Однако пляж был для Женечки местом прибыльной работы. Постепенно он стал разбираться, что к чему. Доноров он теперь выискивал, предпочитая бронзовым пляжникам пятнисто-алых, свежеошпаренных, либо вовсе белых, ходивших возле моря, будто живые рыхлые снеговики. Эти свежие только приехали, готовы были пробовать все курортные удовольствия и еще не успели потратить свои отпускные. Также негодяйчик научился избегать компаний, где присутствовали женщины. Было еще ничего, если при солидном седом мужчине вертелась свеженькая кукла, вся в стразиках: такая не пикнет. Проблемы создавали тетки средних лет, с ярко-желтыми, вросшими в мясистые безымянные обручальными кольцами, зоркие, злые, внимательно следившие, чтобы мужик не промотал лишнюю копейку. Одна почтенная матрона, состоявшая из цветастой панамы и коровьего гулкого пуза на тоненьких ножках, так разоралось из-за копеечного проигрыша, что прибежали какие-то полуголые пляжные охранники, едва не сдали Женечку в полицию.
В полицию Женечка отнюдь не собирался. Через каждые три-четыре дня он, в целях безопасности, менял приморские городки, в целом идентичные. Всюду низкие беленые домишки, враставшие в землю чуть ли не с лермонтовских времен, соседствовали с новыми гостиничками, где стекла отливали купоросной синевой и на узорных балконах сушились купальники; всюду имелись маленькие рынки, сырые, горячие, пахнувшие рыбой и бензином; всюду мучнистая пыль равно садилась на старые, латаные маршрутки и на пробиравшиеся с осторожным треском гравия по крутым переулкам зеркальные «Мерседесы».
Женечка сперва селился где подешевле, потом — где подороже. Прибывающую наличность он благоразумно складывал на счет в Сбербанке. В начале июля у него состоялась судьбоносная встреча. Женечка решился, наконец, расширить деятельность на рестораны, потому что было жалко вечернего времени, когда отдыхающие бродят подвыпившие и денег при себе имеют больше, чем на пляжах. Для начала негодяйчик выбрал заведение скромное, изображавшее, при помощи желтой пластиковой пиццы, усеянной красными лампочками, нечто итальянское; там он тихо вытянул тысяч пять или шесть из сумрачных тяжелых мужиков, сидевших над столом и над картами голова к голове, словно передававших так друг другу свои тяжелые, сумрачные мысли. Окрыленный первым успехом, Женечка тотчас устремился в ресторан почти шикарный, тоже итальянский, где у входа склонялась над маленьким каскадом гологрудая статуя, неестественно белая для подразумеваемой античности, а внутри некто, состоявший из шевелюры и носа, извлекал переливы из небольшого, отражавшего люстру рояля. Устроившись в углу, где потемней, Женечка уже загипнотизировал выпученного, бескровного, явно не бедного старца, заплатившего за ужин золотой кредиткой, уже достал из кармана заласканную колоду, как вдруг ощутил на плече когтистую хватку.
Их было четверо, вставших у Женечки за спиной. С легкостью необыкновенной они отволокли скрюченного негодяйчика на зады ресторана, где громоздились покрытые черной коростой мусорные баки и луна светила как прожектор. Первый удар каменного кулака пришелся под ребра, потом посыпались другие, словно оставлявшие на Женечке зыбкие круги физического ужаса, как если бы камни падали в водоем. Били трое, четвертый стоял и смотрел квадратными очками, слепыми от луны. Трое пасовали Женечку друг другу, как делали когда-то медвежата в школьном туалете, избиваемого шарахало в жесткие, страшно колючие кусты, выдравшие из футболки длинный лоскут. Помня уроки медвежат, Женечка при первой возможности деловито свернулся на утрамбованной земле, спрятав глухую голову между ноющих колен. Тотчас удары поредели, и, осторожно выглянув, Женечка обнаружил, что очкастый машет сухонькой лапкой и каким-то полым голосом, звенящим в точности как Женечкина голова, велит прекратить.
Очкастого, как потом выяснилось, звали Сергей Аркадьевич, и был он смотрящим над каталами, то есть профессионалами карт, а также над особыми помещениями, где осведомленные люди играли по-крупному. Сергею Аркадьевичу был совершенно лишним залетный московский юнец, не умеющий толком стасовать колоду, но почему-то обувающий лохов на неслабые деньги. Однако очкастому вдруг понравилась деловитость, с какой юнец свернулся под ударами, будто чернявый ежик. Женечку приволокли — гораздо бережнее, чем полчаса назад — обратно в ресторан, в какой-то укромный зальчик, где на темных стенах лоснились зеленые, как дурнота, морские виды и было довольно много всяких зеркальных полированных предметов. И опять Сергею Аркадьевичу понравилось, как повел себя залетный: выданная ему для подкрепления бутылка пива ходила ходуном и всхлипывала, когда он пил и обливался, но при этом сам юнец оставался совершенно спокоен.
Старый катала ошибся: то было не мужество и не хладнокровие, но глубокое осознание своей человеческой ценности. Так или иначе, Женечка произвел впечатление, а вот Сергей Аркадьевич, наоборот, показался Женечке простоватым. Не так он представлял себе воротилу с деньгами. Катала неизменно был одет в поношенный костюмчик того пролетарского коричневого цвета, что вызывают в памяти крашеный пол и крашеный забор; рубашки его были столь ветхи, что воротнички буквально разлезались, как разлезаются по сгибам истертые бумажные конверты. На темном, подвижном, морщинистом личике отдельной жизнью жили очки. В коричневой же оправе самого дешевого пластика, с какими-то дополнительными дольками стекла в нижней части захватанных линз, они двигались непрерывно: подпрыгивали в момент улыбки, шевелились, как бы отползая налево, когда Сергей Аркадьевич думал, и то же самое направо, когда Сергей Аркадьевич жевал; когда же Сергей Аркадьевич удивлялся и поднимал желтоватые брови на лоб, очки съезжали по носу вниз и там замирали — на самом раздвоенном кончике, пристально отражая оробевшего собеседника.
Поначалу Женечка думал, что смотрящий по крайней мере живет на вилле. Оказалось — ничего подобного. Сергей Аркадьевич обитал в обыкновенной квартире, на четвертом этаже панельной пятиэтажки, изъеденной штормовыми ветрами до ржавой арматуры. Стоило войти с магниевого солнца в темный, узкий, народными граффити изрисованный подъезд, как приморский курорт начисто исчезал, и можно было вообразить себя жарким летним деньком где-нибудь в Магадане либо в Новосибирске. Квартира Сергея Аркадьевича также не была презентабельна. Мебелировка «залы» ограничивалась некогда полированным, а теперь исцарапанным, с отошедшими щепками, столом да парой бурых диванов, обметанных кошачьей шерстью, которая снималась цельным слоем, будто тонкий войлок или папиросная бумага. Тут же присутствовал и сам кошак, беспородный, тощий, с поломанным хвостом, похожим на кочергу. А ездил Сергей Аркадьевич на старой, раскаленной до ожога задницы о клейкое сиденье, советской «Волге».
Женечка, конечно, был наслышан об авторитетных ворах, живущих без семей и без личной недвижимости, а также без иномарок; себе такой короны он бы не хотел ни в какой перспективе. Зачем тогда человеку деньги? Единственное, чем реально располагал Сергей Аркадьевич, — это власть. И его толстоногие, мясной породы, бодигарды, и вежливые каталы, имевшие что-то неуловимо общее в наклоне голов и скольжении глаз, — все менялись в голосе и в лице, стоило Сергею Аркадьевичу дрогнуть бровью. Наверное, Сергей Аркадьевич мог выхватить взглядом любое тело на млеющем пляже, направить на него свой кривенький, с горбатым ногтем, указательный — и человека не стало бы уже на другие сутки. Женечка власти не хотел, он ею опасливо брезговал. И он убежденно презирал убийство: тупой поступок. Как будто нельзя аккуратнее решать вопросы. Вот дядя Олег — тот смог бы убить, пожалуй. Нет, Женечка желал от всего такого оставаться в стороне. Он был намерен жить сам по себе и при деньгах. Единственное, что у Сергея Аркадьевича пришлось ему по вкусу, — это золото, настоящее, матерое, маслянистое, представленное мощной цепью на пупырчатой, как бы ощипанной, шее и страшно привлекательными часами, бряцающими, рубчатыми, какими-то винтажными, с пузырем золотого дыма под мутноватым стеклом. Эти часы Женечка страшно захотел — такая солидная вещь! При этом он своего вожделения никак не проявил, на мордочке его лежала маска, вроде тех, что стягивают лица профессиональных картежников, только сделанная из другого материала.
Добрый Сергей Аркадьевич взялся было обучать юнца азам настоящей, коммерческой карточной игры. Для начала он посадил скептического Женечку понаблюдать. Комнаты, где шла игра, числом четыре на маленький, но чрезвычайно запутанный, словно морским узлом завязанный городок, были более или менее одинаковы: глухие портьеры, темные стены с невнятными картинами, пыльные матерчатые розы в узкогорлых вазах, странно зловещие при обилии живых цветов за занавешенными окнами, и повсюду — небольшие полированные вещицы, полные отражений, текучих, как масло. Руки игроков витали, взгляды скользили, дрессированные колоды проделывали сложные, стройные манипуляции, карты плавно вылетали и ложились на стол, иные вдруг исчезали из виду, как исчезает бабочка, сложив крылья. Профессионалы буквально ткали игру из воздуха, опутывали ею завлеченных лохов, что сидели, со своими веерками у выпученных глаз и мутными каплями на лицах, и по мере проигрыша словно грузнели, так что под ними кряхтели и трещали хрупкие креслица. Намагничиваясь, игра все более напоминала спиритический сеанс, и вызванный дух, безымянный, лукавый, вился, отражался в полировках текучими бубнами и трефами, а то взмывал к потолку и там катался, словно на карусельке, на скрежещущем мертвом вентиляторе. Между тем из коридора иногда деликатно заглядывал добродушный толстый человек по имени Павлик, чьей обязанностью было изымать проигравшегося клиента из комнаты и доводить его, валкого, норовившего сесть на пол, до наружных дверей в стрекочущую, сладкую ночь.
В качестве первой премудрости Сергей Аркадьевич растолковал юнцу, для чего служат надраенный медный кувшин на ветхом комодике и всегда лежавший на столе во время игры серебряный портсигар. Профессионал, настроив зрение определенным образом, как бы утопив в полумраке все, кроме влажных, тонко взаимодействующих кривых зеркал, видел карты оппонента, сидящего на