– Росслинг будет нейтрализован уже сегодня, – уверенно ответил Шелленберг. – Думаю, я сумею убедить рейхсфюрера, что всю ответственность за судьбу княгини Ливен надо возложить на вас. Не думаю, чтобы Гейдрих, узнав все подробности, защищал Росслинга перед рейхсфюрером. Пусть Росслинг пишет рапорт, как он допустил подобное развитие событий, а здесь в Берлине уже решат, что с ним делать дальше. Что касается Эльзы, задержать её невозможно, тем более без особого повода, это прямой вызов Сталину, – продолжил Шелленберг задумчиво. – В нынешних условиях это неприемлемый ход. Да и бессмысленный – что махать руками после драки? Она уже сделала свое дело. Росслинг проиграл. Возвращаться к этой теме – только потерять лицо. Лучше сделать вид, что нас это совершенно не уязвило. Вы правы, фрау Ким, Эльза будет искать контакты. И помощников у неё немного, сейчас, после эвакуации дипкорпуса и всех советских учреждений из Хельсинки, они могут найтись только в рабочих кварталах, среди финских пролетариев, работающих на Москву. Но это не наш профиль, как вы понимаете, фрау Ким, – Шелленберг усмехнулся. – Поэтому сходу подсказать ничего не могу. С пролетариями работает Мюллер, его сфера. Сразу после нашего разговора я свяжусь с ним, он наверняка поделится с нами контактами. Я уверен, у него есть свои люди в этой среде. И мы скоро узнаем, действительно ли Эльза снова объявилась в Хельсинки и что она намерена предпринять. На тот раз я лично буду следить за этим делом, так что прежних ошибок мы не повторим.
– Княжна Шаховская при необходимости согласилась выступить посредником между нами и Эльзой, – сообщила Маренн. – Могу ли я использовать её?
– Это на ваше усмотрение, фрау Ким, – ответил Шелленберг. – Если здоровье позволяет княжне, что ж, я не вижу препятствий, при определённых условиях это может быть полезно. Но не стоит рисковать хрупким здоровьем госпожи Шаховской зря. Хотя не думаю, что Эльза настроена агрессивно. Она действует без всякого прикрытия, вполне возможно, она будет рада такого рода поддержке. Я информирую вас, фрау Ким, в самое ближайшее время, – пообещал Шелленберг. – А теперь, фрейлейн Джилл просила спросить, не хотите ли вы поговорить с ней? Она соскучилась.
– Конечно, мой штурмбаннфюрер, – Маренн искренне обрадовалась, услышав о дочери. – Я не осмелилась обратиться с просьбой. Время дорого.
– Всё в порядке, – успокоил её Шелленберг. – Я переключу вас в приемную.
– Благодарю, штурмбаннфюрер.
Узкая полоска зеркала, вставленного в створку шкафа, тускло отражала её бледное худое лицо. Светлые волосы гладко зачесаны и собраны в узел на затылке. На худых плечах, как на вешалке, болтается простое коричневое пальто со скромной вышивкой по подолу, очевидно, что оно ей великовато. «Ирма Такконен, хозяйка этой вещи, любила покушать и на здоровье не жаловалась, – подумала Екатерина Алексеевна с мрачной иронией. – Но теперь ей уже всё равно».
Перед глазами возникло белое, как лист бумаги, лицо мёртвой женщины, глаза широко раскрыты, в них застыл ужас. Она лежит на спине, в луже собственной крови, рядом – маленькая белая собачка, шпиц, тоже мёртвая. Женщина в нарядном синем платье, изящные ботинки на каблуках. Пальто и сумочка валяются на брусчатке рядом. Видимо, женщина несла их в руках и выронила, когда её поразил осколок. «Выбежала из дома по воздушной тревоге, даже не оделась толком, – подумала Екатерина Алексеевна, – только собачку взяла с собой, да самые нужные документы в сумочке. Дом-то стоит целёхонький, а они обе мёртвые. Бомба угодила в здание напротив трамвайной остановки, мощная бомба, осколки далеко разлетелись. Так и прервалась жизнь Ирмы Такконен и её собачки. Наш советский летчик наверняка получит Звезду Героя за то, что прервал их жизни. Но он не виноват – ему так приказал товарищ Сталин, – всё с той же горькой иронией рассуждала Екатерина Алексеевна, разглядывая себя в тусклое зеркало. – И мне товарищ Сталин приказал наплевать на жизнь княгини Ливен, собственно, тоже прервать её жизнь, и за это меня наверняка ждало бы поощрение. Точнее, товарищ Сталин бы приказал обязательно, если бы Лаврентий ему доложил. Но Лаврентий не доложил, конечно, ждёт, чем всё закончится, а я воспользовалась этим. Поэтому жизнь княгини Ливен ещё, возможно, продлится. А вот советский летчик оказался куда более исполнительным, и Ирме Такконен не повезло, она мертва».
Екатерина Алексеевна повернулась, рассматривая себя сбоку. «Хорошо, что ещё не с мёртвой сняла, – подумала она. – Рядом лежало пальто, и совсем не запачкалось. И сумочка с документами. Как по заказу. Какой-то советский сокол для меня постарался. Документами можно воспользоваться, в военной суматохе не скоро ещё выяснится, что Ирмы Такконен нет в живых, во всяком случае, это не сразу будет зафиксировано. А так, конечно, её опознают соседи».
Катя отошла от зеркала, подошла к покрытому синей тканью столу перед круглым окошком, задернутым кружевной занавеской. Взяла в руки сумочку Ирмы Такконен, раскрыла её. Внутри нехитрый женский набор – расческа, зеркальце, духи, пудреница, маникюрные ножницы и пилочка для ногтей. Ирма Такконен явно не принадлежала к рабочему классу, во всяком случае, на работу каждый день не ходила, у неё было время ухаживать за руками и пудрить нос. Впрочем, никакой классовой враждебности к Ирме Такконен, а также упоительного восторга по поводу того, что её настигла «карающая длань пролетариата», как выразились бы советские пропагандисты, Катя не испытывала. «Мне ли радоваться? – подумала она. – Разве меня она не настигла в 1917 году? И ничего хорошего я от этого пролетариата не увидела. Вот, ваше сиятельство княгиня Белозёрская, – она повернулась, снова взглянув на себя в зеркало, – всё на вас чужое. Платье и ботинки вашей бывшей подруги, княжны Марии Шаховской, взяли без спроса в её усадьбе, – она мрачно усмехнулась. – Пальто и сумочка – некой Ирмы Такконен, погибшей под бомбежкой. Только шляпка ваша собственная, да и то вуаль пришлось оторвать. Вы же собираетесь изображать из себя простушку».
Отдернув занавеску, Катя взглянула на улицу внизу. Та самая улица Силтасааренкату в рабочем квартале Хельсинки, о которой ей не без гордости рассказывал Паананен. В доме напротив от царских «ищеек» прятался их любимый Ильич, и «его охраняли рабочие». «В то время как раз мы с Машей Шаховской танцевали на рождественском балу в доме Энгельгардта и волновались, кого из нас Гриц пригласит на вальс первой». Дом Энгельгардта с тех пор тоже стал народным достоянием, как и весь Санкт-Петербург в целом, превратившись в Ленинград. Отсюда с Сиотасааренкату рукой подать до площади Хаканиементори, где в пивной «Хиускикури» она рассчитывала встретиться с рабочим активистом Кутуненом. Накануне поздно вечером в Пори, оторвавшись от полиции, она пришла к ювелирному магазину Пекканена и ждала Паананена до 21.00, как договаривались. Но он не появился. Удалось ли ему уйти от преследователей, или он погиб, – Катя не знала. Судя по яростному характеру перестрелки, которую она слышала, убегая, второе не исключалось. В 21.20 она села в Пори на поезд, который довез её до Тампере, и только там глубоко за полночь с большими трудностями ей удалось пересесть на поезд в Хельсинки. Бомбардировки повредили в некоторых местах железнодорожное полотно, сообщение нарушилось, поезда ходили редко и медленно – ждали, пока проведут ремонтные работы. По этой причине пассажиров скопилось много, вагоны были набиты битком, никто не ехал по билету, на него только смотрел проводник при посадке. В вагоне было душно – не продохнуть. О чем говорили пассажиры, Катя не знала – по-фински она не говорила. Только извиняющее улыбалась, когда её просили подвинуться, чтобы пройти. Люди в вагоне ехали самые разные, и побогаче, и победнее, на неё никто не обращал внимания. Но, в общем, все вели себя вежливо. В пути несколько раз останавливались – объявляли, что работы на путях впереди ещё не закончены, а однажды даже объявили воздушную тревогу. Поезд остановился. Началась паника, люди давили друг друга, стараясь побыстрее выйти из вагонов. По счастью, быстро выяснилось, что это ошибка, и поезд двинулся дальше. В Хельсинки прибыли утром после почти двенадцати часов, проведенных в дороге. Едва выйдя с вокзала, Катя сразу увидела, что город недавно подвергся воздушному налету советской авиации. Горели трамваи, автомашины, несколько домов было разрушено и полыхало, пожарные машины с сиренами проносились мимо, спеша к месту пожара, на тротуарах ещё лежали тела погибших – не успели убрать. Свернув с вокзала на тихую улицу, ведущую к Зоологическому музею, – Кате хотелось избежать центральных городских улиц, где наверняка было много полиции, – она и наткнулась на тело Ирмы Такконен, погибшей при бомбежке. Помня наставления Паананена, не появляться в рабочей пивной в богатой буржуазной одежде, так как это могло бы вызвать негативную реакцию, Катя ещё в поезде размышляла, где ей приобрести пальто и сумку попроще. Просто прийти в магазин и купить казалось небезопасным. У любого продавца вызвало бы удивление, что дама в богатом пальто с меховым воротником вдруг примеривает одежду, которая совсем не подходит ей по статусу. А где удивление – там и подозрение, это неразлучные спутники. В сложившихся условиях войны любое подозрение может означать мгновенный звонок в полицию. А с полицией лишний раз Кате встречаться нельзя – это верный путь к провалу всего дела, да и к собственному аресту. К тому же надо было приобрести какие-то документы. В тех, что выдала ей Коллонтай, она значилась супругой преуспевающего коммерсанта – для встречи с активистами в рабочей пивной всё это явно не подходило. Так что пальто и сумочка несчастной Ирмы Такконен пришлись Кате как нельзя кстати. Там же в подворотне, – благо, прохожих на улице не было, все ещё прятались после налета, – Катя сняла свое белое пальто, завернула его в газету, – их много валялось на тротуаре возле разбитого осколками киоска, – перевязала кушаком. Надела пальто убитой, взяла её сумочку, переложила в неё всё содержимое ридикюля, в том числе и свой вальтер. Сам же ридикюль оставила мёртвой Ирме Такконен. Её это сумка или не её – кто будет разбираться. Может, потом кто из соседей и вспомнит, что у неё никогда такого дорогого ридикюля не было, но когда это ещё будет? Да и вспомнят ли? Сумку могли просто украсть – это не исключается, хотя как раз денег-то в ней и не было. Ирма Такконен не прихватила с собой кошелек. Видимо, пилка для ногтей была ей гораздо нужнее. В новом пальто и с новой сумкой в руках, Катя обошла квартал вокруг Зоологического музея – он был оцеплен полицией после бомбардировки. Она видела много пожарных машин и машин скорой помощи – разрушения оказались значительными. И это в самом центре финской столицы. На следующей остановке она села на трамвай и доехала до Каллио. Прочитав объявление на остановке, поднялась на пятый этаж дома на Силтасааренкату, того самого, где жил Ильич. В объявлении говорилось, что хозяйка сдаёт комнату, недорого. «Может, приобщусь к великому? – подумала Катя про себя насмешливо. – Что-нибудь напишу, например “Государство и революция”. Когда вернусь в Москву». Она позвонила в дверь. Хозяйка, пожилая финка интеллигентного вида, сообщила, что комната действительно сдаётся, но находится в доме напротив. «Это жаль. Гения из меня не получится. Да и то верно, не для моей больной головы такие занятия», – вздохнула Катя.