– Они накопили огромную силу. И надеются, я полагаю, в результате быстрой военной операции, в течение двух-трёх недель, разгромить финскую армию, решить все свои территориальные проблемы и привести к власти в Финляндии послушный им просоветский режим. По сведениям, получаемым нами из Москвы, сейчас готовится новая нота, которая будет означать фактический разрыв дипломатических отношений с Финляндией. После этого они начнут. Считайте, 30 ноября, самое позднее 1 декабря, – Росслинг взглянул на календарь.
– Начнут зимой? – Маренн удивилась. – Здесь, в Финляндии, как я знаю, нешуточные морозы.
– Они подготовились к холодам, – ответил Росслинг уверенно. – К тому же, не забывайте, они рассчитывают на войну в течение двух-трёх недель от силы, то есть до наступления сильных морозов планируют всё закончить. Удастся ли Сталину осуществить свой план, зависит от того, с каким упорством станут сопротивляться финны. А они настроены очень решительно. Не исключено, что их отвага заставит красного вождя пожалеть о его решении. Но силы всё равно неравны. В результате Финляндии так или иначе придется уступить часть своих территорий. Но вопрос, какие это будут территории и в какую цену это обойдется Красной армии. Хотя большевики не привыкли жалеть людей. Для них это расходный материал – не более. Наша задача, как её сформулировал рейхсфюрер, – заключил Росслинг веско, – состоит в том, чтобы помогать финской стороне всеми возможными способами. Чем дольше восточный зверь будет занят со своими соседями, чем больше крови он потеряет в этой схватке, тем дольше останется спокойным наш тыл, и мы вполне можем сосредоточиться на борьбе с давними противниками, Францией и Англией, не опасаясь, что нам вонзят зубы в спину. Весь этот пакт – оттяжка времени перед главной схваткой, это отчетливо понимают и в Берлине, и в Москве. Кто выиграет больше времени и сохранит силы, тот выиграет партию.
Поезд сбавил ход и остановился – в чистом поле. Отбросив журнал, Екатерина Белозёрская наклонилась к окну, отдернула занавеску – всё белым-бело. Вьюга вихрится, ничего не видно. В коридоре слышались голоса – пассажиры выходили из купе, громко переговаривались.
– Оставайтесь в вагоне, господа! Остановка!
По коридору прошел проводник. Он объявлял по-фински и по-немецки.
– Спокойствие, господа! Не волнуйтесь! Вынужденная остановка!
– Сколько будем стоять? – спросил кто-то.
– Не могу знать. Сами видите, пути занесло, дальше двигаться просто опасно. Будем стоять, пока не расчистят путь.
– А когда это будет?
– Никто не знает.
«Никто не знает, – Катя повторила про себя. – Ясно. Поезд может простоять сутки, пока утихнет буря. А я должна быть в Хельсинки максимум сегодня ночью. Завтра, скорее всего, объявят войну. Надо деблокировать Ярцева до официального сообщения. Иначе финны его просто не выпустят. Объявление войны развяжет им руки».
Она сдернула с вешалки белое шерстяное пальто с пышным воротником из чёрно-бурой лисицы, поправив перед зеркалом шляпку с вуалью, – чтоб держалась крепче, – взяла ридикюль. Отодвинув дверь, вышла в коридор – здесь было полно народу. Мужчины дымили сигарами, обсуждая ситуацию. Дамы нервно щебетали, кто-то плакал.
– Мы на грани войны, если Советы нападут, а мы застряли здесь, – возмущался кто-то с затаенным страхом. – Это просто безобразие.
– Кого винить? – возражали ему. – Господа Бога. Ну, не повезло.
– Нет, войны не будет. Сталин не решится, – успокаивали то ли соседа, то ли самих себя.
– Чай, извольте чай! – снова послышался голос проводника.
– Позвольте, позвольте, – Катя протиснулась к нему. – Скажите, какая ближайшая станция? – спросила она по-немецки.
– Коувола, – ответил он. – Аккуратно, мадам, аккуратно, – и налил чай в чашку, протянутую бледной от страха юной особой с пышным кружевным воротником на платье. – Не обожгитесь, мадам. Не волнуйтесь. Всё будет хорошо.
– А сколько до Коуволы? – спросила Катя, раздумывая.
– Ну, ещё порядочно, – проводник пожал плечами. – Верст с десяток будет, – ответил он по старинке, как в Российской империи, – а то и больше.
– Можно чаю, можно чаю ещё, – нервная барышня уже опорожнила чашку и снова протягивала её. – Будьте добры…
– Да, конечно, мадам, – тот налил чай, – не переживайте так. Успокойтесь.
– Ох, у меня голова кружится, – барышня прижала пальцы к вискам. – Эрнест, – окликнула своего спутника, – принесите нюхательную соль. От снегопада у меня головокружение.
– А если большевики сюда придут, в поезде есть оружие? – юноша лет шестнадцати, подскочив к проводнику, спросил совершенно серьёзно и ожидал ответа, покусывая губу.
– Нет, – тот ответил растерянно. – А зачем?
– Они же нас всех убьют, – взвизгнул юнец и исчез за спинами других пассажиров.
– Скажите, а в Коуволе можно нанять автомобиль? – спросила Катя, как только юнец скрылся.
– Нанять можно, – тот пожал плечами. – Да кто же повезет, в такую-то погоду? Дороги-то тоже все замело. Если только какой отчаянный найдется, да и то втридорога.
«Если пойду пешком вдоль железнодорожного полотна, часа через два, два с половиной дойду, по такой погоде максимум три, – размышляла Катя напряженно. – Деньги есть, водителя найду. К ночи буду в Хельсинки. Успею».
– Пропустите, пропустите!
Приподняв ридикюль, она начала пробиваться к выходу.
– Куда вы, мадам?! – крикнул ей вслед проводник. – В такую погоду вас заметет, собьетесь с пути. Куда ж в туфельках-то!
– Она права, – завизжала за спиной девушка в кружевах. – Вот-вот придут большевики, надо бежать!
– Сиди на месте, истеричка! – зло прикрикнул на неё её спутник. – Меня тошнит от твоей паники.
– Вы бы, барыня, дома сидели, а то в такую погодку, в туфельках, считай, что босиком, так и простудиться недолго. Вы присаживайтесь, присаживайтесь к печке, погреетесь.
Пожилой фермер придвинул скамейку к огню, забрав промокшее насквозь пальто, набросил на плечи старый заячий тулуп. Екатерина Алексеевна прислонилась виском к теплому кирпичу, закрыла глаза, голова кружилась. Главное – чтобы снова не начался приступ. Сильные немецкие лекарства, которые ей доставили из Москвы по приказанию Берии, действовали. Больше она не чувствовала болей. Но кто знает, насколько надежно это действие? Организм привыкает – её предупреждали, злоупотреблять нельзя. Вот уж будь неладен этот буран! Проводник был прав. Затея её не удалась. Сильный ветер с мокрым снегом в лицо – ушла она недалеко. Сбилась с дороги. Только что вроде бы видела рельсы справа, а куда ни глянь – поле, слякоть, лес стеной. И хотя вьюга начала стихать, где теперь станция, как до неё добраться?! Всё, что попалось ей по пути, – это домик фермера у излучины реки, обсаженный старинными елями, да разрушенная барская усадьба неподалеку, на взгорке. Единственное, что успокаивало – поезд, скорее всего, стоял всё на том же месте, где она с него сошла. Так что, в сущности, она ничего не потеряла, ну кроме как собственные силы. Может быть, ещё отсюда доберётся быстрее до Коуволы, чем там пути расчистят.
– У нас и переодеть кое-что найдется. Вы мокрую одежду-то снимайте, снимайте. Марта, неси!
Фермер говорил по-немецки, правда, с ошибками, но она понимала.
– Спасибо, спасибо, не нужно, – она попыталась отказаться. – Мне надо идти дальше. Мне надо в Хельсинки. Как отсюда до Хельсинки добраться?
– Так вы погрейтесь, переоденьтесь, покушаете, я вас до станции потом и отвезу, – успокоил её фермер. – Буря-то стихает. Завтра и будете в Хельсинки. Куда ж торопиться?
«Надо торопиться, – подумала Катя, – очень надо. Завтра будет поздно».
– Вещи стираные все, вы возьмите, барыня.
Жена фермера, худощавая, со слегка сгорбившейся от постоянной работы спиной, положила перед ней кружевное белье и бархатное темно-синее платье с вышивкой.
– Ваш размер, подойдёт, – она окинула Катю взглядом. – Как на вас сшито. Ты бы отошел, – прикрикнула фермерша на мужа. – Не смущай, что стоишь тут? Обувку тоже подыщем, – добавила она ласково. – Не думаю, чтоб хозяйка возражала.
– А кто хозяйка? Дочка ваша? – спросила Катя, чтобы поддержать разговор.
– Дочек нет у меня, Бог не дал, – фермерша вздохнула. – Сыны, мужики одни. Да и то, подмога нужна в хозяйстве, сила, природа всё знает, как делает. А женятся, приведут девиц в дом, вот и дочки будут.
– Приведут, коль сами с войны воротятся, – пробурчал недовольно фермер в сенях. – Вон чего делается-то в мире.
– Помолчи, Оле, – прикрикнула на него жена. – Вещи эти хорошие, вы не сомневайтесь, – продолжала она объяснять Кате. – Не краденые. Не с мёртвой, упаси боже, – фермерша перекрестилась. – Это соседки нашей. Из того дома, что на пригорке стоит, у реки. За елками. Хозяйка-то сама сейчас тоже в Хельсинки уехала, лечиться. А вещи я у неё забрала, чтоб постирать. Да они все высохли уже. Хозяйка – такая же барыня, как вы, – продолжала фермерша, помогая Кате снять намокшее, прилипшее к телу платье. – Прежде она в столице, в Петербурге жила. Княжна. Мария Николаевна Шаховская. Не слыхали? Это их усадьба, там, на пригорке…
– Мария Николаевна Шаховская? – Катя вдруг почувствовала такую резкую боль в теле, как будто её ударили ножом, она обернулась. – Вы сказали – Мария Николаевна Шаховская? – судорога сковала щеки, но она изо всех сил пыталась справиться с собой. – Это дом Шаховских, рядом?
– Да, так и есть, – ответила фермерша немного удивленно. – Князей Шаховских. Из Санкт-Петербурга. Они ж здесь давно жили, ещё до того, как революция в Петербурге случилась. Вот Мария Николаевна и приехала сюда, куда ж ей ещё ехать? – фермерша вздохнула. – В России-то всё отобрали у неё. А она больна очень. Операцию неудачную сделали, как она сама рассказывала. Ходить не может. Даже из дома выйти – никак. Оле ей кресло инвалидное соорудил и каждый день ездил, чтоб дом протопить, помочь по хозяйству. А муж у неё генерал, красивый такой, – сообщила фермерша, понизив голос. – Погиб. Оле портрет видел. Рамочка вся в драгоценных камнях, переливаются. Ну, Оле так рассказывал, – фермерша спохватилась. – И платила Мария Николаевна исправно. Грех бы