Однажды во время прогулки — жара стояла такая, что лужи, полные листьев, перепрели, от ослабевшего шепелявого фонтана, над которым из последних сил держалась лиловая радуга, почему-то тянуло бензином, — Ведерников вдруг почувствовал, что дядя Саня здесь, прямо за спиной. Он резко обернулся, едва не споткнувшись о собственную трость. Какой-то низкорослый алкаш, кое-как умещаясь в серой, как пепел, лиственной тени, разбалтывал содержимое плаксивой винной бутылки, и выражение его печеной морды перед первым глотком было такое, будто алкашу вот-вот, через половину секунды, топором отрубят голову. Эта осклабленная, с каким-то страшным натяжением морщин, предсмертная гримаса вдруг обдала Ведерникова волной узнавания. Однако же алкаш, теперь блаженно глотавший из гортанно бормочущей бутыли дурное питье, быть дядей Саней никак не мог. Тут и с ростом не выходило, а к тому же дядя Саня был лыс, а у алкаша из-под грязной бейсболки свисали какие-то косматые паутины, определенно никогда не знавшие расчески. Лицо пьянчуги ни о чем Ведерникову не говорило: черты его настолько слиплись, спеклись, что морда алкаша состояла, по сути, из нескольких глубоких извилин да сломанного носа, похожего на плохо выжатый тюбик масляной краски. Заметив, что за ним наблюдают, алкаш с неприятным чпокающим звуком оторвался от своей бутыли, сразу запотевшей, отсалютовал Ведерникову этим грешным сосудом и потащился, шаркая белесыми башмачищами, куда-то к ларькам.
Ведерников не сомневался, что Мотылев уже добрался до негодяйчика — до него в первую очередь. Ему было даже интересно, как Женечка с ним об этом заговорит.
Обыкновенно негодяйчик навещал своего спасителя по вторникам и всегда обставлял свои визиты некоторой скромной торжественностью. Часто он приносил в подарок какое-нибудь необычное спиртное, от британского имбирного ликера, от которого язык и небо делались шелковыми, до целебной китайской настойки с волосатым корнем внутри. На этот раз Женечка торжественно извлек из пакета темную коробку, пышно выложенную с испода гробовым фестончатым атласом, и достал бутылку с алкоголем такого глубокого цвета, что рядом с ним померкли веселенькие Лидины тарелки, а поставленные в вазочку мелкие астры стали как мухи.
«Курвуазье, восемьдесят лет выдержки», — скромно заметил негодяйчик, наполняя на четверть пузатые бокалы, не очень хорошо протертые. «Сколько же ты заплатил за эту бутылку?!» — гневно воскликнула Лида, появляясь из кухни с блюдом горячих, истекающих соком котлет, грубый плотский дух которых сразу заглушил поплывший было из бокалов аромат плодовых садов. «Нисколько не платил, — солидно ответил Женечка, качая в горилловой горсти медлительный коньяк. — Люди были должны, люди рассчитались. Ну и уважение оказали, как без этого». «И за что тебя так уважают?» — иронически спросил Ведерников, наблюдая, как золотой алкоголь ласкает стенки бокала, отчего становятся заметны недотертые старые пятна. «За порядочность и доброту, — без тени смущения проговорил негодяйчик. — Чтобы быть порядочным и добрым, не надо никаких особенных талантов. Это каждый человек может. Только вот не каждый желает», — добавил он со вздохом и, расправив большим и указательным жесткие усишки, сделал маленький, с горошину, первый глоток.
Ведерников тоже отпил коньяку. Маслянистый глоток растворился во рту, не дойдя до желудка, легкий жар его отдавал корицей и переспелой черешней. «Раз уж выпиваете, тогда закусывайте!» — потребовала Лида, переваливая на полосатые тарелки пухлое мясо и щедро шлепая с ложки вязкое, с луком, пюре. Ведерников с досадой покосился на ее большие кухонные руки, на мутные буски, округлявшие и без того тяжелый, на какой-то корнеплод похожий подбородок, и подумал, что же это за несчастье — быть всегда и везде настолько неуместной. «Красивая женщина», — вдруг произнес негодяйчик сдавленным басом. Реплика эта относилась, конечно, не к Лиде. На мониторе у Ведерникова, ожившего от толчка сдвигаемой посуды, раскрылась фотография Кириллы Николаевны — смеющейся, в легком платье с воздушными рукавчиками, с ветром в волосах. «Вы знакомы?» — с деланым равнодушием поинтересовался Ведерников, в то время как бокал его неприятно сверкнул и накренился. «Познакомились», — осторожно подтвердил негодяйчик и, поставив свой коньяк, подступился к котлете при помощи ножа.
У Ведерникова заныло в груди. Какова разница в возрасте между негодяйчиком и знаменитостью? Лет восемь, наверное. Все вполне возможно. Сейчас сколько угодно пар, когда женщина старше. Женечка, потупив тихо блестевшие глаза, степенно поедал пюре. «Кстати, как там Ирочка, не звонит, не пишет?» — не удержался Ведерников от нехорошего вопроса. Негодяйчик, поднимая плечи, вздохнул так глубоко, будто хотел вместить в себя атмосферный столб. Помолчав, он положил приборы по бокам тарелки, вилку справа, нож слева. Подумал и поменял их местами. «Дядя Олег, я теперь очень сожалею, — проговорил он, наконец, совершенно ровным голосом, набожно глядя на черный, опять уснувший монитор. — Ну, был молодой, дурной, пьяный. Обиделся, не притормозил. Но если я раз поступил по-уродски, это не значит, что я обязан и дальше держать амплуа. Вот так. Это не пьеса, это жизнь», — добавил он назидательно и промокнул бумажной салфеткой строгий рот, мясной и красный от еды.
Из кухни наплывали сдобные, густые запахи поспевавших пирогов, что-то еще трещало, сладко чадя, у Лиды на сковородке, коньяк окончательно закрылся в себе, остался только цвет; два недопитых бокала горели среди блеклых остатков обеда, будто густые янтари. Итак, Кирилла Николаевна в опасности. Она, сама не ведая, уже вступила в клуб пострадавших за Женечку, за его безусловную человеческую ценность. Неважно, что ее сюжет еще впереди. Негодяйчик уже положил на нее свой желтый, козлиный, пронзительный глаз.
«Ты, значит, уже дал свое согласие на съемки», — отстраненно констатировал Ведерников, скрывая запевшую в груди пронзительную боль. «Дал, а как же иначе, — рассудительно ответствовал Женечка. — Во-первых, серьезные люди, серьезные деньги, это само по себе приятно. Во-вторых, это проект во имя добра. Я люблю делать добро, это тоже приятно само по себе. Ну и в-третьих, красивая женщина, как я уже сказал». «А ничего, что она без ноги?» — этот вопрос прозвучал гораздо злее, чем хотелось Ведерникову. «Конечно, ничего, а по мне, так даже лучше», — таинственно произнес негодяйчик, и странная мечтательность разлилась по его брутальной морде, представлявшей собой грубый механизм жевания и мимики, теперь точно смазанный машинным маслом.
Сопрано боли все выводило свою, забиравшую выше и выше мелодию. Похоже, у Женечки в его сыром тяжелом мозгу тоже плясал какой-то простенький мотивчик: негодяйчик барабанил наманикюренными, оттого еще более грубыми, пальцами по краю столешницы и немного раскачивался. «Только вот без меня из проекта ничего не выйдет, — злорадно сообщил ему Ведерников. — А я ни за что не соглашусь на этот дебильный фильм. Если тебя завербовали меня обработать, лучше забудь». «Никто меня не вербовал, — обиженно произнес негодяйчик и даже зарумянился. — У каждого человека должны быть убеждения. У меня есть, у Киры есть, вот насчет вас, дядя Олег, я сомневаюсь. Вы не хотите помогать, но движет вами что? Точно — плохое чувство. Может, вы злитесь, что с вами по жизни так вышло, может, Кире завидуете. Уж извините, что я откровенно. А может, вы что-то скрываете и боитесь, что всплывет. Я маленький был, но помню: вы чуть не каждый день ездили куда-то на старом «Жигуле» с одним пропитым мужиком. А у того мужика в багажнике был труп, сам не видел, но пацаны во дворе врать не будут». Услыхав про труп и правдивых пацанов, Ведерников чуть не расхохотался. «Сам-то ты не боишься журналистов? — спросил он, пристально глядя в честное лицо негодяйчика, на котором две короткие брови пытались залезть одна выше другой. — Смотри, они цепкие ребята. Им грязные факты милее чистой истории про инвалида и сиротку. Ты чем зарабатываешь? Криминальчиком? Собственноручно сделанных трупов не имеешь?»
Женечка помолчал, поморгал, прислушался к звукам из кухни, где сопела и ухала стиральная машина и мягко постукивал нож по разделочной доске. «Я трупов не произвожу, — произнес он, наконец, понизив басок. — Я вообще противник насилия, если хотите знать. Даже насекомых больше не ловлю, уже неинтересно. Если, например, насчет убийства человека, на которое кое-кто способен, то для меня это неприемлемо. Бизнес на этом больше не стоит, девяностые давно закончились. Между прочим, я легальный бизнесмен. У меня складское хозяйство, все арендованное, но планирую выкупать по частям. Я плачу налоги, и как юрлицо, и как физлицо. Бухгалтер мне зарплату переводит на карточку. Аудит в этом году прошли как по маслу».
«Складское хозяйство — и все?» — не поверил Ведерников, и, судя по раздраженному подергиванию усиков подлеца, словно попытавшихся взлететь на манер стрекозы, не поверил правильно. «Никогда не бывает «все», — сердито проговорил Женечка. — Вы у мамы у своей спросите. Или вот хоть фонд у Киры: думаете, там все стерильно? Везде есть схемы. Наши законы специально устроены так, что любой, кто хоть чуть шевелится, не может чего-нибудь не нарушить. Стало быть, любого при желании можно взять за задницу. Устроить маски-шоу, выемку документов. Весь бизнес у государства на крючке. Значит, надо уметь договариваться. Я вот умею, например. Потому мои, скажем так, побочные доходы никого не волнуют. Они тоже обложены налогом, и, пока я плачу, у меня все окей. Можно подумать, журналюги всего этого не знают. Можно подумать, они в это полезут. Наивный вы какой, дядя Олег. Даже обидно на вас смотреть».
Завершив поучительную речь, Женечка весь напыжился, надулся и стал выпрастывать из рукава свой бряцающий «Ролекс», с которым не расставался. Вдруг с необычайной, резкой отчетливостью Ведерников мысленно увидал зеленый и красный побежавший мячик, намотавший на себя воды из сонной, привалившейся к поребрику лужи, оставляющий на асфальте темный рваный пунктир. Еще ничего не произошло. Но уже засияла, напряглась силовая паутина, и в самом центре ее зычно ударил электрический гонг. Тут Ведерников понял, что может встать. Неловко ерзая, он по очереди поставил на пол обе ноги: ступни его, необычайно нежные и чувствительные от долгого хранения в неизвестном месте, ощутили гладкие, немного липкие шашки паркета, шерстяную курчавость ковра. Ведерников оттолкнул опостылевшее инвалидное кресло и поднялся на внезапную высоту, где было очень светло и знакомые тома на книжных стеллажах перекатывались волнами справа налево и слева направо.