Дом Корзиныча величиной не уступал видневшимся через заборы трехэтажным, пузатым от балконов и колонн особнякам, но вид имел такой, будто отделка и разрушение в нем шли одновременно, навстречу друг другу. Один бок домины не был заштукатурен и серел грубым, пятнистым от влаги бетоном, над широкими окнами фасада свежо белела кучерявая лепнина, а дно полукруглого балкончика над парадным входом напоминало полураскрошенный бисквит, и с него свисал неприятный черный провод, завязанный узлом. Сам Корзиныч, сутулый над тростью, в наброшенной на плечи огненной, раздуваемой ветром до нежной ватки, лисьей дохе, ожидал на верхней ступеньке щербатого крыльца. «Приехал, значит, Чемпион, — произнес он серьезно, без приветственного ажиотажа. — Ладно, раз так, заходи».
Изнутри домина оказался пылен и гулок. В холле, совершенно лишенном мебели, лежали штабелем плотненькие мешки из синтетической рогожи, иные спускали мучнистые струйки какой-то строительной субстанции, образующие на полу белесые разводы. На потолке, в богатом лепном медальоне, напоминающем что-то погребальное, тлела и помаргивала круглая люстра. Голые дверные проемы открывались в безразмерные помещения, там были другие люстры — обернутые мутной пленкой хрустальные громады, похожие на кладки призрачных рептилий. «Там заканчивают», — указав неопределенно тростью, сообщил Корзиныч, хотя никого из заканчивающих хоть что-нибудь не было видно.
Кое-как вскарабкавшись по затоптанной белым затейливой лестнице, Корзиныч, наконец, привел Ведерникова в обитаемую комнату. Там стояли огромный пухлый кожаный диван и соответствующее ему кресло, вместе похожие на бегемотиху и ее детеныша. Перед диваном испускал красноватый жар электрический камин, на стеклянном столе, испещренном круглыми следами от посуды и радужными отпечатками пальцев, ожидал графин с неизвестным, рыжим на просвет алкоголем. Плюхнувшись так, что подскочили валявшиеся на диване бумажки и зубочистки, Корзиныч немедленно набулькал питья себе и гостю в простецкие граненые стаканы.
«Вот, здесь обитаю, — произнес он ожесточенно и сгреб свой стакан, будто карточный выигрыш. — Чтобы все здесь затеять, продал свою московскую трешку. А теперь у меня жилой полезной площади меньше, чем было в квартире. Как придут малые деньги, сразу кидаю в эту прорву. Не справляюсь, видишь. Так что выпьем за оптимистов!» Дотянувшись, Корзиныч брякнул стаканом о стакан Ведерникова и с видимым отвращением сделал полнозвучный крупный глоток.
«Ну, теперь говори», — предложил Корзиныч, вытерев рот рукавом до самого дряблого уха и пристально глядя на гостя. «Павел Денисович, мы когда в баскетбол играли, ходили слухи, — начал Ведерников, сильно волнуясь. — Не помню, кто говорил, что вы растачиваете газовые стволы. Мне очень нужен ствол. Поверьте, в полной тайне, ни одной живой душе. Мне не к кому обратиться, только к вам».
Корзиныч помолчал, вздыхая. «Значит, я не ошибся в догадке, — произнес он обреченно. — Понимаешь, Чемпион, я больше этим ремеслом не промышляю. Были когда-то дела, но теперь я на виду. На меня так и смотрят, так и просвечивают, чтобы нарыть компромат. Мне теперь никак нельзя». «Понятно», — деревянным голосом сказал Ведерников, и прямоугольная комната вдруг стала круглой, будто карусель. «Эй, Чемпион, ты в обморок не падай, погоди, — окликнул Ведерникова Корзиныч из-за завесы мутных предметов. — Что я тебе сейчас сказал — это внешний пресс-релиз. Но есть и наши внутренние инвалидские дела. Мы между собой государство в государстве. Никто не знает, как мы маемся, безногие. Как воем по ночам, как ноги свои отрезанные щупаем. Как жить устаем. Над нами нет закона, как над другими-прочими. То есть закон, конечно, есть в виде суда и полиции. Но не в виде совести. Чтобы еще и совестью мучиться — пускай-ка выкусят!» — с этими словами разгорячившийся Корзиныч свернул похожую на клубень коричневую дулю и потряс ею в пыльном, взбаламученном пространстве. «Потому я за своих всегда горой, — проговорил Корзиныч, немного успокоившись и еще отхлебнув. — Я для своих на все готов. Новых изделий не произвожу, но имею с прежних времен стратегический запас. Ты тут поскучай, Чемпион, потерпи. Мне с полчасика надо, сам понимаешь, вещь у меня не на тумбочке лежит».
Оставшись один, Ведерников оцепенел. Полый дом звучал, точно помещения аукались между собой. Корзиныч возился наверху, прямо над головой: с надсадным шорохом волок что-то наискось, стучал, передвигаясь, точно был не только на трех конечностях, включая трость, но и сам треугольный. Вот что-то круглое и грузное спрыгнуло на пол, покатилось, ворча, проело желоб у Ведерникова на голове. За окном нежные облака были в первых весенних проталинах, перепархивали, вспыхивая золотом, взбудораженные воробьи, но Ведерникова все это больше не касалось.
Наконец, Корзиныч вернулся решительной припрыжкой. В руке он держал пыхавшую пылью рваную коробку. Внутри обнаружились рыхлые, все почти одного лежалого цвета, останки женской одежды, а в них — бережно запеленатый, с тупым блестящим рыльцем, пистолет.
Ведерников механически взял в руку свою новую вещь, легшую так, как прежде не лежал и не ощущался ни один предмет. «Спасибо, Павел Денисович, сколько я вам должен?» — спросил он невыразительным голосом, ощущая незнакомый стыд крупной покупки. «Нисколько, — веско ответил Корзиныч, усаживаясь на диван. — Это бесплатно». «Но ведь вам нужны деньги», — слабо запротестовал Ведерников, указывая подбородком туда, где стыли голые пространства недостроенного дома. «Деньги, Чемпион, нужны всем и всегда, — печально произнес Корзиныч, трогая вывороченные из коробки вялые тряпки, иные в крошащихся дырках, другие с остатками пуговиц на нитяных корешках. — Здесь никто ни от кого не отличается. Но наш случай особый. Я, знаешь, не стану тебя отговаривать, петь тебе песни про то, что жизнь прекрасна. Ни хрена не прекрасна! Твой край, ты решил. Я тебе помогу, как помогал другим. И это святое».
«А были другие?» — слабо удивился Ведерников. «Как не быть, — ответил, помедлив, Корзиныч. — Колю-спинальника помнишь? С ним жена официально развелась, привела в квартиру нового мужа, тоже официального, законного. Они за Колей вместе ухаживали, лучшую комнату ему оставили, все покупали, заботились. Но Коля не захотел. Ушел в позапрошлом году, все сделал правильно, аккуратно, не мучился. Еще ты должен помнить Агапова Леню, нашего запасного. Он сперва надумал повеситься. Еле залез на табурет, еле выловил петлю. Оттолкнулся, дернулся, а потом очнулся на полу, весь в известке, на поводке, с люстрой на спине. Перекрытия-то в квартирах картонные. Только кости себе переломал, лежал в гипсе полгода. Я ему дал такой же, как тебе, «Макаров». Прошлой осенью похоронили».
Тут до Ведерникова наконец дошло, что Корзиныч считает его почти готовым самоубийцей, которому надо все это сделать над собой как-то попроще, полегче. С удивлением он уставился на инвалидского благодетеля — и еще больше поразился тому, какие перемены внезапно произошли в Корзиныче. Не было больше клоуна, горлопана с понтами, бодрого пожирателя фуршетов. Перед Ведерниковым сидел кто-то настоящий: крупный костистый старик с тяжелым лбом, как бы съезжающим на мутные сердитые глаза, преисполненный стариковской дури, обиды, понимающий жизнь и смерть по-своему, ни с кем не согласный.
«Дай-ка сюда», — потребовал Корзиныч, протягивая жилистую руку за пистолетом. «В том, чтобы застрелиться, есть своя техника безопасности, — продолжил он, ладно обхватывая кривыми пальцами увесистое оружие. — Машинка уже снаряжена, здесь два патрона, из них один в стволе. Надо сделать дело с первого раза. Второй раз машинка может выстрелить, но, верней всего, патрон заклинит. Тебе прицельная стрельба не нужна, и это хорошо. Я вот приноровился, но я тренировался. Ты держишь оружие крючком, значит, навыка нет. Смотри сюда, — Корзиныч ловко повертел курносым пистолетом, словно примагниченным к его бугристой выцветшей ладони. — Вот флажковый предохранитель, двигаешь наверх, и курок заперт. Спустишь его, только когда совсем соберешься. Больше тебе про пистолет ничего знать не надо. Не тереби его, не пытайся разбирать. Тебе надо, чтобы потом не стало хуже, понять про себя».
Тут Корзиныч замолчал и минуты три сидел, сутулый и сосредоточенный, неподвижный настолько, что волокнистая пыль в густом солнечном луче, куда Корзиныч попадал головой, зависла как бы в трансе, едва шевелилась. Ведерников вдруг подумал, что старик сам вот сейчас сделает то, к чему готовит своего неумелого гостя. Или это он по-актерски входит в роль, чтобы лучше все объяснить? Вдруг близко придвинулось какое-то простое, бытовое небытие, некоторые вещи в комнате — заросшая войлоком до неразличимости буковок пишущая машинка, грубая кружка с блинчиком плесени, почему-то стоявшая на полу, на куске кирпича — свидетельствовали, что по-настоящему здесь никто не живет.
«Самое плохое стреляться и недострелиться, — продолжил глухим голосом неузнаваемый Корзиныч. — И так уже инвалид, а еще вдруг парализует, или вовсе станешь овощем. Кто доказал, что овощи ничего не понимают? Представляешь, какая будет жизнь?» Тут он искоса глянул на Ведерникова, и тому показалось, что лиловые сеточки под глазами бывшего актера подозрительно мокрые. «Как же будет правильно?» — негромко спросил Ведерников, которого сильно, мутно волновала загадка человеческой живучести. «Считается, что надежно целить в сердце, — ответил Корзиныч, потирая клетчатую, седую от стирок, рубаху там, где это сердце, по-видимому, пробовало перевернуться. — Но я тебе, Чемпион, не советую. Сердце — оно хитрое. Вдруг промажешь на полсантиметра. Мне даже кажется, что оно там, за ребрами, ползает. Голова, мозг — оно и больше, и достать легче. Один, правда, целил вот так, да рука загуляла, он только зубы вышиб да челюсть раскрошил. Похож теперь на морскую свинку, денег-то на пластику взять негде. Так что, Чемпион, перед делом не напивайся. Пьяным — оно, вроде, веселее, куража больше, но подумай, сколько длинных лет потом жалеть будешь».