Ирочка, надо сказать, тоже относилась к Ведерникову по-особому, всегда отзывалась на звук его голоса радостным прояснением лица и полным оборотом в его сторону, так что остальные невольно замолкали — включая и Женечку, выражавшего недовольство тупым бряканьем деревянных пальцев по деревянному столу. На культи Ведерникова Ирочка смотрела так, как смотрят ампутанты и никогда — здоровые люди, то есть без попыток скрыть любопытство, без этих быстрых перемигиваний и косых возвращений к обрубкам, доставших Ведерникова за столько лет. Постепенно, обиняками выяснилось, что Ирочка, вопреки очевидности, верит, будто это Женечка спас Ведерникова из-под колес, где тот потерял обе ноги, но остался жив. Ведерников, конечно, был страшно удивлен — и еще больше Ирочкиного заблуждения его поразило спокойствие пацанчика, сидевшего в полном благодушии, поглаживая усики, которые под носом почти совсем отсутствовали, а по углам прорастали в виде грубых черных шипов.
Между тем, расширялся круг людей, чья судьба сделала такой же, что и судьба Ведерникова, грубый поворот, пусть не настолько разрушительный, но определивший многое. В центре всего помещался, конечно, Женечка.
У Женечки был особый талант попадать в неприятности, каковым талантом пацанчик, на удивление, гордился. Если долго ничего не происходило, он нарывался. Это поразительным образом сочеталось с сугубой заботой о безопасности собственной персоны, со всякими цепкими крючочками, нашитыми изнутри карманов, чтобы не потерять телефон, кошелек, с отсырелой, бурой от его дыхания медицинской маской, которую Женечка педантично надевал в метро. Пацанчик очень пекся о себе — и при этом срезал свой извилистый вечерний путь через нехорошие дворы, где под ногами трещали пластиковые бутыли из-под пива и одноразовые шприцы, шлялся по пустырям, лазал, застревая, как вошь на расческе, в дырьях заборов, на разные, интересные ему склады, в том числе на склад металлолома, самый важный и нужный из всех.
Туда Женечка ездил аж на электричке, проникал на территорию непосредственно через проходную, где давно расшатался и мог быть выдран с корнем исцарапанный турникет, а в служебной комнате живые существа были представлены только мухами, сверлившими сонные стекла. За проходной Женечке открывалось пространство сокровищ. Вокруг, сколько хватало глаз, высились колючие, веявшие ржавчиной холмы, погромыхивали на ветру перемятые канистры, от сплющенных в сандвичи бывших «Жигулей» по жаре все еще потягивало бензином, и однорукие перегрузчики, управляемые далекими черными фигурками, переносили целые стога тряской, хрусткой, свисающей жирными кудрями металлической стружки. На этом складе Женечке было раздолье. Он набирал полный рюкзак чрезвычайно занимательных деталек, бывших, как ему казалось, частями какой-то очень большой, глобальной машины, которую только он, Женечка, может построить. Далее рюкзак, обрывавший тяжестью лямки, затаскивался на пологий склон, состоявший из черных, намертво спекшихся моторов и удачно прилегающий к ограждению склада; переваленный через бетонную кромку, рюкзак с шумом рушился в заросли, а Женечка шел через проходную демонстративно пустой, потирая оранжевые полосатые ладони на виду у всех присутствующих мух.
Всякий раз, выволакивая испачканный рюкзак из матерых, испускавших могучий зеленый дух зарослей крапивы, Женечка преисполнялся предчувствий: ему мнилось, что он понимает, как приладить детальки друг к другу совершенно новым, не предусмотренным их тупыми конструкторами, способом. Иногда получалось, зубья сцеплялись с зубьями, штыри входили в пазы, вырабатывалось странное, как бы зазеркальное, движение, могущее быть, например, частью процесса, способного запустить время в обратную сторону. Однако часть выходила совсем небольшая, куцая: три-четыре хромых шажочка — и стоп. А чаще всего железки, на вид прямо родные друг другу, хоть и взятые из совершенно разных механических потрохов, все-таки не желали совмещаться, им не хватало, чтобы встретиться и завертеться, еще каких-то переходных штучек — и всей глобальной машине не хватало частей, она зияла пустотами, пещерами, ни на чем не держалась, лежала руиной на полу. Из-за этого Женечка зверел. Он пер напролом, пропорол подошву сапога загнутой на манер штопора зазубренной стружкой, ссадил жадные лапы до кровавых костяшек, но все равно лез, наглел, часто выхватывал интересную конфигурацию прямо из-под растопыренных крюков громыхающего перегрузчика, обращая ноль внимания на взбешенного работягу в мутной кабине.
Именно в такой момент произошло то, что Женечка после определил как «тупое попадалово, хрен знает почему». Разворотив спрессованный склон, перегрузчик обнажил интересную чугунную штуку, похожую на большого черного шахматного коня, но, когда Женечка его потянул, штука оказалась длинной, рычаг приподнял слой рубленого прута вместе с какими-то прелыми картонками — а в следующую секунду под стопой у Женечки что-то предательски сдвинулось. Склон сползал с отвратительно живым шевелением, скрежеща и топорща колючки, повыше Женечки вязанка резаных труб заныла, лопнула, хлынула — и вот оранжевые обрезки заскакали, зацокали, один обезумевший снаряд вознесся над Женечкой, лезущим против потока на цыпочках и кулаках, и хряснул по плечу темного против солнца мужика, нависшего, казалось, с самого неба и изрыгавшего матерщину. Мужик, не церемонясь, обдавая Женечку печным, горелым жаром своего жесткого тела, сгреб пацанчика под мышку, поволок, шатаясь, и поставил на зыбкие ноги. Первое, что с удовлетворением отметил Женечка, был тот факт, что он не выпустил из расцарапанного кулака свою чугунину, действительно длинную, испачканную по всей длине как бы сырой печенкой. Мужику, состоявшему из перекошенной морды и висевшей, будто колбаса, коричневой руки, Женечка очень вежливо посоветовал не орать.
Самое обидное, что после этого Женечку вытолкали со склада взашей — причем впервые за все время на проходной обнаружился охранник, морщинистый, пыльный, с тревожными глазами навыкате и плоскими усами, напоминающими крупную бабочку-ночницу: он дотошно записал Женечкины паспортные данные в рассохшийся журнал. Работяга, что вытащил Женечку из-под скачущих железяк, этого случая так не оставил. В одно прекрасное утро он заблямкал в дверь ведерниковской квартиры и предстал, глядя исподлобья, поглаживая себя квадратной негнущейся ладонью по склоненной голове, по редким пегим волосам. Другая рука работяги висела на марлевой тесемке неудобным белым углом. Сперва посетитель, отрекомендовавшийся Севой, оператором, пребывал в сердитом настрое. Он сообщил разволновавшейся Лиде, что «из-за вашего обормота» сильно пострадал, перелом и трещина, теперь уже месяц больничный, дорогие препараты, неизвестно как срастется, а у него, у Севы, семья. Сева, конечно, в курсе, что здесь обормоту не родные родители, а все-таки, если взялись, нельзя допускать его беспризорничать, лезть на производственную территорию, где, если бы не Сева, обормот получил бы травму мозга, а то и вовсе — того.
Приговаривая так, работяга, усаженный на лучшее место за кухонным столом, солидно прихлебывал чай, осторожно кушал бутерброд с икрой, иногда роняя капельку жирных зерен на поношенный гипс. Разомлевший от угощения, он с удовольствием развивал перед испуганной хозяйкой свои серьезные житейские мысли — и тут в дверях кухни показался, саданувшись об косяк инвалидной коляской, хмурый хозяин, совершенно бескровный, с большим маслянистым лбом, к которому прилила смокшая прядь. Но не бледность и не тяжелое выражение с трудом поднимаемых на собеседника глаз вывели работягу из приятного равновесия: он увидал на инвалидном кресле — культю, завернутый в спортивную штанину кусок человечьего мяса. К ужасу работяги, другая нога заканчивалась не стопой с пальцами и пяткой, а завязанным на штанине мертвым узелком. Душу работяги лизнуло холодным ветром, ровно настолько, чтобы работяга ощутил, что она, душа, существует. Каким-то образом Сева вдруг догадался, что со своим переломом и девятью тысячами рублей непредвиденных затрат он невероятно легко отделался. «Куда же вы, сейчас пирог поспеет!» — слабым голосом воскликнула Лида, но гость уже ломился из кухни, бормоча на своем пролетарском извинения пополам с матерками. Больше Севу не видели.
Хуже, чем Севе, досталось от Женечки отличнице Журавлевой.
Одиннадцатым классам сделали подарок: арендовали для физподготовки бассейн. Дважды в неделю, во вторник и в пятницу, одиннадцатый «Б» набивался в одышливый автобус и ехал, болтаясь на поручнях, в расположенный на территории полумертвого завода аляповатый фитнес-клуб. Бассейн, построенный некогда для славного трудового коллектива, был хорош: просторный, олимпийского размера, еле освещенный бледным электричеством, он величественно нес на себе отражения высоких, слегка закопченных окон, и темный пловец, рассекающий эту ртутную гладь, сам казался ртутным и водяным сгустком, колебанием сумрачной среды.
Мальчики выходили к бассейну из левой двери, девочки из правой. В летних выгоревших купальниках, бледные, точно ледышки, девчонки сбрасывали цветные шлёпки и степенно спускались по лесенке в воду, медленно их трогавшую, считавшую им позвонки. Пацаны сигали с бортов, производя шум, удар, который мокрое хриплое эхо бассейна преображало в пушечный выстрел. Вода в бассейне была не холодная и не теплая, той промозглой температуры, в которой, чтобы не замерзнуть, следовало двигаться активней. Однако учительница физкультуры, по фамилии Ногина и по прозвищу Нога, не особо напрягала одиннадцатый «Б». Длинная, мускулистая, стриженая как солдат, с оттопыренными круглыми ушами, словно сделанными из бледной резины, Нога на самом деле была чувствительнейшая неудачница и сторонилась людей. В бассейн она приезжала не с классом, а сама по себе, на желтом, как тыква, весьма подержанном «Фольксвагене», который парковала в неудобнейшем аппендиксе, возле сырых и гулких мусорных баков. Дав одиннадцатому «Б» команду плавать сорок минут, Нога более классом не интересовалась. Стартовав беззвучно с огрызка тумбы в сомкнувшуюся воду, она принималась наматывать бассейны по дальней дорожке, резала гладь, будто ножницами, однообразным кролем, ее ярко блестевшая спина, в черных, накрест, перехватах купальника, вздувалась буграми.