Только боязнь дуэли, предстоявшей ему с господином де ла Рош-Пишемэром, еще тяготила его душу. Некоторое время он стоял у окна, полный мрачных мыслей, но потом и эта забота покинула его.
– Герцогиня! Моя высокорожденная мать! Ах, как я сразу об этом не подумал! – сказал он, просияв лицом. – Я ведь еще не говорил с нею. Я к ней сейчас пойду, я ей все скажу, и она мне поможет. Она не допустит, чтобы этот негодяй проткнул меня своей шпагой.
Какой-то шорох заставил его встрепенуться. На пороге открытой двери стояла, вся одетая в белое, горничная, посланная прислуживать ему. Она спросила:
– Что прикажете подать к завтраку, ваша милость?
Тюрлюпэн почувствовал голод и охотнее всего поел бы хлеба с мягким сыром, потому что так он завтракал в праздничные дни. Но он знал, к чему обязывает его высокое положение.
– Дайте мне к завтраку молочного супа и к нему бисквитов, – ответил он. – А затем кусок паштета с дичью, да чтобы в нем было трюфелей побольше, да чтобы он не был слишком мал.
Горничная исчезла. Тюрлюпэн опустился в кресло. Он был очень недоволен собой, так как видел, что сделал ошибку, которую поздно было исправить. Он заказал только еду, а не вино, тогда как дворянин, надо думать, уже к завтраку выпивает одну или две бутылки бургундского.
Но вот опять вошла горничная, неся на подносе молочный суп, над которым поднимался пар, и бисквиты, и целый паштет из дичи, и две бутылки вина. Она накрыла на стол и затем стала подле Тюрлюпэна, чтобы прислуживать ему за едой.
Тюрлюпэн взялся сначала за молочный суп.
– Где находится герцогиня? – спросил он. – Мне нужно с ней поговорить.
– Ее светлость еще не вернулись из церкви, – ответила девушка. – Мы ждем ее с минуты на минуту. Прикажете бургундского или кларета?
– Дайте мне знать, когда она вернется, – сказал Тюрлюпэн. – То, что я должен сообщить герцогине, имеет чрезвычайное значение. Налейте белого и красного, сколько хотите.
Она налила в один стакан кларета, а в другой бургундского вина и положила на тарелку кусок паштета. Тюрлюпэн поглядел ей в лицо. Она показалась ему красивее всех девушек, каких он до этого времени видел. И только теперь он заметил, что у нее заплаканные глаза.
Он съел кусок паштета и отпил вина, затем сказал ей:
– Вид у вас такой, словно вы о чем-то скорбите.
Девушка опустила голову.
– Ваша милость, я здесь не для того, чтобы докучать вам своими делами, – сказала она тихо.
– Полно, говорите прямо, – ответил Тюрлюпэн. – Я ем и пью и рад при этом выслушать вас.
– Вы очень добры ко мне, ваша милость, – сказала девушка, – и так как вы разрешаете мне сказать вам правду… Я, видите ли, завтра утром покидаю этот дом и не знаю, не придется ли мне впредь зарабатывать себе хлеб прядением шерсти.
– Почему же, – спросил Тюрлюпэн, набивая себе рот паштетом из дичи, почему покидаете вы этот дом, где наблюдается такое изобилие во всех мыслимых вещах?
– Дворецкий вбил себе в голову выдать меня за одного из здешних лакеев. А у меня много причин чувствовать отвращение к человеку, которого он мне прочит в мужья. Вид у него такой, что я и описать не могу. Лицо плоское, глаза свиные, ноги как колоды, и к тому же он стар, и драчлив, и скуп. На любовника ничуть не похож. Но в мужья, по мнению дворецкого, годится всякий.
– И этот-то гнусный человек дерзает вас любить? – воскликнул с негодованием Тюрлюпэн. – И нет никаких средств нагнать на него страху?
– Никаких, – сказала девушка печально. – Он все время ко мне пристает. А дворецкий… с тех пор, как это началось, я никак не могу с ним ужиться.
Тюрлюпэн забыл про вино и паштет. Он призадумался. Кому же помочь этой несчастной девушке, как не ему? Для этого ему достаточно замолвить за нее словечко своей матери.
– Не знаю почему, – сказал он, – но я почувствовал к вам дружбу. Коротко говоря, я желаю сделать для вас все, что могу. Этакий бессовестный негодяй этот дворецкий! Я скажу ее светлости герцогине об его дурном поведении. Не беспокойтесь, мы ему покажем, кто мы такие. Герцогиня меня послушается, будьте уверены. Ах, я мог бы вам рассказать такие вещи, что вы бы уши развесили.
– Если вам, в самом деле, угодно будет похлопотать за меня у герцогини, ваша милость, – сказала обрадованная девушка, – вы меня осчастливите больше, чем я стою и чем смею надеяться. Я вам буду очень признательна, ваша милость. Я уже постаралась о том, чтобы вы всем были в доме довольны, и впредь буду вам служить еще с большим усердием.
– Ну ладно, – сказал Тюрлюпэн. – Дайте мне только сначала поговорить с ее светлостью герцогиней. Пусть меня поколотят, если после этого разговора не будет все делаться в этом доме по моему желанию. Назовите мне свое имя. Я должен знать его, чтобы поговорить с герцогиней о вашем деле.
– Жаннетон, – сообщила горничная, – но в доме есть еще другая служанка Жаннетон, и поэтому меня зовут Жерардой. Я из Булони. У отца моего в этом городе есть маленькая столярная мастерская, но он очень стар, и к нему редко заглядывают заказчики. Чтобы не быть ему в тягость, я отправилась в Париж и с шестнадцати лет кормлюсь в этом доме.
– Из Булони? Это меня поражает, – заметил Тюрлюпэн. – У девушек из Булони волосы обычно бывают сухими и совершенно лишенными блеска. Это происходит от морского воздуха, который обесцвечивает и сушит волосы. Ваши же волосы прекрасного каштанового цвета и естественно вьются.
– Это верно, мои волосы вьются естественно, – подтвердила девушка очень оживленно. – Но вы первый заметили это из всех посетителей этого дома, ваша милость. Остальные совсем не обращают на это внимания.
– Вы молоды и хорошо сложены, – продолжал Тюрлюпэн. – Такие качества я ценю. Выпейте-ка вместе со мной вина и отведайте этого паштета из дичи.
– С вашего разрешения и только, чтобы вас не прогневить, – сказала девушка и пригубила рюмку.
Некоторое время оба молчали. Капля красного вина осталась у нее на губах. Тюрлюпэн придвинулся к ней. Он обдумывал, как бы приличным образом, но все же по-дворянски объясниться этой красивой девушке в любви.
– У вас есть баррикада, которую я охотно взял бы штурмом, – сказал он наконец немного неуверенно и показал на ее косынку.
Она покраснела и взглянула на открытую дверь. Потом наклонилась к Тюрлюпэну.
– Ваша милость, – стыдливо прошептала она, – говорят, что любовь знатных господ не приносит нам, бедным девушкам, счастья и благословения. Но вы были так добры ко мне. И если я вам действительно нравлюсь, то… Я сплю в девичьей, и там же меня можно застать после обеда. Это третья дверь в узком коридоре, который ведет с галереи в эту часть здания. Проходя после обеда в свою комнату, постучите ко мне в дверь. Я приду.
– Жерарда, – сказал Тюрлюпэн, радостно-возбужденный. – Я вам очень предан. Вы делаете меня счастливейшим из людей, и я благодарю Бога за то, что он сотворил вас такой красавицей.
– Не называйте меня Жерардою, называйте меня Жаннетон. И затем вот что: вы должны два раза постучать, ваша светлость, чтобы я знала, что это вы, потому что капитан де Кай и де Ругон опять у нас гостит. Этот старик не перестает меня преследовать, чтобы сделать меня предметом своих ласк, похожих, скорее, на обезьяньи, чем на человеческие. Постучите же, осторожности ради, дважды в дверь, ваша милость. Тогда я буду знать…
Она умолкла. В открытых дверях стоял дворецкий. Она взяла поднос с бутылками, тарелками и стаканами и выпорхнула из комнаты.
– Ваша милость, – обратился дворецкий к Тюрлюпэну. – Совещание только что началось. Вас ждут в Большой Мавританской зале. Остались ли вы довольны услугами?
Глава XX
Почтительное молчание воцарилось в Мавританской зале, когда со своего места поднялся господин Пьер де Роншероль. Седовласый дворянин, который тридцать лет тому назад, на последнем собрании генеральных штатов, от имени французской знати дал гордый и строптивый отпор королю, с тех пор не забывавшийся, – этот последний свидетель великого и канувшего в вечность времени, приветствовал собравшихся торжественными словами, каждого из них называя по имени и выражая ему благодарность за приезд.
– Меня прислала знать Нормандии, – сказал он затем, – знать страны, стены которой – морские волны, а кровля – бури. Нашим терпением злоупотребляют. К нам назначили наместника не из нашей среды, не принадлежащего к знати. Покуда дело касалось несправедливости интендантов, ограничения общественных свобод, утраты нами наших должностей и почетных мест, наших ленных и родовых владений, мы безропотно несли свое горе, твердо решившись ждать лучших времен. Теперь, однако, ясно и для всякого очевидно, что совершается посягательство на нашу честь.
Возгласы гнева и негодования поднялись в зале. Тюрлюпэн обратился к своему соседу, принцу де Марсильяку:
– Я не вижу господина де ла Рош-Пишемэра. Куда он девался?
– Он поехал в Лувр, чтобы поглядеть, нет ли каких-нибудь новостей.
– И еще засветло вернется?
– Непременно.
Шум улегся между тем, и господин де Роншероль продолжал свою речь:
– Мы в Нормандии желаем мира, его же желают король и королева, и народ, и вся Франция, но мира не желает господин де Ришелье. Многие годы не перестает он насильственно нарушать законы королевства и ни во что не ставит подтвержденные договорами и грамотами права дворянства. Он желает войны. Ладно же! Он ее получит. Мы с оружием в руках восстанем против тирана, попирающего законы, разоряющего Францию, предавшего благороднейших и вернейших вассалов его величества в руки палача. И как Дева Мария и святой Иосиф…
– Хвала памяти господина д’Эффио! Хвала памяти господина де Монморанси! – воскликнул со своего места принц д’Обижу.
– И как Дева Мария и святой Иосиф, – продолжал, возвысив голос, господин де Роншероль, – вышли искать младенца Иисуса, так идем и мы, начертав на своих знаменах: «Regem nostrum quaerimus!»[28]