«Олег, раз ты не отвечаешь на мои письма, я решила пока не возвращаться. Наверное, нам обоим нужно время, чтобы подумать про наши отношения. Друзья пригласили лететь в Киев. Ты, наверное, смотришь новости. В Киеве народная революция. Я собираюсь увидеть своими глазами. Участвовать в таких событиях — это важно. Ко мне прилетела Галя, она будет со мной и будет мне помогать. Еще со мной будут швейцарские украинцы, из них один поэт. Все туда собираются. Все очень воодушевлены. Я надеюсь получить вдохновение для всей работы, в том числе для фильма».
Ведерников, действительно, иногда смотрел новости. Место, куда ни с того, ни с сего понесло Киру, выглядело как войнушка на помойке. Площадь в помпезном центре, напоминающая теперь окраинную свалку, тлела и чадила, в землистом дыму вились чумазые флаги и теплые хлопья какой-то горелой синтетики, угрюмые люди были мало отличимы от камней, которые они выворачивали из взъерошенной, черной мостовой. Ведерников политикой никогда не болел, считал ее активностью без малейших результатов, пошлым театром с бездарными актерами. Однако в Киеве стреляли по-настоящему, а еще калечили друг дружку булыжниками, палками, всем, что сволокли и что добыли из закопченной, поруганной площади. Кире было совершенно не место в этой революционной толпе, где хромает каждый второй, где никто даже не поймет, что у самонадеянной особы, желающей поговорить со всеми и всех научить правильной жизни, нет одной ноги.
Однако Ведерников знал, что отговаривать Киру совершенно бессмысленно. Он слабо верил в то, что русскую знаменитость окружат заботой и защитой, что ее ясное обаяние сработает там, где стелются совсем другие миазмы и магнетизмы. Он понимал, что, пока Кира не вернется из своей безумной экспедиции, предстоит лечить беспокойство убойными снотворными таблетками. Все, что Ведерников мог, — это к ее приезду очистить от Женечки Москву.
Но вот — мог ли? Негодяйчик дома уже с полмесяца и до сих пор жив. Ведерников проделал колоссальную работу, мысленно перетаскивая каменную тушу жертвы по своей квартире, по подъезду, по двору — а толку ноль. Он догадывался уже, что причина не в сложных, с помехами, ситуациях, не в животной силе альфа-самца и даже не в одноразовом оружии. Всегда имелись минутные, секундные возможности — но всякий раз рука, сжимавшая начиненную машинку, утрачивала жизнь, превращалась в косный протез. Это напоминало ту личную бесконечность над прыжковой ямой, что, при безумных усилиях, сожмется до микрона, но не пропустит к рекорду. Что-то не подпускало Ведерникова к убийству. Он не имел понятия, как с этой преградой обращаться. Нет, Ведерников не трусил, он не боялся ни крови, ни тюрьмы. Он хотел только одного: чтобы в самую решительную секунду сознание его отключилось, и чтобы другой, автоматический Ведерников-два, нажал за него на курок.
А, собственно говоря, почему бы и нет?
Вот так Ведерников внезапно понял, для чего все эти годы копил в ящике деньги. Он и раньше догадывался, что у этих денег, набирающих с годами центробежного магнетизма, есть миссия. Теперь он, наконец, узнал, в чем именно эта миссия состоит.
Вечером, оставшись один, Ведерников принялся потрошить лежалые конверты. Считать широкие цветные деньги было муторно, Ведерников, шевеля губами и пальцами, то и дело сбивался. В итоге, после многих пересчетов, получилось восемьдесят шесть с половиной тысяч. Конверты, обследованные повторно, выдали еще две утаенные, прилипшие изнутри двадцатки. Плюс те четыре тысячи, что предназначались для покупки пистолета и лежали теперь отдельно, в ящике стола. Почему-то Ведерникову казалось, что денег должно было собраться несколько больше. Но и получившейся суммы, разложенной стопками по мастям, предположительно хватало с лихвой.
Как ни скудны были знакомства домоседа-инвалида — в этом тусклом кругу присутствовали по меньшей мере три персонажа, очевидно связанных с криминалом. Первый — это, конечно, сам Женечка, благотворитель и бизнесмен. Второй — Корзиныч, дай бог ему здоровья и достроенного дома. Третьим был заматеревший Аслан.
Судя по обрывочным сведениям, Аслан был мирным торговцем фруктами и овощами. Однако некоторые Лидины пьяненькие заявления позволяли предположить, что и за овощи нынче убивают. Нахлебавшись по углам из своих сладких бутылок и фляжек, мокрогубая Лида чувствовала потребность угрожать и хвастать — и не стеснялась эту потребность удовлетворять. По ее развязным словам выходило, что Аслан всегда имеет при себе кинжал и автомат, а недавно «просто взял и зарезал» глупого человека, пытавшегося отжать у его семьи четыре киоска. Еще до сведения Ведерникова было доведено, что скоро Аслан станет совсем богатый, для этого ему не хватает «ерундовых денег на верную раскрутку». Очевидно, Лида хотела донести до Ведерникова, что, сделавшись при Аслане женщиной со средствами, она Ведерникова бросит, и, чтобы этого не произошло, ему, Ведерникову, следует хорошо постараться. Но адресат ее слезливого пафоса понял совсем другое: во-первых, Аслану, так ничего и не скопившему, нужен стартовый капитал, и во-вторых, убийство для симпатяги — не проблема, но часть рабочего процесса. Что ж, Ведерников, со своей стороны, готов к сделке.
Выбрав из ближайших вечеров один, когда Лида под конец была достаточно трезва, чтобы не свалить в прихожей приготовленный для выноса мусорный мешок, а кавказец внизу, припав всем телом к своей «Тойоте», мелко протирал зажатым в щепоти комочком ветровое стекло, Ведерников попросил домработницу пригласить Аслана наверх. «Это еще зачем?!» — немедленно взъелась Лида и резко поставила на пол все, что держала в руках. «Мне спуститься с тобой?» — спокойно предложил Ведерников. На это Лида презрительно засопела, подхватила свою грубо набитую замшевую торбу, пнула мусорный мешок так, что на паркет вывалились липкие очистки, и на прощанье саданула дверью.
Ведерников, задумчиво улыбаясь, отправился к окну понаблюдать семейную сцену. Была вероятность, что Лида ничего не скажет Аслану и просто укатит, а завтра соврет, что забыла. Но двое у «Тойоты» не торопились сесть в салон, жестикуляция их была интенсивна и напоминала попытку вдвоем поймать одну муху. Наконец, Аслан аккуратно запер автомобиль, обошел со всех сторон, подергал для верности дверцы, приосанился, вытирая ладони о пузо куртки, и степенно просеменил к подъезду. Сгорбленная Лида осталась стоять на тротуаре и, судя по резким вспышкам в горсти, освещавшим прыгающий нос и вялую прядь, попыталась закурить.
Через небольшое время в прихожей раздался почтительный звонок. Аслан на лестничной площадке старательно вытирал крошечные ботинки с огромными пряжками о виляющий коврик. Будучи приглашен в квартиру, он проделал то же самое на коврике внутреннем. Из его витиеватых приветствий Ведерников понял, что, если все пожелания Аслана сбудутся, жить ему предстоит до середины двадцать второго века. «Плохо убирает, да?» — Аслан скосил медлительные, кровью и ржавчиной налитые глаза на черные очистки на полу. «Когда плохо, когда хорошо, — уклончиво ответил Ведерников. — Я не про женские, я про мужские дела хочу поговорить. Проходи, уважаемый, немного выпьем».
Аслан важно кивнул и, заложив мохнатенькие большие пальцы за брючный ремень, отягощенный животом, прошествовал в гостиную. Там он утонул в покачнувшемся кожаном кресле, и Ведерников предупредительно подал малоформатному гостю бокал коньяку, до которого сам симпатичный кавказец мог бы и не дотянуться. Соприкоснулись стеклом, пригубили, глядя друг другу в глаза. Аслан, поерзав, съехал на пухлый кожаный край, потянулся к накрытому столику, накромсанный лимон и твердый, пластиковый на вид, виноград из супермаркета он проигнорировал, помешал, запустив пятерню в глубокую миску, орехи и сухофрукты. «Хороший коньяк, — произнес Аслан уважительно. — А орех плохой, старый. Ты в другой раз меня зови, я тебе свежий орех привезу. А это дерево, а не орех. Зачем дерево кушать?» «Обязательно позову, спасибо», — вежливо ответил Ведерников. Он теперь обратил внимание, что симпатичный кавказец за годы сильно изменился. На месте прежней детской челки темнели голые толстые морщины, меховые щеки запали, из носа выперла кривая кость.
«Дело у меня к тебе серьезное, — осторожно начал Ведерников. — Есть один плохой человек. Ты его знаешь, смотри». С этими словами Ведерников протянул Аслану заранее приготовленный снимок негодяйчика, сделанный не на айфон, а консервативно в ателье и подаренный Лиде, которая держала фотку на кухне, на лучшей полке. «Знаю его, — сдержанно подтвердил Аслан, укладывая снимок физиономией на стол. — Очень плохой человек. Очень грязный бизнес. Резко не идет, хитрый, все у него договор-шмоговор. У Камала Джанхотова тоже договор был, куда делся? Этот человек склад забрал, товар по дешевке у Камала забрал, денег совсем мало дал. Все тихо сделал. Ему русские воры друзья, менты друзья. Дурью торгует, мебелью торгует, теперь мясом торговать хочет. Очень плохой человек. Зря ты его спасал».
Ведерников, выдерживая достойную паузу, подлил напыженному гостю еще коньяку, придвинул коробку шоколада и девственную пепельницу толстого стекла. «Ты прав, зря, — произнес он веско. — Но теперь я собираюсь его убить».
Симпатичный кавказец на минуту застыл, потом медленно прикрыл постаревшие глаза и несколько раз кивнул, почти утыкаясь носом в проволочные комья бороды. «Многие хотят так, — сообщил он, явно подбирая слова из имеющихся в его облитой электричеством башке. — Но этого человека еще никто не убивал. Один говорит себе: да, этот человек сделал мне плохо, но не так много плохо, чтобы я его зарезал. Другой говорит: если я этого человека зарежу, у меня его друзья бизнес совсем отберут. Третий говорит: этот плохой человек в гору идет, вдруг мне потом польза будет? Плохой человек очень хитрый, между ножами скользит, как змея. Ты без ног, как убивать будешь? Стрелять хорошо умеешь?»
Ведерников горько усмехнулся. «Я стрелять не умею совсем, — проговорил он смиренно. — Убить не смогу. Плохой человек не только хитрый, но и сильный, он сам меня убьет. Потому я обращаюсь к тебе с деловым предложением. Ты, Аслан, человек серьезный и знаешь серьезных людей. Я хочу заказать тебе этого плохого человека. У меня есть деньги, я мог бы нанять киллера. Но мы знаем друг друга много лет, и на тебя я полагаюсь больше, чем на чужого наемника. И я тебе заплачу больше, потому что уважаю тебя как человека и как мужчину».