белой точкой, сосредоточившей в себе весь тусклый свет, разлитый по хмурому берегу и потемневшему морю. Нет, я вижу его более великим и более достойным жалости в его одиночестве и пребывающим даже для девушки, глубже всех его любившей, жестокой и неразрешимой тайной.
Ясно, что к Брауну он не питал недоверия; не было причины сомневаться в его словах, правдивость которых словно подтверждалась какой-то мужественной искренностью в признании морали и последствий его поступков. Но Джим не знал безграничного самолюбия этого человека, который, словно натолкнувшийся на препятствие деспот, преисполнялся мстительным бешенством, когда противились его воле. Хотя Джим и не питал недоверия к Брауну, но, по-видимому, он беспокоился, как бы не произошло недоразумение, которое могло привести к стычке и кровопролитию. Вот почему, как только ушли малайские вожди, он попросил Джюэл принести ему поесть, ибо собирался уйти из форта, чтобы следить за порядком в городе. Когда она стала возражать, ссылаясь на его усталость, он сказал, что может произойти несчастье, а этого он никогда себе не простит.
— Я отвечаю за жизнь каждого человека в стране.
Сначала он был мрачен. Она сама ему прислуживала, принимая тарелки и блюда (из сервиза, подаренного Штейном) от Тамб Итама. Немного спустя настроение его улучшилось; он сказал ей, что еще на одну ночь она берет на себя командование фортом.
— Нам спать нельзя, старушка, — заявил он, — пока наш народ в опасности.
Позже он, смеясь, заметил, что она была мужественнее их всех.
— Если бы ты с Дэном Уорисом сделали то, что задумали, — ни один из этих разбойников не остался бы в живых.
— Они очень нехорошие люди? — спросила она, наклоняясь над его стулом.
— Человек часто поступает плохо, хотя он немногим хуже других людей, — секунду помолчав, ответил он.
Тамб Итам пошел за своим господином к пристани перед фортом. Ночь была ясная, но безлунная; на середине реки было темно, а вода у берегов отражала свет костров, «как в ночи рамазана»,[20]- сказал Тамб Итам. Военные лодки тихо плыли по темной полосе или неподвижно лежали на якоре в журчащей воде. В ту ночь Тамб Итаму пришлось много грести в каноэ и следовать по пятам за своим господином: они ходили вверх и вниз по улице, где пылали костры, уходили к предместьям поселка, где маленькие отряды стояли на страже в полях. Туан Джим отдавал распоряжения, и ему повиновались. Наконец, они подошли к укреплению раджи, где расположился на эту ночь отряд людей Джима. Старый раджа рано поутру бежал со своими женщинами в маленький домик, расположенный неподалеку от лесной деревушки, платившей ему подати. Кассим остался и с видом энергичным и внимательным присутствовал на совещании, чтобы дать отчет в политике прошедшего дня. Он был сильно не в духе, но, по обыкновению, улыбался, бесстрастный, но настороженный, и прикинулся очень довольным, когда Джим сурово заявил ему, что на эту ночь введет своих людей за частокол раджи. Когда закончилось совещание, слышали, как Кассим подходил то к одному, то к другому начальнику отрядов и благодарил их за то, что в отсутствие раджи они будут охранять его имущество.
Около десяти часов Джим ввел за частокол своих людей. Укрепление возвышалось над устьем речонки, и Джим предполагал оставаться здесь до тех пор, пока не отправится в путь Браун. Развели маленький костер на низком, поросшем травой мысе за стеной из кольев, и Тамб Итам принес складной стул для своего господина. Джим посоветовал ему лечь спать. Тамб Итам принес циновку и улегся вблизи, но спать не мог, хотя и знал, что еще до рассвета ему предстоит пуститься в путь с важным поручением. Его господин, опустив голову и заложив руки за спину, шагал взад и вперед перед костром. Лицо его было грустно. Когда Джим приближался к Тамб Итаму, он прикидывался спящим, чтобы его господин не знал, что за ним наблюдают. Наконец, Джим остановился, посмотрел на него и мягко сказал:
— Пора!
Тамб Итам моментально поднялся и стал готовиться в путь.
Он должен был спуститься вниз по реке, на час опередив лодку Брауна, и объявить Дэну Уорису, что белых следует пропустить, не причиняя им вреда. Джим никому другому не доверил бы этого поручения. Перед уходом Тамб Итам попросил какой-нибудь предмет, удостоверяющий, что он — Тамб Итам — действительно послан Джимом; в сущности, эта была простая формальность, так как всем было известно, что он состоит при Джиме.
— Туан, — сказал он, — я несу важное послание — твои собственные слова.
Его господин сунул руку в один карман, затем в другой и, наконец, снял с указательного пальца серебряное кольцо Штейна (он обычно его носил) и передал Тамб Итаму. Когда Тамб Итам пустился в путь, в лагере Брауна было темно, и только маленький огонек мерцал сквозь ветви одного из деревьев, срубленных белыми.
Рано вечером Браун получил от Джима сложенный листок бумаги, на котором было написано:
«Путь свободен. Отправляйтесь, как только утренний прилив поднимет вашу лодку. Пусть ваши люди будут осторожны. В кустах по обеим сторонам речонки и за частоколом при устье спрятаны воины. На успех у вас не было бы ни одного шанса, но я не думаю, чтобы вы хотели бойни».
Браун прочел записку, порвал ее на маленькие кусочки и, повернувшись к Корнелиусу, который принес послание, насмешливо сказал:
— Прощайте, мой друг.
В тот день Корнелиус был в форте и шнырял вокруг дома Джима. Джим дал ему записку, так как тот говорил по-английски, был известен Брауну и не подвергался риску попасть под выстрел одного из шайки, что легко могло случиться с кем-нибудь из малайцев, в темноте приближающихся к холму.
Корнелиус, вручив записку, не уходил. Браун сидел у маленького костра; все остальные лежали.
— Я бы мог вам сказать кое-что приятное, — хмуро пробормотал Корнелиус.
Браун не обратил на него внимания.
— Вы его не убили, — продолжал тот, — а что вы за это получаете? Вы бы могли забрать все деньги у раджи — все деньги, и повытрясти все из домов Буги, а теперь у вас нет ничего!
— Убирайтесь отсюда, — проворчал Браун, даже не глядя на него.
Но Корнелиус расположился рядом с ним и стал ему что-то нашептывать, изредка притрагиваясь к его локтю. Слова его заставили Брауна с проклятием выпрямиться: Корнелиус сообщил ему о вооруженном отряде Дэна Уориса в низовьях реки. Сначала Браун решил, что его предали, но, поразмыслив, убедился, что о предательстве не могло быть и речи. Он ничего не ответил, и, немного спустя Корнелиус равнодушным тоном заметил, что есть другой, кружной путь, хорошо ему известный.
— Это знать полезно, — заметил Браун, настораживаясь.
Корнелиус зашептал о том, что происходит в поселке, повторил речи, произнесенные на совете, тихо жужжа в ухо Брауна, словно не желая будить спящих.
— Он думает, что обезвредил меня, не так ли? — очень тихо пробормотал Браун.
— Да! Он идиот! Ребенок! Он явился сюда и ограбил меня, — стрекотал Корнелиус, — и заставил весь народ ему верить. Но если что-нибудь произойдет и они перестанут ему верить, что тогда от него останется? Этот Буги Дэн, что ждет вас в низовьях реки, — тот самый их вождь, который загнал вас на холм, когда вы только что сюда прибыли.
Браун небрежно бросил, что недурно было бы избежать этой встречи. С тем же независимым видом Корнелиус заявил, что знает кружной путь — канал достаточно широкий, по которому лодка Брауна может пройти, минуя стоянку Уориса.
— Вам нужно будет не шуметь, — сказал он, словно что-то вспомнив, — так как в одном месте мы будем проходить как раз позади его стоянки. Пройдем очень близко. Они расположились на берегу и втащили свою лодку.
— О, не бойтесь, мы умеем скользить неслышно, как мыши, — сказал Браун.
Корнелиус потребовал, чтобы его лодку вели на буксире в том случае, если он будет указывать дорогу Брауну.
— Я должен поскорей вернуться назад, — пояснил он.
За два часа до рассвета дозорные известили находившихся за частоколом, что белые злодеи спускаются к своей лодке. Тотчас же все вооруженные люди в Патюзане были приведены в боевую готовность, хотя на берегах реки по-прежнему было тихо, и не будь дымного пламени костров — поселок казался бы спящим, как в мирное время. Тяжелый туман низко повис над водой, и в призрачном сером свете ничего не было видно. Когда шлюпка Брауна выплыла из речонки, Джим стоял на низком мысе перед укреплением раджи — на том самом месте, где он высадился по приезде в Патюзан. В сером свете проступала движущаяся тень — одинокая, массивная и, однако, трудно различимая. Доносился тихий шепот. Браун, сидевший у руля, слышал, как Джим спокойно сказал:
— Путь свободен. Вы лучше доверьтесь течению, пока не рассеялся этот туман. Но скоро он рассеется.
— Да, скоро рассветет, — отозвался Браун.
Человек сорок, стоявшие с мушкетами перед частоколом, затаили дыхание. Буги, владелец пироги, тот самый, кого я видел на веранде Штейна, находился среди них и рассказывал мне потом, что шлюпка, поровнявшись с низким мысом, вдруг словно выросла и нависла, как гора.
— Если вы находите, что лучше переждать день в море, — крикнул Джим, — я постараюсь чего-нибудь вам прислать — мяса, ямсу…
Тень двигалась вперед.
— Хорошо. Пришлите, — донесся из тумана заглушённый голос.
Никто из слушателей не понял смысла этих слов; а затем Браун и его люди уплыли, скрылись бесшумно, словно призраки.
Так Браун, невидимый в тумане, удалялся из Патюзана, сидя бок о бок с Корнелиусом на корме шлюпки.
— Может быть, вы получите мясо, — произнес Корнелиус. — И ямсу. Вы это получите, раз он сказал. Он всегда говорит правду. Он украл все, что у меня было. Думаю, вам мясо нравится больше, чем хорошая пожива.
— Придержите язык за зубами, а то как бы вы не полетели за борт в этот проклятый туман, — сказал Браун.
Лодка, казалось, лежала неподвижно; не видно было ни зги — даже воды у бортов; только водяная пыль, стекаясь в капли, струилась по бородам и лицам.