«Спасибо всем, кто к нам пришел! — произнесла улыбчивая Кира лучшим своим телевизионным голосом. — Знакомьтесь, это Танечка! Она попала в аварию на мотоцикле, и недавно ей сделали ампутацию!» Тут чинная переговорная разразилась аплодисментами, видимо, свойственными большинству присутствующих, как чириканье воробьям. «Танечка написала мне на сайт, и мы встретились вчера, — воодушевленно продолжила Кира, возлагая обе руки на Танечкины плечи. — Путь в новую жизнь труден, но особенно трудно в начале пути. Как одолеть пустые дни и черные ночи? Как отыскать позитив? Мы с Танечкой проговорили много часов. Мы обнимались и плакали вместе!» «А давайте предложим Танечке тоже поучаствовать в фильме!» — воскликнул кто-то восторженный за спиной Ведерникова. «Обязательно, — с чувством ответила Кира. — Танечка даст для фильма большое интервью!»
Ведерников, уязвленный тем, что Кира не нашла для него при встрече ни отдельного слова, ни отдельной улыбки, угрюмо осматривался. Все лица вокруг, пропитанные горячими, влажными чувствами, казались смутно знакомыми, хотя Ведерников мог поклясться, что половину из присутствующих не видел ни разу в жизни. Возможно, эффект возникал оттого, что некоторые персонажи, да, кажется, практически все, были представлены в двух экземплярах — впрочем, не совсем совпадавших. Старая географичка, беспрестанно шевелившая бровями, похожими на серые холодные уголья, шла в паре со своей стареющей дочерью, и обе они потчевали сластями уже вконец расплывшуюся химозу, чье большое бурое лицо лежало складками на отворотах плохо выглаженной блузки. При химозе состояла тоже какая-то родственница, в общем и целом весьма на нее похожая, но еще довольно гладкая и свежая. Был тут, конечно, и Ван-Ваныч, весьма благообразный, в любовно вмещающем животик клетчатом жилете, и тоже со своей более молодой копией, пожалуй, слишком зубастой и вихрастой, но довольно-таки верной.
Загадку вторых экземпляров с легкостью разъяснил деловитый Мотылев, чертиком скакнувший на ораторское место, едва прослезившаяся Кира закончила свою позитивную речь. Агент, наконец, догадался представить присутствующим «нашего замечательного главного героя, который, наконец, к нам присоединился». Ведерников под неправильным углом оторвался от сиденья и тотчас плюхнулся.
Тем временем Мотылев пустился излагать основные принципы фильма. Собственно, проект изначально мыслился как игровой и документальный. Главное событие, так сказать, печка, от которой пляшем, произошло почти пятнадцать лет назад. Мы не будем рассказывать, мы будем показывать! Мы сделаем крутой флешбек с дублерами, и не один! А какие мы привлекли актерские силы! Тут вертлявый агент крутнулся туда-сюда, нашел глазами пологую гору, увенчанную головой, похожей на улитку, и церемонно ей поклонился. В женщине-горе Ведерников узнал некогда популярную актрису Елену Виноградову, игравшую в свежей статной молодости советских разведчиц, а в девяностые, когда статность перешла в могучую тучность, — американских шпионок. Эта облаченная в бархатную кофту величавая развалина была настолько чужда Ведерникову, всей его жизни, что фильм представился ему совершенным бредом. Между тем, воодушевленный Мотылев так не думал. Он выдал еще несколько пафосных пассажей и затем объявил, что сейчас присутствующим покажут некоторый отснятый материал.
На огромной плазме, подсоединенной к компьютеру, возникла осенняя аллея, со знакомыми очертаниями крыш в просветах зеленой и желтой листвы. Актриса Виноградова, в бархатном спортивном костюме, какой покойная Наталья Федоровна сроду не нашивала, вела, ухватив за поднятое плечико, тонкого отрока, который держал перед собой, как вазу, тугой блестящий мячик — футбольный, а не такой, как был, с полосками. Аллея сменилась вечерним школьным коридором с таким родным ритмом черных окон и белых классных дверей, ритмом, чем-то подобным клавиатуре рояля, что Ведерникову на минуту показалось, что съемка документальная, сделанная в ночь незабвенного Женечкиного выпускного. Однако в кадр, о чем-то беседуя, вошли двое. Один был тот самый вихрастый и зубастый актер, что, очевидно, изображал Ван-Ваныча, но отличался от учителя ладным, ловким покроем дорогого костюма и хищной улыбкой, оставшейся, вероятно, от каких-то других, много раз сыгранных ролей. При виде второго… Вот такой возникает озноб, когда в случайном уличном зеркале замечаешь незнакомца в собственной одежде и вдруг осознаешь, что это ты и есть.
Белобрысый актер держался очень прямо и двигался, будто механический танцовщик из музыкальной шкатулки; при каждом его стилизованном шаге казалось, что актер сейчас начнет вращаться. Он был кто угодно, только не легкоатлет, и сходство с оригиналом не выдерживало пристального взгляда: все углы лица другие, рот узкий, словно слизанный, какое-то неприятное защемление во лбу, меж розовых морщин. Правота впечатления подтвердилась, как только школьный коридор сменился стадионом. Актер брал старт, точно умирающий лебедь, пробегал немного безо всякого набора резкости и скорости — и тут же нелепость сменялась документальными съемками, действительно великолепными, раздирающими душу, полетами спортсменов, огромными шагами по воздуху, гулом рекордов.
«А сейчас вам всем раздадут поэпизодный сценарий», — объявил взъерошенный Мотылев, как только плазма погасла. Сразу среди тесноты стульев и колен пошли пробираться две улыбчивые Кирины сотрудницы, с охапками скользких, взятых в оранжевый пластик, томов. Перед Ведерниковым лег, плеснув, свеженький и бодрый экземпляр. Покосившись, он увидал, что Лида тоже получила чтение и сунула его, согнув, в свою хозяйственную сумку. «На последней странице график ноябрьских съемок!» — крикнул Мотылев, перекрывая шум. Все уже вставали, с оранжевым в обнимку; Кира, все-таки послав Ведерникову напоследок лучезарный взгляд, укатила, сама прихрамывая, виляющее инвалидное кресло с драгоценной Танечкой, состроившей кислую рожу и почти втянувшейся в свои балахоны на манер черепахи.
Радостный Ван-Ваныч махал Ведерникову с другого конца помещения. Отвлекшись на него, Ведерников не уследил, как перед ним возник белобрысый дублер. При всей условности роста Ведерникова, дублер оказался выше на полголовы и как-то странно подгибался в коленках, словно примеривался к оригиналу, запоминал длину. «Здравствуйте, я Сережа Никонов, — произнес он робко, протягивая Ведерникову узкую, как рыбешка, несоразмерно маленькую руку, готовую, казалось, в любой момент юркнуть в карман. — Я буду играть вас в молодости, то есть в ранней юности, когда вы чуть не стали рекордсменом. Мне, правда, уже двадцать восемь, — уточнил он смущенно. — Но все говорят, что я очень молодо выгляжу, будто учусь в одиннадцатом классе».
Ведерников нехотя пожал предложенный ему бледный предмет. «Не могу судить о возрасте мужчины», — произнес он холодно, про себя отметив, что физиономия юноши уже изрядно поедена съемочным светом и актерским гримом. «Я вам не нравлюсь? — расстроился белобрысый. — Считаете, я на вас не очень похож?» «Я вообще-то сам себе не нравлюсь, — раздраженно ответил Ведерников. — Я заметил только, что вы никогда не занимались спортом». «Верно, не занимался, — с готовностью подтвердил белобрысый. — Я с детства из балетных. Правда, большого танцовщика из меня не вышло, и учился я в институте на драматическом отделении. Сейчас играю в театре «Аметист». Небольшой театр, но очень хороший, даже известный. У нас европейцев много бывает на спектаклях, заказывают билеты по Интернету и очень хвалят. Роль в вашем фильме для меня огромный шанс! Я буду очень стараться. И я талантливый, правда! Хоть кого спросите, вон хоть господина Мотылева, или Хлопушина Володю, это у нас в театре главный режиссер».
Ведерников, не имевший никакого желания общаться ни с Мотылевым, ни тем более с неизвестным Хлопушиным, попытался сдвинуть вбок сцепившиеся стулья, сварливо заскрежетавшие и свалившие со шмяком чей-то жеваный пакет. «О талантах не могу судить, не понимаю только, как вы будете на съемках прыгать», — проговорил Ведерников, ища глазами Лиду, которая стояла отвернувшись. «А я и не буду, — сообщил белобрысый Сережа с невинной улыбкой. — Это вы сами прыгнете».
X
Весь остаток дня Ведерников, ужасаясь, изучал сценарий, и временами крупные, с вороненым отливом, абсолютно грамотные строки расплывались в его глазах в полосатую муть. Это никак не могла быть его, Ведерникова, жизнь. Это никак не могла быть жизнь любого другого реального человека.
Главный персонаж был влажен и тяжел, как хорошо напитанная губка. Он, случалось, и потел, и рыдал, но слезы и пот у него были не солеными, а сладкими, так что впору было из этой обильной капели делать драже. Такой персонаж категорически не мог подпрыгнуть без того, чтобы тут же не шлепнуться; случись ему все-таки взвиться над прыжковой ямой, он бы сразу весь вытек.
Главный персонаж сценария был заразен. Другие герои фильма, изначально сохранявшие связь с реальностью и с дающими интервью пожилыми прототипами, перенимали у псевдочемпиона его сахаристость, отсыревали от его сиропов. Заражение происходило через диалоги. Автор сценария был, возможно, даровит, и сперва герои изъяснялись живо, собственными характерными голосами, но уже после нескольких реплик, получив от псевдо-Ведерникова прямо в лицо увесистую, сочную плюху добра, принимались бормотать, булькать, каяться в собственном мелочном пессимизме, хотя у них-то имелся полный набор человеческих конечностей. В довершение безобразия главный персонаж вышел до ужаса говорлив, он за десяток сцен произнес столько всего, что реальному Ведерникову такого объема речи хватило бы на десять лет. Ведерников никогда не смог бы выговорить словосочетаний вроде «большая спортивная победа», «любовь и поддержка», «высокая сила духа», «мой человеческий долг». Несмотря на мужественную риторику, возникало ощущение, что все эти пошлости за главного персонажа произносит женщина, мечтающая, как водится, о принце на белом коне.
Маленький Женечка, по сценарию, получался сущий ангел. Чтобы совсем не пересластить, автор сделал нежного ребенка неспортивным — именно поэтому, дескать, мальчик так неуклюже побежал за мячиком, хотя в грубый футбол прежде не игрывал, а тут испугался насмешек злых ребят из соседнего двора. Оказывается, юный Женечка был книгочей и мечтатель, грезил о полетах одной только силой мысли, а как раз накануне несчастья принес домой белоснежного, сломавшего лапку, голубка и стал его лечить. Как же обрадовалась благородная птица, когда, вопреки предчувствиям, добрый покровитель вернулся к ней цел и невредим! Читая эту умилительную сцену, Ведерников с внезапной ясностью кое-что вспомнил. Измученные птицы с заскорузлыми спичками на месте отрезанных лап, хлопающие прелыми крыльями над недосягаемым кормом. Среди несчастных, точно, был один совершенно белый, породистый, похожий на кружевной чепец, в окровавленных манжетах, из которых сочилась сукровица; покувыркавшись над ватной, курлычущей стаей, голубь по крутой спирали стал уходить в небеса, превратился в маленькое уплотнение на облаке, исчез насовсем. Теперь Ведерников совершенно точно знал, кто был тот юный натуралист, что испытывал природу при помощи ножниц и силков. Доказательств не было никаких, но весь строй Женечкиной личности подтверждал догадку.