– Мне вы, однако, могли бы подать руку. Я ведь вам ничего не сделала, – сказала Клара Постельберг.
Демба, казалось, только теперь заметил протянутую ему руку и вдруг сделался разговорчив.
– Какие у вас прелестные, маленькие ручки, фрейлейн Клара! Никогда в жизни не видел я таких аристократически благородных рук. Чего бы я не дал, чтобы поцеловать эту руку!
– Но пожалуйста! – поощрила его фрейлейн Постельберг, протянув ему и вторую руку.
– К сожалению, у вас на пальцах чернильные пятна. Это убивает всякую иллюзию, – сказал Демба.
– Вы сегодня несносны, господин Демба!
Клара Постельберг направилась, глубоко удрученная, к умывальнику, стоявшему между окном и копировальным прессом, и принялась тереть пальцы мылом.
– Туалетное мыло Хвойки! – сказал он вдруг. – Самое лучшее!
– Право же, вы сегодня несносны!
– Сегодня? Он всегда несносен, – заявила Этелька Шпрингер. – Не правда ли, Стани? Тем не менее вы можете пожать руку старой приятельнице. У меня на пальцах нет чернильных пятен.
Этелька Шпрингер и Станислав Демба были знакомы давно. Он был репетитором ее младшего брата, получая за уроки обед, и протащил его через четыре класса прогимназии. Этелька Шпрингер познакомила его с Соней. Но, несмотря на это, Этелька Шпрингер не удостоилась рукопожатия.
– Вам? – промолвил Демба и скривил губы. – Я боюсь вывиха.
– Вы невежа! – сказала Этелька Шпрингер. – Соня хорошо делает, что… – она приумолкла.
– Что делает Соня?
– Ничего!
– Что делает Соня? – крикнул Станислав Демба. Он вскочил со стула и был бледен как мел. – Что делает Соня?
– Не кричите так! Ничего, – ответила Этелька Шпрингер.
– Я желаю знать, что хотели вы сказать про Соню! – взревел Демба вне себя.
– Ничего я не хотела сказать. Оставьте меня, пожалуйста, в покое.
Этелька повернулась к нему спиной.
С треском опустились кулаки Станислава Дембы на доску стола. Что-то задребезжало, как будто разбилось большое зеркальное стекло. Практикант, задремавший в углу, вскочил и протер себе глаза. Клара Постельберг и Этелька Шпрингер обернулись и увидели Дембу, тяжело дышавшего, прислонившегося к письменному столу. Он был, по-видимому, сам испуган своей неожиданной яростью. Руки его опять исчезли под светлым пальто.
– С ума вы сошли, Стани? – крикнула Этелька Шпрингер. – Вы разбили мою чернильницу!
Но чернильница стояла невредимой на столе. Только немного чернил разбрызгалось, образовав два островка на металлической плите письменного стола.
– Но ведь какую-то вещь вы разбили. Стакан или что-нибудь другое. Я слышала ясно, как зазвенели осколки! Этелька Шпрингер тщетно искала осколки на полу.
– Что делает Соня? – спросил Станислав Демба, на этот раз очень спокойно.
– Вот она. Спросите ее сами, – ответила Этелька и показала на Соню Гартман, которая в этот миг вошла в комнату, привлеченная шумом.
Приход Станислава Дембы не был для Сони неожиданностью. Раз он узнал о ее отъезде, – непонятно, кто мог ему это рассказать, – то нельзя было сомневаться, что он придет и попытается удержать Соню. Объяснение, которое предстояло ей теперь, было неотвратимо. Оно принадлежало к числу тех маленьких неприятностей, с которыми нужно было Соне разделаться, прежде чем отправиться в путешествие. Оно было связано с этим путешествием так же, как скучное укладывание вещей, как тягостный разговор с патроном, как уклонение от назойливых расспросов ее хозяев. Соня жила у чужих людей, которые брали с нее высокую плату за скудно обставленную комнату и более чем скромную еду и вдобавок считали себя вправе наблюдать за ее поведением.
Все эти неприятности были благополучно преодолены, и теперь нужно было еще только дать состояться этому последнему разговору со Станиславом Дембой.
Соня была к этому готова.
– Это ты? – спросила она и придала лицу выражение боязливого смущения. – Я ведь просила тебя не приходить ко мне в контору. Ты знаешь, патрон…
Тон досады в ее голосе произвел надлежащее действие. Станислав Демба растерялся и уже в начале объяснения оказался в положении обороняющегося.
– Прости, пожалуйста, что я помешал тебе здесь, – сказал он. – Но мне нужно с тобой поговорить.
– Неужели это необходимо? – спросила она, сделав самую равнодушную гримасу, на какую была способна.
– Да.
– Если это необходимо, то садись, пожалуйста. – Демба сел.
– Ну, я слушаю, – сказала Соня. Демба некоторое время молчал.
– Может быть, лучше было бы все же с глазу на глаз…
– Пойдем, Клер, – сказала Этелька Шпрингер. – Мы не будем мешать.
– Нет, нет, оставайтесь. Пожалуйста, оставайтесь. То, о чем господин Демба и я должны говорить друг с другом, может слышать всякий, – быстро сказала Соня.
Она радовалась возможности сделать обеих своих подруг свидетельницами поражения Дембы. Но Этелька Шпрингер не захотела остаться.
– Нет, – сказала она, – нам лучше оставить вас наедине. Пойдем, Клер!
– Enfin seuls, – не удержалась от замечания Клара Постельберг, когда вслед за Этелькой Шпрингер вышла из комнаты.[6]
Практикант остался в своем углу, возле копировального пресса. По-немецки он понимал только несколько слов – он только тремя неделями раньше приехал в Вену из своего чешского гнезда, – так что с его стороны не приходилось опасаться нескромности.
К тому же он заснул.
– Ну? – сказала Соня, когда они остались одни. Демба встал.
– Где была ты сегодня ночью?
– Какое тебе дело? – гневно набросилась на него Соня. – Впрочем, я была у своей тетки, она хворает и не хотела ночью оставаться одна.
– Где живет твоя тетка? На Лихтенштейнской улице, что ли?
Соня покраснела.
– Нет. На Мариахильф. Отчего ты упомянул Лихтенштейнскую?
– Она мне случайно пришла на ум. Впрочем, едва ли тетка твоя очень тяжело больна, иначе бы ты не собиралась в путешествие с Вайнером.
– Так вот о чем речь?
– Да, именно об этом.
– Прости, пожалуйста, что я забыла попросить у тебя позволения, – сказала насмешливо Соня.
– Ты не поедешь! – крикнул Демба.
– Нет, поеду! Завтра в девять утра.
– Я этого не желаю! – закричал в ярости Демба.
– А я желаю, – сказала Соня все так же спокойно.
– Надеюсь, ты понимаешь, что тогда между нами все будет кончено.
– А ты, надеюсь, понимаешь, что для меня все кончено между нами вот уже четверть года.
– Вот как? – сказал Демба. – Ладно! В таком случае все ясно. Только одно должен я тебе еще сказать: что ты мне поклялась никогда не любить никого, кроме меня.
Демба очень рассчитывал на это напоминание. Но Соня рассмеялась.
– В самом деле? – спросила она.
– Да, – ответил Демба. – Прошлой осенью. В тростниковой хижине. Мы после ужина пошли в парк, и тогда…
– Не обещала ли я тебе, кроме того, что никогда не буду голодна? Такое обещание мне было бы так же легко сдержать. Я, право же, не думала, что ты такой ребенок, Стани.
– Может быть, ты это отрицаешь?
– Нет, – сказала Соня. – Но тогда я была почти девочкой, с которой ты мог делать, что хотел. А теперь я мыслящий человек. Это очень просто. – Она пожала плечами. – Теперь все изменилось.
Демба, считавший, что напоминание о вечере в тростниковой хижине послужит ему верным средством переубедить Соню, пришел в замешательство. К ее возражению, что «теперь все изменилось», он не был подготовлен. Он взглянул раздраженно на часы и топнул ногой.
– Я думал, что могу тебя образумить в несколько минут. Если бы только я мог тебе объяснить, как для меня дороги сегодня каждые четверть часа! У меня так много дел, а мне приходится терять здесь время из-за твоего упрямства.
– Я тоже нахожу, что ты здесь совершенно напрасно теряешь время, – сказала Соня.
– Ничего не поделаешь, – сказал решительно Демба. – Я не уйду, пока наши отношения не будут приведены в ясность, хотя бы я из-за этого погиб. А мне кажется, – Демба еще раз взглянул на часы и совсем тихо простонал: – Что я из-за этого погибну.
Соня насторожилась. Имели ли какое-нибудь значение эти слова? Не хотел ли запугать ее Демба? Но чем? Ей бросилось в глаза, что Демба как будто прятал что-то под своим пальто. Какой он там последний козырь приберег?
– Ты не должна думать, – заговорил Демба, – что я хочу тебя удержать от путешествия. Но ты поедешь со мной. Сегодня днем я раздобуду деньги и приготовлю все необходимое, а завтра утром мы можем уехать.
– В самом деле? – глумилась Соня. – Ты чересчур любезен и мил.
– Вайнеру ты письменно откажешь. Я тебе продиктую письмо, – продолжал Демба невозмутимо.
– Перестань ты, наконец, нести вздор! Это мне надоело. Ты ведь и сам не веришь, что я стану под твою диктовку писать моим друзьям. Для твоего душевного состояния будет полезнее всего не видеться со мной несколько недель.
Дембе постепенно становилось ясно, что он не в состоянии победить холодное, рассудительное спокойствие Сони. Полчаса уже бился он над этим и не подвинулся вперед ни на шаг. Он понял, как бессилен против твердого решения Сони, не видел больше средств повлиять на нее и убедился, что игра проиграна.
Фотографическая карточка Георга Вайнера, все еще лежавшая на письменном столе, попалась ему на глаза. Вид счастливого соперника привел его в ярость, и он обрушился на Георга Вайнера:
– Это напыщенное ничтожество! Эта обезьяна! И в такого остолопа ты могла влюбиться!
Соня в первый раз повысила тон:
– Если ты начнешь оскорблять моих друзей, то я перестану с тобой разговаривать. Твое поведение только лишний раз доказывает, что мы не подходим друг другу.
– Ладно! – сказал Станислав Демба.
Дело его было все равно проиграно. Но на своем противнике он решил выместить злобу, хотя мог его уничтожить только in effigie.[7]
Он избрал странный обходной путь, чтобы завладеть портретом. Между краями пальто высунулся кончик пальца, приблизился к карточке, нацелился и сбросил ее со стола. Она упала на пол около печки. Демба мгновенно кинулся туда же и нагнулся над ней. Но Соня, желая защитить портрет Георга Вайнера от издевательств, была так же проворна, как Демба. Оба потянулись к фотографической карточке, и в этот миг Соня случайно прикоснулась к руке Станислава Дембы.