Равновесие Ведерников поймал, только когда сумел выполнить сильный толчок цепкой карбоновой лыжей, к которой доска льнула теперь в точности там, где проходила красная черта. В техническом смысле Ведерников, да, прыгнул, хотя из зависания, едва пощекотавшего диафрагму, его оборвало вниз, будто переспевшую грушу. Девчонки-кузнечики зааплодировали, к ним присоединилась могучая, с ногами, как розовые столбы, метательница молота, а тренер, взволнованно фыркая, впервые побежал замерять результат. 4.35: не смешно. В воздухе Ведерников ничего не успел. Но странное дело: он почувствовал, будто ему снова семнадцать-восемнадцать. Когда он вышел из дверей спорткомплекса, из вращавшегося с натугой, заставлявшего семенить стеклянного цилиндра, он увидал перед собой крупную, золотом и радугой сверкавшую капель и темную линию пробуравленного до асфальта, ноздреватого снега, точно капель была кипятком. Синие тени деревьев на рыхлых сугробах казались сделанными из джинсовой ткани. От пьяного, тревожного воздуха, от гуляющего туда-сюда, словно тоже готового капнуть блеска трамвайных проводов захватывало дух.
Ведерников снова сделался упорен, каким был когда-то. Тренер орал, гулко колотил в квадратные ладоши, елозил около прыжковой ямы, опираясь на кулаки, будто орангутанг, одетый в тренировочный костюм. 4.50; 4.78; 4.64; 5.02; 5.15. В один прекрасный момент, вынося карбоновые лыжи вперед для приземления, Ведерников ощутил перед собой невидимую стену, которая прежде держалась на восьмиметровой отметке. За все прошедшие годы стена как бы несколько осела и завалилась, упругость ее местами обмякла, ограждаемая ею личная бесконечность была теперь изъедена простым пространством, как вот дерево бывает изъедено ходами точильщиков. «Ну, здравствуй», — мысленно сказал Ведерников заброшенному сооружению, до которого оставалось достижимых метра полтора. Ему показалось, что сооружение ответило, дрогнуло, попыталось придвинуться ближе. «Ладно, теперь — кто кого», — подумал Ведерников, чувствуя, как энергетический ком в животе все-таки пытается ожить, расправиться, вспомнить.
5.24; 5.48; 5.60; 5.77. «А я таки заявлю тебя, через полгодика примерно, — произнес тренер мечтательно после того, как Ведерников довытянулся, на последнем махе занырнув в невесомость, почти до шести метров. — Прогресс такой, что я не ожидал. Только смотри, подарочек, контракт у нас с тобой будет суровый. Я попусту с тобой валандаться не стану, ученый уже. Вильнешь к другому тренеру, хоть вот к дяде Сане своему, — по судам затаскаю, жизни рад не будешь». Ведерников и не собирался никуда вилять, он был готов расцеловать насупленного тренера в обе небритые толстые щеки. Ведерников был счастлив — хотя умом отлично понимал, что никаких состязаний не будет, а будет КПЗ, суд и приговор.
XIV
«Олег, я тебе пишу в седьмой раз, ты не ответил ни на одно мое письмо. Я тебя чем-то обидела? Меня скоро выписывают. Скоро увидимся. Я бы хотела понять, что с тобой происходит. Я на тебя совсем не обижаюсь, только волнуюсь за тебя. Валерка должен в марте перевести тебе аванс за фильм. Я часто вспоминаю наш парк, наши прогулки. Сообщи, пожалуйста, как твои дела».
Ведерников действительно не отвечал Кире. Можно ли сообщить что-то о себе своему прошлому? Наверное, стоило набарабанить пару строк, отговориться напряженными тренировками, усталостью, ночными болями в культях. Но Ведерников не хотел и этого. Он больше не ждал Киру, он ждал Женечку.
Когда, наконец, в прихожей раздался тройной, с придыханием, Женечкин звонок и заговорил его обстоятельный бас, Ведерников разволновался, будто влюбленный, заслышавший предмет своей невысказанной страсти. Перед глазами все плясало, кровь бухала, будто штормящее море. Между тем комод с пистолетом был далеко, в спальне. «Вот и я, уф! — объявил Женечка, явившись на пороге. — Дядя Олег, вы в порядке?» Конечно, Ведерников в порядке не был, пистолета не приготовил, и оттого ему казалось, будто негодяйчик застал его в комнате голым. «Проходи, — буркнул он, плотнее запахиваясь в домашнюю растянутую кофту, которая, подобно другой домашней одежде, от изношенности из мужской превратилась в женскую. — Долго же ты странствовал. Садись, рассказывай».
Женечка уселся удобно, плотно. Он буквально излучал самоуверенность, его, похоже, нисколько не смущало трагикомическое альпийское приключение. Негодяйчик загорел, загрубел, неандертальские волосы его отросли и торчали во все стороны, падали на добрые глаза. «Ну, мы с Кирой немного отдыхали, — сообщил он солидно. — Мне пришлось пораньше уехать, бизнес сам по себе не делается. Не хотел ее, конечно, оставлять в больнице. Но она уже поправлялась, сама меня вытолкала. Вы, дядя Олег, как она приедет, ее не ругайте. Она очень боится, что вы скажете». «А ты не боишься?» — вкрадчиво спросил Ведерников. «Боюсь, если честно, через Киру как бы, — с неожиданной мягкостью ответил негодяйчик, глаза его были будто ложки теплого супа. — Нельзя недооценивать женские чувства. Я-то ее оставил в безопасности, в шезлонге, с термосом, с конфетами. А она бросилась за мной. Но я на будущее учту. Женщин надо от мужских дел оберегать».
С этими словами негодяйчик расслабленной обезьяньей пятерней сгреб волосы со лба, и Ведерников, похолодев, увидал у него над плоским местом, где срастались брови, багровую запекшуюся дырку — в точности там, куда Корзиныч напирал стволом, показывая, как надо. «Что это у тебя такое?» — спросил он перехваченным голосом. «Укусил кто-то, — ответил Женечка с легкой досадой. — Ходили один подвал смотреть под склад, там были такие мягкие комары. Может, и еще кто был, покрупнее. Не заживает который день». «А ты не расчесывай», — счастливым голосом вмешалась Лида, внося в комнату самое расписное блюдо с пышным, как парчовая подушка, мясным пирогом. От этого пирога, пустившего под ножом упоительный сок, вдруг напахнуло былыми временами, маленьким счастьем, ясностью дней. А теперь перед Ведерниковым сидел заматеревший негодяйчик с пулевым отверстием во лбу, еще более живучий, чем виделось в кошмарных снах, — сидел, совершенно неуничтожимый, и преспокойно кушал, обменивался с Лидой ласковыми шуточками, ловко подкладывал Ведерникову на тарелку пирога, котлетку, сыр, виноград.
Ведерников все это ел, просто чтобы уничтожить, и объелся до затрудненности дыхания. Твердый, как дерево, розовый сыр, привезенный негодяйчиком из-за границы в количестве целой головы, из которой с трудом выпилился клин, отдавал орехом и лекарством, все норовил вернуться острой отрыжкой. В этом обеде, безусловно, были минуты, когда Ведерников мог встать, уйти в спальню, вернуться с оружием и выстрелить. Но тяжело груженный стол, который было не опорожнить и десяти едокам, крепко припирал Ведерникова к месту, а потеплевшая, ожившая Лида все хлопотала около негодяйчика, все чмокала его в облепленную плоским волосом макушку. Наставь Ведерников пистолет — она бросилась бы всем тяжелым, бурным телом защищать ребенка, вышибла бы оружие, повисла, лишила бы единственную попытку всякого шанса. Потому Ведерников цепенел, и злился, и желал конца обеда так же страстно, как несколько часов назад желал появления негодяйчика, выхода его под выстрел.
Решиться на убийство еще не значит его осуществить. Проблемой стал пистолет. Встретиться с негодяйчиком Ведерников мог только у себя дома, во время очередного, с дарами, визита. Пистолет был тяжел, угловат, не влезал целиком в дряблый карман трикотажных домашних штанов, а, будучи все-таки туда помещен и задернут кофтой, стягивал штаны на сторону и вниз, так что приходилось их все время поддерживать да унимать болтанку металлического груза. В таком виде Ведерников был крайне подозрителен, казалось, будто он на кривом ходу дрочит.
Как подготовиться? Негодяйчик в последнее время сделался упорядочен, являлся по средам либо по четвергам, правда, перед этим не звонил, приходил как свой. Траектория его движения по квартире тоже вполне определилась: прихожая, иногда немножко и быстренько туалет, затем кухня, куда отволакиваются съедобные подарки, затем только гостиная, где подают кушать. Если посмотреть под определенным углом, на коврах можно было различить вытоптанную тяжкими ногами негодяйчика сероватую тропу, точно ворс подмерз и увял. Теоретически Ведерников мог спрятать оружие и в подходящий момент выхватить. Но спрятать надежно было совершенно негде. И Лида — куда девать Лиду? Домработница как будто забыла начисто, что не она родила негодяйчика. Она считала себя совершенно вправе всегда присутствовать и вмешиваться в любую беседу. Она выговаривала Ведерникову за невнимание к ребенку совершенно в тех же интонациях, в каких это делала прежде, когда еще не оклеветала Киру. Она почему-то думала, что Ведерников все это стерпит. У нее на носу, на лоснящемся скате, наливалась какая-то мягкая буро-розовая ягода, которую Ведерникову хотелось грубо срезать кухонным ножом.
Он чувствовал, что пистолету в его бумажном и тряпичном гнезде нехорошо, жарко. Оставаясь один по вечерам, Ведерников первым делом вытягивал тугой, норовивший соскочить с полозьев и намертво застрять, ящик комода, и всякий раз плеснувшая толща конвертов казалась ему взрытой, точно оружие, подобно зверю, ворочалось в берлоге. Иногда Ведерников не сразу нашаривал металлический угол и пугался до обмирания жилок. Вытащив пистолет, он подолгу, так и этак, приноравливал руку к заряженной тяжести и воображаемой отдаче, стараясь в такие моменты не отражаться в зеркале. Оттого, что пистолет был машинкой, живая рука словно перенимала у него механическую суть и становилась протезом. Из-за этого выстрелить в живого человека казалось все менее возможным. Нарастала опасность растратить решимость, завязнуть в воображении, рисовавшем кровь при помощи томатного соуса и масляной краски.
Ведерников пообещал себе, что будет выводить пистолет на прогулки. Оружию явно не шла на пользу домашняя душная обстановка. Всякие бывают случайности там, где пространство больше, чем квартирные восемьдесят метров. «Макаров» удивительно ладно ложился в глубокий, ласковый карман теплого пальто, легко выходил, почти не тянул набок. Снарядившись, Ведерников высматривал Женечку.