С несчетным числом поклонов и сильно размахивая шляпой, вышел Тюрлюпэн на середину комнаты.
– Тирсис! Серила! – обратилась мадемуазель де Лаван к обоим кавалерам. – Предложите же стул господину де Жослэну. Кенпе? Об этом городе мне еще не доводилось слышать. Где лежит Кенпе? Простите мое невежество.
Тюрлюпэн оказался в некотором затруднении, он не знал, лежит ли Кенпе на берегу реки, или в горах, или у моря, об этом ему писец ни слова не сказал. Но он постарался вывернуться, как мог.
– Кенпе, – сказал он, – это очень большой городок, лежащий посреди пейзажа.
– Посреди пейзажа! – воскликнула девушка. – Это хорошо сказано. Право, мне нравится это словцо. Дайте доску, я запишу его. Кенпе лежит посреди пейзажа. Серила, вы слышали?
– По такой остроте сразу видно человека просвещенного, – откликнулся молодой дворянин.
Герцог де Лаван продолжал между тем знакомить Тюрлюпэна с присутствующими:
– Господин де ла Рош-Пишемэр, господин де Гюнольде, господин де Сент-Эньян. Имя господина де Сент-Эньяна вам, вероятно, знакомо. Он сочинил, по правилам Академии, трагедию в стихах, «Дидону», которая была поставлена в Лувре, в прошлом году, в день рождения королевы.
– Ваш покорный слуга, сударь! – сказал Тюрлюпэн с величавой учтивостью, которая вошла у него в привычку при его профессии. Мадемуазель, я весь к вашим услугам. Сударь, я предан вам, как никому.
Он оглянулся и только в этот миг заметил господина де ла Рош-Пишемэра, сидевшего поодаль, перед камином. Этому дворянину он также засвидетельствовал свое почтение.
– Я весьма рад познакомиться с вами, – заверил он его, – мне крайне приятно сказать вам…
Он растерялся и принялся медленно пятиться к двери, потому что узнал в господине де ла Рош-Пишемэре того дворянина, чья лошадь на Красном мосту поразила насмерть калеку-нищего.
– Мне также крайне приятно, – сказал со скучающим видом господин де ла Рош-Пишемэр, не отводя взгляда от пламени в камине.
Это прозвучало успокоительно для Тюрлюпэна. Он легко вздохнул, потому что уже боялся, как бы этот знатный господин не узнал в нем парикмахерского подмастерья, стоявшего на Красном мосту с бритвами и кочаном капусты, в заплатанных башмаках и старом плаще.
– Подсядьте к нам, сударь! – крикнул ему господин де Гюнольде. – Окажите нам эту честь. Тут есть вино, айва и персики в сахаре. Отведайте-ка этого миндального торта.
К Тюрлюпэну вернулось прежнее самообладание, когда он увидел, что господин де ла Рош-Пишемэр не обращает на него внимания, а остальные так любезно принимают его. Писец оказался в самом деле прав: в этом парике и при шпаге Тюрлюпэн совершенно преобразился.
Он поднял свой стакан и осушил его, стоя, за здоровье мадемуазель де Лаван. Только после этого уселся он за стол.
– Клеониса, – сказал герцог с низким поклоном, – я должен просить вас отпустить меня теперь. Вы знаете, обязанности, лежащие на мне в этом доме, лишают меня возможности продлить удовольствие беседы с вами. Господа, я в любое время ваш преданный и покорный слуга.
– Это вино, – объявил Тюрлюпэн, – лучшее, какое я пил в своей жизни.
– Сразу видно знатока, – сказал господин де Гюнольде.
– Клянусь всеми турками и маврами, оно в самом деле превосходно, уверял Тюрлюпэн.
– О, – воскликнула мадемуазель де Лаван. – Пощадите же своих друзей, господин де Жослэн. Оставьте в покое турков и мавров, такими неразумными и грубыми существами не клянутся. Клянутся приятными предметами родственной нам природы: синевой неба, нежным шепотом зефира, плясками ореад, мягко зыблемыми нивами… Продолжайте, Тирсис!
– Желанием, которое будят во мне ваши уста, Клеониса, – заговорил господин де Сент-Эньян, – всеми стонами, которые я посвятил своей любви, океаном, завидующим синеве ваших глаз, пылом страсти, которой я полн…
– Довольно! Молчите, Тирсис! – приказала девушка, с весьма немилостивым выражением лица. – Это было нехорошо. Фи, страсть – это нечто очень некрасивое.
– Это верно, – подтвердил Тюрлюпэн, – от возбуждения делаются прыщи.
– Это для меня новость, – заметил господин де Гюнольде.
– Я прочитал об этом в книге, которая называется «Печатью мудрости», – доверчиво сообщил Тюрлюпэн. – В ней указываются очень полезные вещи. Между прочим, в ней говорится, что из телячьих ножек получается самая лучшая помада.
– Из телячьих ножек! Это надо бы рассказать Его Величеству королю, – сказал господин де Гюнольде, – он часами занимается приготовлением всевозможных помад.
Тюрлюпэн поднес рюмку к губам, но так был озадачен этими словами, что не осушил ее.
– Приготовлением помад? – воскликнул он. – Король собственноручно растирает помады? А его мошенники-слуги стоят при этом сложа руки?
– Наш великий король Людовик мастер на все руки, – объяснил ему молодой дворянин. – Он изготовляет веревки, сети и седла, варит варенье, а весной растит зеленый горошек. Он также отлично бреет. Всем своим дворовым офицерам он сбрил бороды.
– Бреет… Нет, это невозможно! – воскликнул Тюрлюпэн в ошеломлении и выпучил глаза на господина де Гюнольде. – Я никогда не видел над воротами Лувра парикмахерской вывески.
– Его Величество находит в этом удовольствие.
Тюрлюпэн поставил рюмку на стол.
– Этого я не понимаю, – сказал он, покачивая головой. – Я нахожу, что это весьма раздражающее занятие. И к тому же это чрезвычайно несправедливо. Как же цирюльникам достигнуть благосостояния, если люди будут ходить бриться к королю? И это ему доставляет удовольствие? Ну, знаете ли, я прямо слов не нахожу…
– Тирсис! – воскликнула мадемуазель де Лаван. – Вы сидите, предаваясь благородной меланхолии. Я позволяю вам выразить свои чувства в красивых стихах.
– Никогда бы не поверил, – бормотал Тюрлюпэн, который все еще не мог прийти в себя.
– Ваше слово для меня закон, Клеониса, – сказал господин де Сент-Эньян.
Он опустился на табурет у ног молодой девушки, мечтательно поднял глаза на обшитый деревом потолок и запел очень приятным голосом, аккомпанируя на лютне стихам собственного сочинения:
Когда на небе, пламенея,
Светила нам любви звезда,
От синих глаз твоих пьянея…
– А парики он тоже делает? – спросил Тюрлюпэн.
…Ах, как я счастлив был тогда,
Какие нежные названья
Дарили мне уста твои!
Нетленны все воспоминанья…
– Скоблит людям подбородки! Король! Я ошеломлен! – говорил Тюрлюпэн.
…О нашей сладостной любви.
И как я ни вздыхаю томно,
Сердечной муки не уйму…
– Довольно! – крикнула мадемуазель де Лаван. – Ваши стихи, Тирсис, весьма посредственны сегодня. Видела я уже влюбленных, сочинявших лучшие стихи.
Грустные, минорные аккорды исторг из своего инструмента господин де Сент-Эньян и пропел в заключение:
Я опускаю лютню скромно,
Покорный слову твоему.
Потом он встал и произнес, подняв страдальческие глаза к потолку, вздохнув и поклонившись:
– Вы очень жестоки, Клеониса, к преданнейшему из ваших друзей. Вы знаете, что я вас люблю.
– Я это знаю, – сказала девушка и швырнула хлебным шариком в грудь Андромеды. – Знаю, но никогда не придавала значения вашим чувствам.
– Я нахожу, – сказал Тюрлюпэн, – что слова, пропетые этим господином, чье имя я позабыл, заслуживают внимания. Мне жаль, что я не обучен играть на этом инструменте и петь под его аккомпанемент.
– До вашего прихода, сударь, у меня еще была некоторая надежда, – обратился к Тюрлюпэну несчастный влюбленный, – но теперь мне приходится опасаться злейших бед. Клеониса любит вас, в этом невозможно сомневаться. Замолвите же ей словечко для меня. Я этого жду от вашей доброты.
Тюрлюпэн дружески похлопал молодого дворянина по плечу.
– Я в этих делах мало понимаю, – ответил он, – однако вижу, что мадемуазель принадлежит к тем особам, по отношению к которым нужно вести себя настойчиво. Не следует падать духом. Мой совет – попытайтесь-ка взять ее подарочками: подносите ей то цветы, то ленты или перчатки, или скляночки с духами.
– Черт побери! – воскликнул господин де Гюнольде. – Это совсем неплохая мысль. Что вы на это скажете, Клеониса?
– Скажу, – ответила девушка, хлопнув веером по парику Тюрлюпэна, – что этот господин де Жослэн изрядный бесстыдник. Но дворянину, приехавшему из таких далеких краев, нужно многое прощать. Он мне нравится. Я нахожу его очаровательным. Господин де Жослэн, я знаю, что вы меня любите, и разрешаю вам признаться мне в этом.
– Клеониса! – простонал господин де Сент-Эньян. – Сжальтесь же надо мной. Вы меня убиваете. Каждое ваше слово пронзает мне сердце.
Господин де ла Рош-Пишемэр поднялся со своего места. Он стоял, скрестив руки на груди, и лицо его, озаренное отблесками огня, выражало злобу и презрение.
– Вот она, любовь наших дней! – сказал он глумливо. – Люди напускают на себя томность, обращаются со слезами на глазах к возлюбленной, падают в обморок, когда ей угодно прогневаться. В какое дурацкое время мы живем! Отцы наши пренебрегали чувствительными словами и влюбленными воздыханиями, и все же их красавицы всегда были готовы танцевать с ними тулузский танец.
Мадемуазель де Лаван слабо вскрикнула от ужаса и негодования и зажала уши руками.
– Постыдитесь! Постыдитесь, господин де ла Рош-Пишемэр! Как смеете вы здесь, в этой комнате, говорить о таких вещах?
– Тулузский танец? – повторил, недоумевая, Тюрлюпэн. – Я прошу простить меня, но я не знаю этого танца.
– Тулузским танцем, – объяс