Конечно, она не видела класс, а тот, в свою очередь, понаблюдав минуту за тренировкой Ноги, безнаказанно принимался за свои дела. Девчонки еще пытались отрабатывать урок, плавали, мелко семеня, и казалось, будто они там, под водой, вяжут носки. Пацаны же, наоравшись, надурившись, нанырявшись до красных глаз-пузырей, сползались к лежакам, где до конца урока дулись в мокрые карты. Девчонки, замерзнув, набивались в работавший тут же горячий душ, где шипело и щелкало, где сквозь белый, как сода, к запотевшему окну уплывающий пар сквозили набухшие купальники, румяная плоть. Одна отличница Журавлева до конца оставалась в бассейне. Присущая ей добросовестность помножалась на веру, что плаванье полезно для похудания; по примеру Ноги она занимала дорожку, по которой двигалась трудными толчками, ее голова в резиновой шапочке, куда была заправлена скрученная коса, напоминала улитку.
Надо еще сказать, что бассейн, построенный для спорта и для взрослых заводчан, был довольно глубок. Тут не предусматривалось никакого «лягушатника»: на самом мелком месте низенькие девочки, пытаясь встать на дно, держались только на цыпочках, ненадежно, непрочно, со щекотной водой под самым носом. Иным, балансирующим, становилось страшно, когда наклонный кафель вдруг уплывал из-под вытянутых пальцев, и весь бассейн, казалось, отчаливал, будто большой грязно-белый корабль. Нога, которой и мысли не приходило, что кто-то может не уметь плавать, этого не учла.
Женечка от бассейна поначалу отлынивал. Но потом у него обозначился к этим урокам деловой интерес: он в карты выигрывал деньги. И однажды он, наконец, явился: ухмыляющийся, коротконогий, чем-то похожий в полосатых купальных шортах до колен на циркового медведя. С его появлением игра на лежаках оживилась. Карты уже не шлепали, не шепелявили, а хлопали резко, будто мухобойки; колоды тасовались замысловато, словно начинялись случайностями, всякими прибыльными возможностями — реальными только для невозмутимого Женечки, но никак не для других пацанов, среди которых безошибочно опознавались, по механическим движениям и загипнотизированным взглядам, безнадежные Женечкины должники. Издалека на Женечку влюбленно смотрела Ирочка, похожая тщедушным тельцем на рыбий скелетик; она не вмешивалась в мужские серьезные занятия, однако само ее присутствие явно придавало Женечке удачи и куража. И удача его ласкала. В конце каждой игры пацаны несли ему из раздевалки тряпичные, заляпанные водой десятки и сотни; их Женечка засовывал сырыми комьями в карманчики, имевшиеся во множестве на его широких купальных штанах. Там же помещался тверденький синий блокнот размером с пудреницу: в него Женечка заносил убористой вязью долги и проценты на долги. За все уроки он ни разу не окунулся, уходил таким же сухим, как и приходил, за исключением темных пятен от выигрышей на грубой, с пылью в складках, ткани шортов. Только иногда он приближался — на вполне безопасное расстояние — к бортику бассейна и глядел, презрительно щурясь, на хлорированное кипение взбаламученной воды, на скользкие, блестящие тела.
И ровно в один из таких моментов двое неудачливых картежников подошли к Женечке сзади и как бы столкнулись друг с другом, заставив Женечку сделать по слякотному кафелю кривой широкий шаг. Тут же они развернулись и потрусили к раздевалке, не оглядываясь, капая мутной водой с набухших кончиков волос.
Женечка обрушился в бассейн, будто каменный монумент: вода зашаталась в отвесных кафельных берегах, запрыгали разделявшие дорожки толстые канаты, эхо ахнуло. Чудовищная плотность Женечкиного тела не дала ему всплыть ни на секунду: он, бурля, брыкаясь, неумолимо погружался на дно, где вилась по мелкой плитке световая призрачная рябь. Скоро на водной глади от Женечки остался как бы ожог, мутный волдырь, а сам он, зелено-белый, с волосами как струйки чернил, беззвучно елозил внизу, его надутые щеки ходили ходуном, из крошечного стиснутого рта выходил серебряным бисером последний воздух. Женечка уже замирал, уже безвольно воздел набухшие руки, как бы давая снять с себя через голову жизнь, когда его углядела сквозь игру воды отличница Журавлева.
На тот момент она одна оставалась в бассейне, не считая неутомимого живого робота на дальней дорожке. Отличница Журавлева стремилась все-все-все делать на «отлично». Совсем недавно она сдала на пять с плюсом факультативный зачет по выживанию, где как раз выполняла спасательный захват на якобы утонувшей, хихикавшей от щекотки толстухе Коротаевой. Вместо того чтобы сразу закричать, Журавлева решила, что сама великолепно справится. Неуклюжими толчками, перелезая через скользкие канаты, будто через заборы, Журавлева устремилась на место происшествия. Сверху она, одолевающая немногие метры воды, напоминала ползущего младенца. Наконец, достигнув утопленника, слабо шевелившегося внизу, будто тропический подводный цветок, Журавлева нырнула, мелькнув большими сморщенными пятками.
Ей сразу удалось захватить обмякшее тело тем способом, который она хорошо выучила. Но когда Журавлева попробовала, по инструкции, оттолкнуться от скользкого дна, ей показалось, будто она пытается всплыть в обнимку со скалой. Снизу поверхность бассейна напоминала блескучий эластичный пластик, крепкую преграду, вдруг отделившую Журавлеву от глотка воздуха. Запаниковав, Журавлева рванула. В голове ее раскалились и туго лопнули обручи боли, но тяжкое тело вдруг качнулось и пошло, пошло наверх, шевеля руками, будто брошенными веслами, теряя из сползающих шортов какие-то бурые, мягкие комья.
На судорожном усилии преграда разорвалась, хлынули гулкие звуки, подобные далеким громовым аплодисментам, по лицу, по ноздрям Журавлевой хлестнула вода. Сквозь блеклую радугу и муть она, однако, успела увидать, что спасительная лесенка из бассейна, вся в мокрых расплывчатых звездах, совсем близко. И тут безвольное тело, огрузневшее на поверхности, вдруг выгнулось дугой, издало страшный, сиплый петушиный крик и забилось, с буханьем разрушая воду, тараща безумные, хлоркой и кровью налитые глаза. В следующую секунду Журавлева получила чудовищный удар в живот, горло обожгло горячей желчью, и последнее, что она успела увидать, было летящее над волнами, как чайка, белое полотенце.
Именно этот удар, этот толчок позволили Женечке, уже уходившему снова под воду, податься вперед и ухватиться до скрипа сведенных пальцев за никелированную штангу. Кукарекающий, перхающий, весь облепленный мокрыми деньгами, будто палыми листьями из лужи, Женечка карабкался по сотрясаемой лесенке из цепкой, хваткой воды — и вывалился, наконец, на кафельную твердь. Из женской раздевалки уже бежала полуодетая Ирочка: высунулась сперва на крик, прикрываясь полотенцем, видно, только что из душа, но увидала, что происходит, и рванула, не стесняясь застиранного атласного бюстгальтера и расстегнутых джинсов. «Женя?! Ты живой?! Скажи что-нибудь, скажи, скажи!!!» От Ирочкиных волос, мокрым прелым войлоком лепившихся ей на лицо, шел на холоде бассейна нежный пар, она скулила, теребила скользкого, скорченного Женечку, а тот вяло отмахивался и пытался вдохнуть воздуха, встававшего колом у него в натянутом горле.
Тут из воды гладкой торпедой вымахнула Нога. Встав на одно могучее колено, она через другое перебросила Женечку, будто собиралась его отшлепать, и резким нажимом заставила его извергнуть из черного рта горячую, горькую струю. Сразу Женечка задышал ровнее, на лицо его взошел розовый млеющий румянец — а тем временем Нога, с лицом невозмутимым, как утюг, невероятно живо воображала разбирательство, судилище, множество чинных людей в официальном помещении, и все против нее.
Пока занимались Женечкой, никто не смотрел на бассейн, в котором колыхались слипшиеся пластырем бурые деньги, а рядом держалась на одном инстинкте бледная, как медуза, пускающая изо рта кровавые нитки слюны отличница Журавлева. Спохватившись, Нога сиганула, подвела полубесчувственное, сонно стонущее тело к лестнице, вырвала из воды. Журавлева была не просто бледная, она была белая, будто вываренная до потери всех жизненных соков; она мелкими глотками прихлебывала воздух, словно горячий чай из блюдца; живот ее, с громадной чернильной кляксой синяка, вздулся и дрожал.
Через полчаса райски-белая машина «скорой помощи», сияя драгоценными, ясными огнями, несла Журавлеву сквозь косой снегопад, и каждый проходивший мимо окон фонарь был со слезой. Журавлева ничего этого не видела. Только мелкие, неровные стежки пульса связывали ее с действительностью: она была будто невообразимо далекая радиостанция, передающая сообщение еле различимой, исчезающей в эфире азбукой Морзе. В клинике тем временем срочно готовили операционную. Удар, силе которого подивился свинцово-седой многоопытный хирург, разорвал печень Журавлевой в ошметки, так что после ушивания остался живой фрагмент размером со спичечный коробок.
После этот фрагмент никак не хотел разрастаться. И Журавлеву не выписали, как собирались, через две недели. То она становилась желтая, как сыр, с золотыми белками лихорадочных глаз, а то громадной, тяжкой волной наваливался жар, и тогда потолок палаты колыхался, играл, будто эластичный пластик, будто видимая со дна поверхность бассейна. Все это был неотвязный, повторяющийся бред — но и в часы просветления Журавлева чувствовала в носоглотке сытный и хлорный вкус бассейновой воды. На этой воде, казалось, готовились и больничные серые каши, и домашние бульоны из диетического волокнистого цыпленка, на ней же заваривался рыжий компот с бурыми кожистыми фруктами, от одного глотка которого Журавлевой хотелось бить руками и ногами, рваться наверх, дышать. Лечащий врач, молодой самолюбивый всезнайка, всегда с отсыревшим, словно намыленным, носом, всегда в чем-то клетчатом и ветхом под сутулым халатом, нетерпеливо ждал положительной симптоматики, все никак не мог дождаться. Кровь Журавлевой показывала на анализах странные значения, приводившие врача в научное бешенство: состав кровотока менялся, будто цвет бегущих огоньков на новогодней елке.