шая их часть была вполне земного происхождения и вела себя соответственно: поднималась ровно на столько, на сколько получала энергии, а потом просто падала, ударялась с тупым звуком, катилась, самодовольно замедляясь, подставляя потолочной лампе, маслившей ее округлость, наилучший бок. Но три, а может, шесть мячей, в пестроте под потолком не разобрать, обладали особыми свойствами. Получив от рук человека импульс, они взлетали обычным образом, до нулевой точки, но потом приподнимались еще и на несколько секунд делались бесплотными, зависали точно так же, как Ведерников некогда зависал, довершая огромный воздушный шаг, над прыжковой ямой. То были очень долгие секунды, в объеме зала со всем его содержимым словно кто мешал, вот как в стакане чая, невидимой ложкой. Ампутанты шатались, многие заваливались, особенно те, кто, подобно Ведерникову, касался тверди только через подставки протезов. Все это завершилось сокрушительным многоугольным падением, отчего надломился малый карбоновый протез, криво заехавший под длинный, неудачным углом стоявший тренажер. На другой же день симпатичную специалистку уволили с волчьим билетом, а Ведерниковым стал персонально заниматься молодой улыбчивый атлет, образец здоровья, чья толстая шея напоминала могучий пень, уходящий крепкими корнями в мускулистый торс.
Новую карбоновую ступню прислали через неделю. Под неусыпным покровительством атлета, сторожившего всякий крен на сторону, Ведерников, наконец, поймал контакт между колебаниями двух неодинаковых карбоновых полувосьмерок и изгибом собственного, чуявшего вертикаль, позвоночника. Стало возможно ходить на новых протезах по отвердевшему, вполне горизонтальному полу. Через небольшое время Ведерников, поддерживаемый атлетом под локоть, встал на полотно своего тренажера и, подражая Кире, ударил по кнопке. Полотно рвануло и едва не снесло Ведерникова, не успевшего зашагать, назад, на мертво стоявший паркет.
Однако Ведерников сделался упорен. Тренировки следовали за тренировками, и вот он уже шагал, машисто, свободно, с горячими каплями на бровях. Тело его вспоминало себя, мышцы ликовали, культи покрывались мурашками, словно наливались шампанским. Странно — но как только он натягивал и застегивал неантропоморфные гнутые лыжи, его виртуальные ноги, обычно мешавшие ходить, будто две слишком длинные штанины, пропадали совершенно. Ни на одном типе протезов Ведерников не чувствовал себя настолько естественно. Иногда ему казалось, будто он родился прямо с этими упругими полуколесами, а живых, костистых и жилистых, ступней не было вовсе.
Теперь Ведерников просыпался рано, не понимая уже, как прежде мог валяться в растерзанной и остывающей постели до полудня. Часто он уезжал в спортзал до того, как из прихожей доносились резкие клевки и повороты Лидиных ключей. Постепенно повышая режимы, Ведерников перешел с шага на бег. Мышцы работали мерно, легкие и сердце качали то, что положено, и хорошо, ярко горело лицо. Однако Ведерников не чувствовал себя прежним. Впервые за несчетные годы он на доли секунды оказывался целиком в воздухе, но не было подлета, того бегущего по жилкам бикфордова восторга, ради которого Ведерников в детстве только и выискивал, откуда бы повыше и поопаснее скакнуть. Силовая паутина, ответственная за левитацию, жглась, как медуза, но нипочем не желала расправляться. Еще полгода назад Ведерников знал бы, как ее разбудить. Всегда во время близости с Лидой, в тот благословенный момент, когда на место нерешительности и некоторой придушенности ее обильным телом вдруг приходила дивная свобода — в этот самый момент летательный орган отвечал многолучевым сигналом о готовности.
Однако теперь он не мог и помыслить, чтобы повалить на себя обиженную Лиду, когда она, вздыхая, трудилась над культями. Все было кончено ровно в ту минуту, когда Лида выкричала гадость про Киру и Мотылева, якобы увиденную ею под столом в ресторане «Версаль». С этим уже ничего нельзя было поделать. Ведерников понимал, что Лида страдает, что дела ее, судя по дрожанию рук и сизым разрушениям под умоляющими, странно сонными глазами, становятся все хуже. Но видел он теперь не молодую добрую женщину, а тяжкого монстра.
Кира все-таки написала Ведерникову спустя месяц после отъезда: «Я много думаю про нас с тобой и про наш фильм. В Берлине все очень массивно. Здесь многие здания похожи на университеты, хотя в них не учатся». Одновременно в сети появилось множество креативных откликов на Кирины германские гастроли.
Оказывается, фанаты тучей потянулись за ней из Москвы в Европу, плюс стеклись разнообразные тамошние активисты, все горой стоявшие за добро, но между собой враждующие. Неоднозначность добра вылилась в столкновения с применением бейсбольных бит и поджогом адски разгоревшихся, испускавших жирный черный дым с какими-то жесткими блестками, мусорных баков, так что приезжала полиция. Разумеется, в сети хватало фото— и видеофайлов. Танец Киры во время перфоманса напоминал что-то брачное, птичье; кольцо поклонников ритмично хлопало, делая мокрую площадь похожей на круглый моргающий зрак. Розовая лента, обозначавшая культю, в конце концов развязалась, это запечатлели десятки камер в десятках ракурсов; к намокшему сувениру бросились со всех сторон человеческие суетливые фигурки, путь им преградили фигурки прямые и плечистые — очевидно, на андеграундном фестивале имелась профессиональная охрана.
Ближе к концу декабря, когда по всей Москве, расплываясь в сыром снегопаде, уже бежали огоньки, стало понятно, что на праздники Кира домой не вернется. Из Германии она зачем-то на четыре дня слетала в Израиль, а потом сообщила, что направляется в Швейцарию кататься на горных лыжах. «Здесь очень дорогие курорты, особенно в сезон, — написала она в своем интернет-дневнике. — Мне даже совестно тратить на себя такие деньги. Но я хочу ободрить всех ампутантов и показать, что нет ничего невозможного. Я на лыжах каталась только в школе на уроках физкультуры. Еще на двух ногах. Теперь я собираюсь кататься по трассам средней сложности. Это моя миссия на зиму. Посвящаю ее любимым друзьям». Сообщение сопровождалось до болезненности яркими снимками, где Кира стояла на крупнозернистом, синими плотными тенями разлинованном снегу, ее великанские лыжные сапоги и дутый алый костюм напоминали экипировку астронавта, над непокрытой, кудлатой ее головой простирались космически-лиловые слои атмосферы, и маленькое солнце лучилось на каменном зубе горы, точно драгоценный камень.
Что мог поделать Ведерников? Все было хорошо, только теперь на тренировках иногда побаливало сердце. Купленный для Киры новогодний подарок, плюшевый мамонт с жестким коричневым чубчиком и похожими на бананы забавными бивнями, валялся на каких-то увядших тряпках в покинутом инвалидном кресле. Конечно, Ведерников мог бы сам полететь в Швейцарию — попросить денег у матери или просто взять из своих, за последнее время как-то утративших фатальный магнетизм и тихо распадавшихся в комоде на отдельные пожелтелые конверты. Никакого подарка так и не было куплено обманувшейся Лиде, время ушло, время продолжало идти, и Кира Ведерникова к себе не звала.
XII
Женечку она в Швейцарию, собственно, тоже не приглашала. Но Женечка, человек серьезный, ни в каком таком особом приглашении и не нуждался.
Он, собственно говоря, подумывал жениться. Конечно, не все так быстро: следовало еще осмотреться, понять, что такое этот Мотылев, который всюду таскается за Кирой, на Женечку смотрит тускло, пожевывая изнутри щеку, а от Кириных контрактов берет большой, прямо скажем, великоватый процент. Если выяснится, что Мотылев и Кира спят вместе, тогда предстоит агента аккуратно отогнать, не слишком грубо, но убедительно.
Кольцо с лукавым бриллиантом, купленное некогда для Ирочки с большой скидкой и потому до сих пор вызывающее приятные чувства, Женечка пока что оставил дома. Для новогоднего подарка он приобрел симпатичные сережки с каплями аквамаринов, вроде тех, что Кира носит в студию, только золотые и в два раза больше. Некоторая проблема возникла с букингом: Женечка хотел взять на курорте скромный номер, как наставлял его Сергей Аркадьевич, но гостиницы оказались переполнены, пришлось бронировать люкс. Так или иначе, восемнадцатого декабря он, оглушенный ранним подъемом, с коричневым вкусом кофе во рту, загрузился в самолет.
Нет, он не собирался упускать очень хороший вариант, просто потому, что ни один из хороших вариантов, будь то перепродажа несколько просроченной, интимный женский душок испускающей рыбы или операция на три кульбита с какими-то страшно античными, на кривые лепешечки похожими монетами, не был Женечкой упущен. Кира представлялась вариантом почти идеальным. Во-первых, женитьба на одноногой девушке есть само по себе доброе дело и греет Женечке душу. Во-вторых, Кира имеет здоровую, свежую внешность, особенно Женечке нравятся округлые плечи и натуральный сливочный цвет ее лица. В-третьих, Кира, как и сам негодяйчик, все время делает добро и одновременно делает деньги: они вдвоем отлично сработаются.
Если говорить в целом, в жизни при ампутанте Женечка улавливал некую благую выгоду, защиту от покушений рока. Он чуял всеми своими душевными потемками, что всякий инвалид продуцирует около себя особую зону, обладающую неэвклидовыми свойствами, и любой человек, в этой зоне проживающий, повышает свою ценность вдвое. Ценность собственной персоны Женечка любил, всячески о ней пекся, готов был и хлопотать, и платить. Он наметил было себе для жизни дядю Олега, но тот, хотя и помягчел в последнее время и даже допускал со стороны Женечки разумную о себе заботу, все-таки был по-прежнему опасен. Женечке совсем не нравилось, как он вдруг расходился, даже разбегался, взял моду возникать там, где его не ждешь. Если честно, дядю Олега не очень-то любят в съемочной группе, только школьные училки, эти накрашенные поперек морщин древние страшилища, продолжают его защищать. Совсем не то Кира. Ее все просто обожают, все хотят быть к ней поближе, чтобы подняться в цене. Он, Женечка, твердо намерен занять львиную часть освещенного ею пространства — и уж потом он сможет, например, получше сушеного Мотылева вести все Кирины контракты, незачем будет столько платить агенту. Инстинкт подсказывал негодяйчику, что у Киры есть некий специальный иммунитет, иными словами, ей можно все. Негодяйчик предвидел и предвкушал, как расширится поле его околозаконной деятельности под ее, можно сказать, сакральным покровом. А дядя Олег — ну какой он святой? Просто озлобленный псих, вечно сзади измятый и с мелом на спине, сам уже не помнящий, чего ради, спасая кого-то, прыгнул.