ицо её кажется мне знакомым.
– Я испытал такое же ощущение, когда Геринг представил мне её в Берлине, – Маннергейм сел в кресло напротив. – Мадам рассказала мне, что в 1917 году посещала Санкт-Петербург, она была в составе делегации союзников, возглавляемой генералом Фошем. Она служила сестрой милосердия, как ты, в госпитале герцогини Сэтерлэндской. Вместе с патронессой они посетили госпитали в Санкт-Петербурге. Её Величество императрица Александра Фёдоровна лично принимала их. Вполне вероятно, ты могла видеть её тогда.
– Так она француженка, англичанка или немка? – Зина снова пожала плечами. – Я ничего не понимаю.
– Нам совсем не нужно знать лишнего, – ответила за Маннергейма Маша. – Густав прав. Если она приехала сюда из Берлина по поручению рейхсминистра Геринга, то, конечно, изменила имя, чтобы не давать Советам поводов для придирок. Мы должны радоваться, что такая возможность предоставилась, а кто она, как её зовут на самом деле, разве нас касается?
– Но за кого свечку ставить Богородице, если всё кончится удачно! – воскликнула Зина.
– Там наверху и без нас известно всё, и всё решено заранее, – взгляд Маши снова скользнул по портрету князя. – Так что не спутают, не беспокойся. Все наши молитвы уйдут по адресу. Будем надеяться. Мне даже не верится, что я смогу ходить, – она опустила голову на руки. – Смогу самостоятельно выйти на улицу, пройтись по модным магазинам. Смогу… – она взглянула на Маннерегйма, глаза их встретились. – Ради этого я готова на любой риск, – прошептала Маша, не отводя взора. – Чем бы всё ни кончилось. Будь что будет.
«Сегодня, 29 ноября 1939 года, наш посланник в Москве господин Ирие-Коскинен был вызван в Народный комиссариат иностранных дел, где ему была вручена нота Советского правительства следующего содержания: “Ввиду сложившегося положения, ответственность за которое ложится на правительство Финляндии, правительство СССР пришло к выводу, что оно больше не может поддерживать нормальных отношений с финским правительством и поэтому признало необходимым немедленно отозвать из Финляндии политических и хозяйственных представителей”».
Белые круги, вращающиеся перед её взором, внезапно исчезли, вместо них яркие зигзаги, похожие на диких птиц, заполнили сознание, затем исчезли, она почувствовала, что вдыхает воздух, и открыла глаза. Белый потолок с лепниной, рядом у кровати – приглушенный свет лампы под абажуром. Она с трудом повернула голову, чтобы взглянуть на неё.
– Маша, Маша, я здесь.
Красноватое мерцание лампы заслонилось бледным лицом Зины, рука сестры заботливо прикоснулась к руке Маши.
– Ты очнулась, всё закончилось…
Тёмные круги под глазами Зины выдавали напряжение бессонной ночи и долгие часы ожидания, пока шла операция. Она убрала волосы, упавшие Маше на лоб.
– Зина, что с моей ногой? – Маша с трудом заставила себя разомкнуть губы. Язык едва слушался, слова получались глухими, деревянными, а в голове постоянно ощущался какой-то шум, как будто ветер шевелил листву множества деревьев в лесу.
– У меня есть нога, Зина? – спросила Маша, едва сдерживая внезапно охватившую её дрожь. – Мне сохранили ногу?
– Да, да, конечно, Машенька, – Зина всхлипнула и прижала её пальцы к губам. – Нога на месте. Просто ты её не чувствуешь, это от лекарств.
– Тогда почему ты плачешь? – удивилась Маша.
– Мне не верится, не верится, что может стать лучше, – призналась Зина и смахнула слёзы кружевным платком. – Не верится, что теперь уже наверняка станет лучше. Что всё страшное позади.
– Я уже дома, – Маша окинула глазами комнату. – Я думала, что очнусь в операционной.
– Да, дома у Густава, – подтвердила сестра. – Мадам де Кле сказала, что если ты придешь в себя здесь, это будет для тебя легче. Словно заснула дома в своей постели, а потом проснулась. А всё, что было, – просто страшный сон. Тебя привезли сюда, пока ты была без сознания. Мадам де Кле сказала мне, что через четверть часа ты проснешься. Так и вышло. Мадам де Кле сейчас придёт, – сообщила Зина. – Она пообещала мне, что уже сегодня ты сможешь встать и пройти по комнате, но с нашей помощью, конечно.
– А где Густав? – спросила Маша. – Он знает, что операция закончилась?
– Да, конечно, – быстро ответила Зина и почти перешла на шёпот. – Но ситуация очень тяжелая. Советы опять вручили ноту. Фактически разрывают дипломатические отношения. Их войска подтягиваются к границе. Очевидно, нападут не сегодня завтра. К слову, Густав договорился с мадам де Кле, что если ситуация станет совсем тяжелой, – Зина наклонилась к Маше, – она заберёт нас с тобой в Германию. Ты будешь долечиваться там. Вроде бы её германские начальники дали на это согласие.
– Я никуда не поеду, – Маша запротестовала. – Я останусь с Густавом здесь. Как бы тяжело ни пришлось.
– Но это невозможно, Маша, что за эгоизм! – упрекнула её Зина. – Представь, если красные подойдут к Хельсинки, в таком состоянии ты станешь Густаву только обузой. Ты же не сможешь пока передвигаться самостоятельно. За тобой потребуется уход, процедуры, – продолжала она, загибая пальцы на руке для убедительности. – Кто будет заниматься всем этим, когда каждый человек будет на счету. Каждый, кто может держать оружие. Вместо того чтобы сражаться с красными, они будут переносить тебя и делать тебе компрессы? – Зина поджала губы. – Нет, мадам де Кле права. Тебя отправят самолетом в Германию, там ты полностью вылечишься. За это время здесь наступит, в конце концов, какая-то ясность, – сестра пожала плечами. – Я не верю, что западные страны позволят Сталину растерзать Финляндию, в этом ведь не заинтересована даже Германия, с которой Сталин сейчас связан пактом.
– Они не заинтересованы, тем не менее отдали Финляндию в сферу его интересов, – возразила Маша. – А что касается Англии, Франции, они видели, что происходит в России, что творят большевики. Они мало чем помогли Белому движению. По сути, бросили на произвол судьбы. Так что многого ждать от них не стоит.
– Как бы то ни было, в Германии тебе будет спокойнее, – настойчиво повторила Зина. – А главное, спокойнее будет Густаву. Он будет знать, что ты в безопасности, и сосредоточится на своих делах. По-моему, хотя бы ради него ты должна согласиться.
На этот аргумент Маша не нашлась, что ответить, она промолчала.
– Добрый день. С пробуждением. Как ваше самочувствие, княжна?
Маренн вошла в комнату. Белый докторский халат поверх строгого чёрного платья с белым кружевным воротником. Волосы собраны на затылке и скреплены деревянной спицей.
– Вы уже о чём-то спорите?
Она подошла к постели Маши.
– Я убеждаю сестру, мадам, что она должна согласиться на эвакуацию в Германию при наихудшем стечении обстоятельств, – сообщила Зина. – Но у меня с трудом получается, – она обиженно скривила губы. – Маша не хочет понимать простых вещей, которые очевидны. Впрочем, тогда, в восемнадцатом, с этой госпожой Опалевой было то же самое.
«С госпожой Опалевой?» – Маренн насторожилась, но промолчала.
– Сколько я тебе твердила, – видимо, от пережитого напряжения Зина никак не могла справиться с нервами и говорила быстро, без пауз. – Сколько повторяла, ей нужен титул, она бесприданница, у неё ни гроша за душой, только смазливое личико. Она будет добиваться Грица. Этой своей скромностью, тихостью, послушанием, вся такая мягкая, смотрит на него широко раскрытыми глазами – князь, вы мой бог. Не то, что ты – на всё имеешь свое мнение и пол-России в приданое, запросто. С такой просто, на первый взгляд. А когда в 1921 году в Варшаве она со своими дружками чекистами моего отца и двух его офицеров, графа Валевского и Ванечку Ищеева, к стенке поставила в подвале, куда её тихость делась? Всё напускное было, всё розыгрыш. Всё ради денег и положения в обществе. А ты её жалела, у неё отец погиб. Она тебя не пожалела. Кто тебя в прорубь столкнул, когда ты госпитальное белье полоскала, а Грише потом сказали, что ты сама хотела утопиться. Даже Густав верит, что это было так.
– Это случайно получилось, Зина, что ты говоришь? – Маша поморщилась. – Я поскользнулась.
– Поскользнулась?! – Зина презрительно пожала плечами. – А вот прапорщик Ищеев, которого мой отец после гибели князя Белозёрского к себе взял на службу, рассказывал мне, что видел, как Катрин пошла за тобой. «Я помогу, я помогу», – как это она умеет, тихоня. И подтолкнула слегка. А Грише потом рассказывала в слезах: я не понимаю, почему княжна, то есть ты, так сделала, мол, это же не по-божески. Он ни сном ни духом не собирался с ней никаких отношений иметь, с тобой был всегда. Хоть и не венчаны, а сколько лет ты самый близкий ему человек, ближе матери. Тебя за руку держал, когда останки княгиня Алины Николаевны хоронили. А она ему внушала, мол, княжна ревнует, боится молодости моей. А какая молодость, всего-то ты на три годочка её старше, – Зина усмехнулась. – Ей Ванечки Ищеева, прапорщика, довольно было бы в мужьях, он и не скрывал, что ей симпатизировал. Так она его и отправила на тот свет, к его матушке и батюшке, от тифа погибшим. Рука не дрогнула. Приказала расстрелять. Моему отцу в глаза смотрела… – плечи Зины содрогнулись. – А он ей в Петербурге гардероб оплачивал по твоей просьбе, чтоб она на выездах с княгиней Алиной Николаевной прилично смотрелась, чтоб её в хорошие дома приглашали. Чернь! Прапорщика много было, а то князь, генерал-лейтенант, командир дивизии понадобился…
– Но он обвенчался с ней, Зина, ты не поспоришь с этим, – ответила Маша негромко. – Я так и осталась княжной Шаховской, а она стала княгиней Белозёрской. И меня в прорубь она не сталкивала, этого никто не видел, это всё вымысел. Мало ли, кто и что говорил. Может быть, и надоела я жениху своему с годами, но сейчас думаю, что-то другое во всём этом было. Не измена, не конец нашей любви. Я думаю, он хотел разрыва между нами, чтобы моя жизнь больше не была связана с его жизнью. Чтобы я осталась в Париже, утешилась со временем, вышла замуж. Сам же он жить в эмиграции в нищете не собирался. Работать таксистом или швейцаром в ресторане – это всё не для Грица. Для него борьба за Россию была борьбой за собственную жизнь. Он женился на Кате, чтобы я никогда его не простила. И тем самым желал, чтобы я осталась жива. Он знал, что мужем он ей не будет и никакого состояния не оставит, – всё большевики схватили. Но тянуть меня с собой не желал. Я же, конечно, не могла тогда знать всего этого. Но даже если бы и знала, – Маша вздохнула. – Нет, я не согласилась бы жить без него. Я всё равно сделала бы то, что сделала, и не важно, женился он на ней или нет. Я знаю, что ему сообщили о моей гибели, – добавила она, помолчав немного. – О гибели, – повторила с горечью. – Не сказали, покушалась на себя, но осталась жива. Великая княгиня Мария Павловна написала ему письмо. Это заставило его принять окончательное решение. Из-под Царицына он не собирался возвращаться к молодой жене. Теперь почему-то я именно так думаю.