил от сущности лишний, тягостный груз, и груз свалился на завизжавшего Аслана, с красными вздыбленными клочьями на белой спине. Небольшое время груз еще посылал сущности Ведерникова судорожный, болезненный сигнал, потом сигнал истончился, что-то пробормотал и угас. Сущность Ведерникова была теперь далеко. Можно было сколько угодно и разными способами двигаться по воздуху, можно было вообразить и сразу же увидеть емкие, с длинными радужными перьями, крылья. Внизу больше не было подробного, населенного жуками и муравьями макета Москвы – там, сколько хватало вольного кругового зрения, простиралась сизая, еловая, горная местность с удивительной, мягчайшей линией горизонта. Сущность, уже свободная от имени, узнавала каждую туманную складку, каждую грубую морщину космического снега.
Потом, пообвыкнув и приободрившись, сущность устремилась туда, где космический снег непостижимым образом заворачивался спиралью, где наметился у него глубокий, ослепительно сияющий центр.
Теперь мать больше не была матерью.
Веронике Андреевне Ведерниковой наконец выдали тело. Следователь, подписавший разрешение, был любезен и туманен, с какими-то темнотами внутри; так же туманны, размыты были служащие похоронного бюро, а тело, как всякий неживой, твердый предмет, было отчетливым и определенным. Веронике Андреевне казалось, будто она ничего не чувствует. Тело было словно манекен из ее магазина. Неестественно топорщился кое-как надетый, не ношенный при жизни новенький костюм. С манекенами всегда проблема: одежда для них велика. Было глупо хоронить тело в протезах, получилась бы двойная искусственность, и под белый покров было напихано что-то комковатое, какой-то наполнитель. До блеска начищенные узкие ботинки торчали из-под покрова, носами в разные стороны, и оказались декорацией, набитым бумагой обманом, когда кто-то положил в открытый гроб тяжкий, колючий букет.