— Отходите прямо в деревню, только вразброс! — приказал Дроздов, и мы немедленно бросились туда, петляя в редколесье.
Триста метров, отделявшие от нас Думинино, мы проскочили мигом. Кое-кто уже залег у крайней избы, щелкали затворами, как вдруг беззвучно ничком упал несколько отставший Афанасий Гусаров, радист нашей группы. Разрывная пуля угодила ему в затылок.
Немцы не выходили из лесу, но отчаянно стреляли по деревне.
— Не робей, ребята! — спокойно говорил Дроздов. — Скоро начнет темнеть, и мы оставим их с носом.
На огонь карателей мы отвечали теперь редко, короткими очередями. После минутной передышки решено было перейти на другой конец деревни. Поэтому, не видя укрывшихся в лесу немцев, мы все же стреляли, чтобы создать впечатление, что залегли в обороне надолго.
Отходить начали по одному. Осторожно перебирались от дома к дому. На улице не было ни души. А немцы продолжали обстреливать.
Через полчаса мы все собрались на другом конце деревни. Держа автоматы наготове, ложбинкой, между кустов шли к лесу, к тому месту, где входили в него каратели. И вдруг…
— Стойте! Стойте!.. — закричал кто-то сзади.
Из деревни верхом на мохнатой карей лошаденке к нам галопом мчался мальчик. Лошадь была пузатая, и короткие ноги мальчишки почти горизонтально лежали на ее крутых боках. С каждым взмахом коняги маленький всадник вскидывал локтями, словно крыльями.
— Там засада, немцы полицаев оставили с пулеметом, — сообщил он, подъехав. — Идите лучше вот в эту сторону, здесь не опасно.
Мальчику было не более десяти лет. Шмыгая носом, он говорил горячо, торопливо, боялся, как видно, что ему не поверят.
— Вон у тех ракит пулемет. Честное пионерское, дядя!
Мы, конечно, не сомневались, что он говорит правду. Осведомленность сельских ребятишек в военных делах нам была хорошо известна. В прифронтовых районах это были самые информированные люди. Впрочем, сообщение мальчика тут же подтвердилось: только мы, изменив направление, прошли шагов пятнадцать-двадцать, как из ракит донеслись выстрелы, вокруг нас засвистели пули. Но расстояние было большое, пули ложились неточно.
— Вот видите! — с торжеством сказал мальчик и, ударив лошадь, с места поднял ее в галоп.
Я шел последним и вдруг услышал, как заржала лошадь. Обернувшись, с ужасом увидел, что она бьется на земле, а маленький седок лежит рядом. Подстреленный конь придавил ему ногу. Подбежав, я приподнял животное за гриву и помог мальчику освободиться.
— Не ранен?
— Нет, только коленку ушиб… немножко.
— Как тебя зовут?
— Кеша.
— А фамилия?
— Да вы бегите скорее, дядя, а то они быстро перережут вам путь. Я знаю, они в клещи хотят вас зажать.
Выдернув ногу, он повернулся и быстро побежал от меня, прихрамывая.
На опушке у леса мы остановились, прислушиваясь, не приближаются ли к нам враги. Но кругом неожиданно все стихло. Сумерки плотно ложились на землю. Стрельба прекратилась, все насторожилось. В сгущающейся темноте постепенно стали расплываться предметы: с лугов куда-то исчезли кустарники, на отдаленных полях выровнялись холмы. Дома, осокори в Думинино потеряли свои очертания. Небо кругом затянуло тучами, и только на юго-западе ярко выделялся чистый бирюзовый квадрат.
— Напоролись бы мы на пулемет, кабы не мальчонка этот, — нарушил молчание Дроздов. — Подпустили бы они нас шагов на двадцать и всех покосили.
Чей он, этот мальчик, откуда узнал о засаде, как отважился предупредить нас прямо на глазах у полицейских? Сам он решил или кто из взрослых научил?
Я достал блокнот и в темноте записал на память имя Кеши. А вдруг, думалось, придется с ним когда-нибудь еще встретиться.
Отдохнув, переобувшись, мы двинулись в отряд. Последние километры шли медленно, едва преодолевая усталость. Дроздов всю дорогу был мрачен, лишь иногда повторял в отчаянье: «Эх, Афоня, Афоня!» Он сам нес рацию Гусарова и почему-то ни за что не хотел передать кому-нибудь, хоть ненадолго.
Заплаткину он сказал всего несколько слов, когда мы уже подходили к лагерю:
— За это расстреливают на месте. Не годитесь вы больше для разведки. В такой напряженный момент дрогнул, струсил…
Страшные, убийственные слова! После этого мы все, не только Заплаткин, шли в тягостном молчании. Разговор не ладился, настроение было подавленное.
Несмотря на то что было около двух часов ночи, командир отряда Балянов еще не спал, поджидал нас. И как только мы появились в лагере, командир тотчас позвал всех к себе в землянку. Какой теплой, уютной показалась она нам теперь, после двухнедельного скитания на холоде!
Балянов сидел на своей постели одетым. Он поднялся нам навстречу, но внезапно остановился, забыв даже поздороваться.
— Убит? — с тревогой спросил он, заметив на плече Дроздова рацию.
— Да…
Командир рассеянно переводил взгляд с одного на другого, а потом поник головой. В продолжение длительной паузы мы стояли, виновато потупив глаза. В таких случаях неизбежно чувствуешь себя виноватым перед погибшим товарищем. Кажется, уж виноват ты и тем, что остался жив, а его нет…
— Расскажите подробнее, — приказал командир и, взглянув на нас, добавил: — Вы садитесь, товарищи, отдыхайте, курите, кто хочет.
Дроздов последовательно начал докладывать о событиях минувшего дня. Командир слушал его внимательно, иногда задавал вопросы, уточняя что-нибудь. Лицо его, в глубоких морщинах, усталое, как бы застыло в своей неизбывной удрученности.
К нашей общей радости, Дроздов умолчал о поступке Заплаткина. Пощадил ли он при этом оплошавшего разведчика или командира? Вернее всего, и того и другого.
Эпизод с мальчиком оживил командира, смягчил его.
— Совсем еще ребенок! На лошади, говоришь, догнал? Положим, деревенским ребятам верховая езда — не диковинка. Как звать мальчика?
Все должен видеть, подметить, запомнить разведчик!
Но в тот момент Дроздов был поглощен сообщением Кеши. Ему, отвечающему за жизнь своей группы, надо было немедленно принимать решение, а не расспрашивать, кто он, откуда.
Заметив смущение Дроздова, Балянов вскинул на него удивленный взор.
— Зовут его Кешей, — подал я голос, полагая, что мне удастся как-то смягчить положение командира.
— Как? Да разве это имя? Уличное прозвище мальчишки, кличка. Фамилию надо было спросить, — с нескрываемым недовольством проговорил командир.
Он достал из кармана трубку, набил ее, не вынимая из кисета, и затем долго уминал прокопченным пальцем табак. Прикурив, глубоко затянулся, повернул голову в сторону, выпустил густую струю белого дыма.
— В такой обстановке ребенок проявил героизм! К ордену бы его. А вы… Впрочем, идите отдыхать. За разведку благодарю.
Впоследствии мне еще раз довелось быть в Думинино. К великому огорчению, командир оказался прав насчет имени мальчика. Спрашивал я у многих односельчан, но они не знали, кто это. До сих пор не могу найти своего друга.
Хочется мне увидеть его, обнять.
Если ты жив, Кеша, и тебе попадутся на глаза эти строки — отзовись.
ГИБЕЛЬ КОМЕНДАНТА
Коротка летняя ночь. Едва наша диверсионная группа успела перейти линию фронта, как наступил рассвет. Конечно, эта «линия» весьма условна, она не обозначена, скажем, окопами или колючей проволокой.
Как во сне, помню сутулую фигуру проводника с винтовкой, бесшумно двигающуюся впереди. Он шел уверенно и спокойно. А когда миновали суходол, заросший ольховником, остановился, участливо улыбнулся и сказал:
— Вся опасность позади. Дальше — партизанская зона.
Так в июне 1942 года наша группа подрывников оказалась в партизанской зоне. Здесь-то и суждено нам было встретиться с Перфилием Беловым, человеком, несмотря на возраст, неукротимой энергии и необузданной гордыни. Встретили нас партизаны дружелюбно.
— Ну, москвичи, сказывайте, что там, на Большой земле, делается.
Как на грех, среди нас не было ни одного москвича. Но мы умолчали об этом. Партизаны около года были лишены привычной связи с Москвой, с центром. И всякий, явившийся к ним из-за линии фронта, — москвич.
Гостей поместили в просторный четырехугольный шалаш, сооруженный под громадной липой. Забросанный сверху ветками кустарника и толстым слоем травы, шалаш был почти невидим под кронами липы. Внутри его стоял продолговатый стол. Вернее — широкая сосновая доска в вершок толщины, накрепко прибитая к двум столбам, врытым в землю.
Колеблющийся язычок самодельной свечи тускло мигал в консервной банке, что стояла на краю стола. Вдоль трех стен шалаша были устроены нары, на них валялась одежда, пересыпанная сенной трухой.
В шалаше пахло хвоей, древесными листьями и свежей травой. Улавливался острый, приятный запах полыни, которую партизаны использовали как средство против блох. На нарах лежали винтовки, подсумки, а из-под стола поблескивал приклад ручного пулемета.
Откуда-то доносились пулеметные очереди. К этим выстрелам партизаны проявляли полное равнодушие. Мы тоже старались делать вид, что не замечаем их.
— А скажи, пожалуйста, — спросил один из партизан, растянувшийся на нарах в обнимку с винтовкой, — деньги наши в ходу теперь?
— То есть… а как же! — ответили удивленные подрывники.
— Да ведь мы совсем отвыкли от них здесь. На что они? Как-то отобрал я у старосты в Пьяном Рогу пятьдесят тысяч. Целая котомка. Богатство! Зашел в крайнюю хату. «Продай, — говорю, — глечик молока». А он, старый хрыч, крутит на палец бороду, косится на котомку: «Денег, — отвечает, — мне твоих не надо. Если винтовка лишняя найдется, так я за нее последний пуд сала не пожалею». Молоком напоил, конечно, но от сала я отказался. Здесь так: каждый норовит обзавестись винтовкой…
Как известно, русский человек способен быстро обживаться на новом месте, свыкаться с непривычной обстановкой, как бы она ни была трудна. Через десять-пятнадцать дней мы уже не чувствовали себя новичками в отряде. Вместе с другими стояли в дозоре, пилили дрова для кухни, ходили в разведку, привыкали сами стирать белье.